Влекомый

Я просто хотел увидеться с ним еще раз. Попить кофе, поесть пиццу, поговорить о жизни, наконец. Сидеть по-турецки на том до боли знакомом леопардовом покрывале и смотреть аниме, стараясь не крошить на его голову, лежащую у меня на бедре - отчего-то он любил на мне лежать, при этом как-то дико выворачивая шею. Он при каждом моем визите просил что-нибудь нарисовать. Брал в одном и том же месте тетрадь, долго разыскивал пишущую ручку, тщательно расписывал на туалетной бумаге те, что были под рукой, зачем-то пробовал пасту на язык, после этого всовывал мне ручку с тетрадкой и делал заказ: "Нарисуй мне..." Никогда нельзя было угадать, что он попросит. Иногда это был просто батон хлеба, иногда - невиданный мифический зверь. А пока я рисовал, он висел на моем плече и смотрел. Наверное, поэтому он никогда не заказывал своих портретов - ему было интересно смотреть, как я малюю. А еще он был гораздо мудрее тогдашнего меня. Мне было шестнадцать, ему - четырнадцать. Толком не умея постоять за себя, он, тем не менее, держался молодцом и никогда не жаловался, хотя, по слухам, в школе ему доставалось. Всегда веселый, бодрый, бесцеремонный пацан. Не знаю, что с ним потом случилось. Не то попал в плохую компанию, не то его все-таки сломали. В нашу последнюю встречу он был зол и угрюм, а когда я спросил его, что с ним, он спросил: "А ты в меня влюблен, что ли, что так за меня переживаешь?" Я разозлился и ушел. Потом через знакомых узнал, что он переехал. Так ничего о нем и не слышал лет пять. И вот он заявился ко мне часов в девять вечера, слегка хмельной и грустный. Я с трудом узнал стоявшего на пороге паренька, высокого и с добрым лицом. Едва дождавшись, пока я его узнаю, он обнял меня и сказал, что без меня не может. Я удивился и списал все на хмель, но утром он свое заявление повторил. Я не знал, как реагировать. Как-то это было неправильно. Пусть вся моя жизнь до этого не блистала ни логичностью, ни здравым смыслом (как, надо признать, и я сам), но старый бывший друг, приползающий ко мне ночью и признающийся в чувствах, в нее не вписывался никак. * * * Разговор явно был тяжел для него. Он говорил долго, сбивчиво. Я выхватывал только отдельные фразы. Не мог приехать раньше, не разобрался со своими чувствами, думал, я пойму. Выгнали родители... Вот тебе и "не мог приехать раньше". Почему выгнали? Нашли мою фотку под подушкой. Первое, что я сделал - позвонил его родителям. Оказалось, парня просто отругали, он и уехал. Перепуганы были страшно. Я заверил, что все хорошо и пока он поживет у меня. А фотка - то просто фотка, и не более, зря они с ним так. Когда я вернулся в кухню, Костик продолжил что-то мне объяснять. Он был красный, как рак, и говорил еще более сбивчиво. Почему-то он считал, что должен мне все объяснить, будто не я тогда ушел, будто не было пяти лет, нас разделявших. Добрый, чувствительный паренек с сияющими голубыми глазами и мягкими каштановыми волосами. Он стал симпатичнее, чем раньше, и выше ростом, а на подбородке появилась куцая светлая щетина. Только в голове у него, похоже, царил такой же бардак. ...В общем, он в меня влюбился. Еще тогда, в четырнадцать. И когда осознал, что вместо девочек, которых вокруг него всегда было немало, его интересует один-единственный мальчик, то дико испугался. До того, что заработал психическое расстройство, которое усугубили и школьные враги. Потому, собственно, он и переехал, продолжая страдать по мне и хранить фото под подушкой. Спросить, чего ради он его там хранил, я как-то опасался. О новой школе он отзывался чуть ли не с благоговением, я таких интонаций от него еще не слышал. Видимо, там Костика больше не трогали, закончил он с отличием и даже поступил в университет. В университете отличился тоже - настолько, что его освободили от учебы до самой сессии. В общем, блистал, как мог. Потом он сделался виноватым и показал мне пустую кружку. Я плеснул ему еще чая и сел поближе. - А ты молчишь, как всегда, - слегка обиженно заявил Костик. - Я тут явился к тебе среди ночи, о любви распинаюсь, а тебе хоть бы что. - Просто не знаю, что и думать, - признался я. - Голова кипит. - У меня тоже кипела... тогда. Никак не укладывалось, что я люблю мальчика. А вот недавно понял - и правда люблю. Ну... знаешь, какой у меня характер. - Знаю. Мы помолчали. Я задумался о количестве партнерш (или партнеров), после которых он все понял, но не стал озвучивать вопрос. Отхлебнул чая, еще раз посмотрел на него. - На что ты надеялся, когда ехал ко мне? - спросил я. - В смысле? - напрягся Костик. - Ты мне как брат и все такое, но не мог же ты надеяться, что я и в самом деле буду твоим любовником? - А я и сам не знаю, - улыбнулся он, опустил глаза и обнял свою кружку ладонями. - Просто хотел тебя увидеть и убедиться, что ты такой же, как тогда. Меня что-то кольнуло в сердце. Да, так и есть. Он заплакал. Я подбежал к нему, взял его за плечи, встряхнул. Ну не знаю я, как обращаться с плачущими пацанами. Кого бить, куда бежать, что делать? А он крепко зажмурился, будто ожидая удара, и прижался к моей груди. Но плакать не прекращал. Вот так и началось утро - одиннадцать часов, две кружки с недопитым чаем, я среди кухни, идиот идиотом. Передо мной на табуретке рыдает мой когда-то лучший друг, утыкаясь лицом в уже промокшую футболку где-то в районе солнечного сплетения. Потом, когда он чуть успокоился, то вывернулся из-под моей руки и, заглянув в глаза жалобными, покрасневшими глазами, спросил: - Можно, я останусь? Даже желай я отказать, не смог бы. - Тебя никто не гонит, дурак. Оставайся, сколько хочешь. Костик просиял и остался. А я почувствовал себя... ну не папашей, нет. Но чем-то схожим. В четырнадцать лет он был гораздо взрослее, чем сейчас. Я видел в его глазах что-то такое... радостное, светлое. Так не смотрят на старых друзей, с которыми хотят разделить жилплощадь. Похоже, он действительно был влюблен, а я не знал, что делать.