Риверрский крысолов

Альбус любил говорить. Поначалу Кевин ещё не замечал, что беседовать с Цепью — это как слушать эхо собственного голоса. Они могли разговаривать часами. Ранним утром Кевин засыпал под мерные, тяжёлые и обволакивающие, похожие на протяжное пение, рассуждения о справедливости, о высшем служении. И пусть всё, что мог сказать Альбус, было только отголоском его, Кевина, мыслей, ему хотелось довериться беспрекословно. С ним Кевин не чувствовал себя ни растерянным, ни беспомощным. Он знал — меч Белого Рыцаря поёт. Но проходило время, и от голоса Альбуса начали появляться нестерпимые головные боли. Как будто в черепной коробке завёлся железный маятник и без остановки раскачивался между висками. Кевин клал на них пальцы и стискивал что есть силы. Он видел, как давит на виски убийце своего господина. Потом впивается в его лицо, впивается так, будто хочет содрать кожу, будто может разорвать её в кровавую бахрому. Слушает, слушает его стон. Но слышал только свой. Кевин кружил по комнате. Меч Альбуса пел. Он пытался считать, вспоминать стихи, названия улиц, любой въедающийся мусор, какой только мог быть в его голове. Меч пел. Кевин расставлял чайник и чашки, разговаривал с ними — разговаривал с воображаемыми гостями. В детстве он так играл с дочерьми господина. В детстве он терпеть не мог эти игры. Песни Альбуса всё больше теряли смысл, но теперь заполняли собой всё. Казалось, стёкла давно должны были дрогнуть под их напором, дать им выплеснуться и разлиться по улицам. Кевин открывал окна — звук не убывал. Только теперь меч пел не справедливость, а неистощимый голод. Кевин пробовал вспоминать сегодняшний, предыдущий дни — минуту за минутой. И тогда видел перед собой оторванную детскую руку в обрывках кружев и кроваво-красные потёки на доспехах своего Рыцаря. Лишь на миг он позволил себе вообразить шлем Альбуса, разрубленный пополам его мечом. Звук, с которым распадаются Цепи, хрип, с которым они умирают. А свою маленькую госпожу, как она могла бы смотреть на него сейчас, здесь, вчера ночью в переулке, или, что может быть хуже, как случайно... он представлять не стал. Только после этого ему наконец-то начали сниться кошмары. Топкие и вязкие, как тень Бездны под его ногами. И ему стало немного легче. В минуту, когда Кевин рисковал совсем потерять контроль над собой, он сорвал тяжелое покрывало, что висело на его окне, и несколько раз полоснул его мечом. Под голубым чехлом был отвратительно-розовый атлас и гусиный пух. Он нарезал его на лоскуты весь вечер, под какофонию мерного гудения Альбуса, своей бессмысленной, прерывистой болтовни с чайником и треска рвущейся ткани. Покрывала ему было не жалко, до заморозков он дожить не надеялся. Через время он попросил у хозяйки насколько иголок и стал проводить вечера за тем, что при желании можно было бы назвать шитьем. Он шил несколькими нитками одновременно, втыкал иглы неумело — вертикально, держась за кончик, сжимая разноцветный комок в кулаке. Делал это упоенно, медленно и сосредоточенно, будто рушил ненавистный ему образ с каждым проколом. Он то и дело ронял свою работу, колол и царапал пальцы. Не все царапины были случайны — но от этого тоже становилось легче. Ему просто нужен был еще один собеседник. Еще что-нибудь, глушащее песню Цепи. И призрачная возможность проститься.

* * *

Кевин сидел в единственном кресле и кутался в сюртук. Незаконченная кукла — еще без одежды и волос — смотрела на него со стола глазами из крупных неровных стежков. В паре мест швы на ней были заколоты иглами, одна была воткнута в шею. Он ей мило улыбался — пусть сейчас это и выглядело оскалом, а кукла скалилась ему в ответ — он говорил с ней нежно, почти певуче. — Добрый вечер, Эмили. Как поживаешь? Может, сегодня рассказать тебе о твоей хозяйке? — рядом с тусклым пляшущим огоньком лампы тряпичная кукла обрастала причудливыми тенями. — Это не страшно, — продолжал он, будто услышал ответ. — Тогда давай я спою тебе утешительную песню. Из-под невычищенных, расцвеченных багровыми пятнами ботинок по комнате расползалась мутно-белая тень Альбуса. В углу билась в последних конвульсиях крыса с разрубленной коротким мечом головой. Где-то черви точили еще одну из цепей, удерживающих историю на месте. Приближались первые холода.