«Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей. Отчего ж они не вьются у порядочных людей?» ©
В зимнюю пору Государь любил устраивать пиры в Слободе. Пиры широкие, богатые. Мёрз Иван Васильевич по зиме шибко, оттого и любил гулянья. На пиру совсем не то, что в затхлых промёрзших покоях, на пиру молодые опричники в чёрных кафтанах пляшут, белозубо улыбаясь безбородыми юношескими лицами, на пиру вино с медовухой льются рекой. На пиру не тепло – жарко, и оттого Иоанну становилось всегда особенно хорошо. Фёдор удовольствие Государя приметил зорким взором ещё загодя, и потому радовался, словно мальчишка, в ожидании скорого прибытия в Слободу князя Серебряного. Никита Романыч в последнюю их встречу пообещал, что они ещё непременно свидятся, поцеловал крепко-накрепко Федьку в алые губы и насовсем украл его юное опричное сердце. И не зналось трепетному сердцу, что слукавил барин, уезжая в тот раз, да прощаясь с тем вместе с Федею насовсем. Душа у Басманова рвалась вперёд поводьев и вперёд коня, когда объезжал он Слободу, чтобы голову буйную остудить, изнывая от нестерпимого ожидания скорой встречи. Никита Романович собирался с поездкою в Слободу неохотно, всё стараясь повод найти, чтоб не ехать. Да токмо повод всё не находился, и в итоге, взяв с собою несколько бравых ребят, отправился князь по царскому приглашению на пир. На пограничной заставе Никите Романычу жилось спокойно и мирно, меж тем визит его в Слободу снова разбередил беспокойное сердце. Неспокойно было ему с того самого дня, как обманул он молодого Басманова, обещаясь приехать, проведать, да только правды в словах его не было ни на грош. Век бы глаза его Фёдора не видели. Грешно было видеться с ним. Да только сколько ни стоял на коленях Серебряный в храме, грехи свои замаливая, успокоение не снисходило на него. И тошно от самого себя ему становилось. Едва подъехали кони к воротам Слободы, проваливаясь по мягкому декабрьскому снегу, заслышал князь Серебряный хохот нетрезвый, пение девичье, свист и улюлюканье. Пир шёл полным ходом, и это порадовало князя. Он не надеялся оставаться надолго: токмо поприветствует Царя-Батюшку, доброе слово ему скажет, да уйдёт в покои свои, кои ему отведут. Да разве ж знал Никита Романович, что не суждено планам его в жизнь воплотиться? Едва завидев красный плащ в отдалении, не отходивший до того от окна Басманов заулыбался белозубо и стремглав побежал вниз по витиеватым лестницам – встречать дорогого, долгожданного гостя. Ах, как радостен он был сейчас! Еже ли б кто только знал! Разминулся Фёдор с князем совершенно случайно. Васютка Грязной упился до чёртиков и, морда бессовестная, разлёгся посредь коридора, мешая Басманову пройти. Даже ежели б Фёдор захотел, он не смог бы оставить пьяницу лежать, как есть. Не зря же они знались друзьями. Пока он поднимал того на ноги и вёл до опочивален, Никита Романович уже ступил в зал, где проходило пиршество. Гулянья эти всегда были князю не по душе – больно уж шумно, хмеля много, да и вечно что-нибудь случится на пиру: то кого заколют, то кто-то, напившись, с крыльца упадёт, шею свернув. Иоанн Васильевич, выпивши, согревшись, на молодых опричников налюбовавшись и оттого раздобрев, принял его с теплотою. Обнял, расцеловал в обе щеки, желая всех благ, и отпустил веселиться. Да только отнюдь не веселье было у Никиты на уме. Глазами он искал в большом зале Басманова и всё никак не находил. Не зная, радоваться или беспокоиться, он сел на лавку рядом с сильно выпившими боярами, дожидаясь появления причины всех его смятений. Басманов не заставил себя ждать, появляясь, как и всегда, звонко, широко. Он вплыл в зал, словно лебёдушка, и все опричники – молодые, старые – взвились в воздух, заставляя потеряться взглядом во множестве чёрных кафтанов. И токмо Фёдор цвёл средь них ярким пятном – в красном бабьем летнике, с венком зимних цветов на голове в цвет глаз его, глубоко-синих. Никита едва и смог рот открыть, да забыл закрыть его обратно, залюбовавшись Басмановым, который совершенно бесстыдно стал выплясывать, аки девка какая, взмахивая бледными руками в широких рукавах. Серебряный стал вмиг без хмеля пьян, взгляд его помутился. Фёдор и не замечал его, стараясь лишь угодить Государю, рассмешить его да ещё сильнее задобрить. Нравилось ему, когда Иоанн был таким – вселюбящим и всепрощающим. И готов был Федя ради такого благодушия государева хоть в летнике, хоть в шутовском костюме сплясать, лишь бы днём дольше мир и покой продлился в Слободе. Князю Серебряному было шибко стыдно за Фёдора, за разгульные повадки его, за волосы его, веером разлетающиеся, за широкие эти рукава, жемчугом вышитые, за сапожки красные, каблучками пристукивающие. И за себя стыдно было: за то, что смотрит на Басманова и пьянеет, за то, что хочет снова и снова видеть его. Встав со скамьи, Никита опрометью бросился к дверям, да только в тот же миг молодецкий смех Басманова и стих. Где-то сбоку мелькнул алый плащ, заставив Фёдора остановиться и замолчать. Никита видел его! Слышал его! Отчего-то Фёдору стало стыдно за себя. Ей-богу, выплясывал тут, ни стыда, ни совести, аки девка какая, а Никите тошно стало, вот он и ушёл! Но нет, Басманов не мог дать ему просто так уехать. Взвился вихрем, наспех извинился пред Царём и выбежал прочь, не видя перед собой ничего, кроме лика ясного Серебряного. Басманов нагнал князя уже в пустом, тёмном коридоре. Налетел на него сзади, руки обвил вокруг груди и не дал сделать боле ни шагу. У Никиты Романовича так сразу на душе стало хорошо, а в груди не тепло – жарко. Жар этот от бледных пальцев Фёдора будто через кафтан забирался прямо под кожу. - Не гони меня, князь. Богом прошу, не гони, - едва не плакал Басманов, прильнув к его плечу, словно ласковый кот. Гладил пальцами по кафтану, норовя расстегнуть петлицы. - Чего тебе, Фёдор Алексеич? – Никите хотелось не выдать волнения своего, да не вышло ничего – голос дрогнул, стал глубоким и хриплым. Хотелось ему эти руки нежные в ладонях своих сжать, прижаться к ним щекой, губами и целовать-целовать-целовать. Но было грешно всё это, грешно и стыдно. Негоже князю – земщине – грехом таким порочить имя своё! - Не думай, что я срамник, княже. Не думай, что грешник. Я это всё токмо ради забавы, вот те крест! – Фёдор затараторил отчаянно, суматошно крестясь и дыша через раз, заглянул в очи светлые, ясные, желанные и любимые, отклика в них найти силясь. – Ах, если б знал ты, княже, как я ждал тебя с заставы твоей! Ой как ждал… - Басманов прильнул Никите на грудь, пряча глаза, а Серебряному в лицо невыносимо сильно пахнуло тем самым запахом васильковых цветов и персидских масел, кои так жаловал молодой барин. И в груди сладко сжалось всё от запаха этого, как будто родного и такого знакомого. Руки, могучие, грубые, смуглые, обняли Фёдора в ответ и притянули к себе ближе, крепче. - Что ты делаешь со мною, ведьма? – зашептал Серебряный в смольные кудри, вдыхая полной грудью приятный запах, покуда в голове совсем хмельно не стало. – Я с тобою без вина пьян, без бабы до поцелуев охоч и до ласк голоден. Скажи мне! Околдовала меня, ведьма? Приворожила?! – яростный, злой шёпот князя срывался в горячий хрип, заставляя Басманова млеть и розоветь на глазах, тая, как снег по весне. Ах, если б кто знал, как ему было сейчас хорошо – в этих тёплых руках. - Я тебе не накапал зелий, не прочёл заклинаний, - нараспев произнёс Фёдор, поднимая на князя свой застланный пеленою взгляд, блестящий, безумный, просящий. – Как же я желаю тебя, князь… Всем сердцем своим тёмным, всей грешною душой. Токмо тебя, Никита… - едва имя, что для сердца слаще всех пряностей мира, сорвалось с алых губ, князь Серебряный накрыл их своими, крепко-накрепко целуя и заставляя замолчать сию же секунду. Медленно, неохотно, скрепя сердце, юный барин нашёл в себе силы оторваться от князя и, ухватив того за рукав, повести за собою по тёмным коридорам. Толкнув тяжёлую дубовую дверь, он завёл Никиту следом за собою в маленькую комнатушку с одной лишь лавкой, узкой постелью и крохотным оконцем под потолком и закрыл спешно дверь. Не успел он и ключа в карман упрятать – сзади за плечи обняли его сильные руки и утянули за собою на постель. Путаясь бледными пальцами в петлицах, завязках и бесчисленных кафтанах – один под другим – Фёдор раздел князя, сразу на грудь ему прильнув, млея от жара, родного и долгожданного. Никита Романович думать и самого себя за думы свои нелёгкие казнить сразу же расхотел. Едва Басманов скинул с головы ярко-синий венок, едва задрал юбку, под которой – Батюшки святы! – ничегошеньки не было, как Серебряный помутился совсем уж рассудком и приник к этому грешному, но желанному телу, заласкивая, залюбливая до беспамятства. В один миг перевернул он Фёдора, уложив на обе лопатки, навис над ним грозовою тучей, ноги его, белые, гладкие, нежные, раздвинул и прильнул к нему всем телом своим, от желания, словно от жажды, сгорающим. Пальцы Никиты Романыча путались в смольных Федькиных кудрях, гладили высокий лоб, пухлые губы, ресницы, веером отбрасывающие дрожащие тени на разрумянившиеся щёки. Ах, как красив, как люб был Басманов князю в этот зимний вечер! В тишине комнатушки, за надёжно затворённой дубовой дверью, только и слышны были томные вздохи Фёдора, да тихий звон жемчужных серёг. - Федя… - шептал, как в бреду, Серебряный, широкими, грубыми своими ладонями жадно оглаживая его нежное, холёное тело, - Федя, приезжай… Приезжай ко мне на заставу, - шептал он в призывно раскрытые алые губы, норовившие тотчас поймать каждый его вздох, каждое слово. У Фёдора на душе от слов князя бились, радостно трепеща, весенние птицы, хоть до весны было ещё ой как не близко. - Княже, Никита, соколик мой ясный, свет мой, солнышко моё… - лепетал Федя, гладя кончиками тонких пальцев могучую грудь Серебряного, шрамами испещрённую, его сильные руки и плечи, зарываясь пальцами в пшеничные кудри и путаясь в них. Князю нравилось, как касались кожи эти мягкие руки, со множеством перстней на тонких пальцах, как ворковал Басманов, ластясь к нему и млея. Коли всё это было грехом, Никита Романович снова, как и в прошлый свой приезд в Слободу, готов был статься грешником на все века вперёд.***
По утру, едва петухи закричали, задрали горло на заднем дворе, Никита Романович очнулся ото сна, обнаружив себя в тесной комнатушке с сонным и всё ещё немного пьяным Басмановым на груди. Фёдор после пиров всегда был уставший, а оттого – тихий и послушный. После же давешней ночи он и вовсе был податливым, словно глина. Князь велел ему одеваться, и сам спешно собрался, дабы вернуться в свои покои. Едва токмо барины вышли из тесной комнатушки, прежде вдоволь нацеловавшись, до звона в ушах и дрожи в пальцах, как столкнулись с зорким и лукавым, но всё ещё хмельным взглядом Васьки Грязного. - Стало быть, Царская Федóра не токмо Царя-Батюшку «утешает»? – недобро глянул Грязной на Басманова, хоть и знались они друзьями, отчего Фёдор замер и побледнел лицом. Дурная голова! Ах, ежели б только Фёдор знал, что так оно всё выйдет, увёл бы Серебряного в свой дом, в свои покои. Но нет же! Невтерпёж! - Утро доброе тебе, Василий Григорич! – Фёдор не знал, смеяться ему, али плакать, когда увидел, как Никита Романович старательно изображает из себя пьяного, хватаясь то за голову, то за живот, даже немного пошатываясь. Эх, да Басманов на пиру так пред Царём не старался, как сейчас Серебряный! И смешно, и страшно было барину, но он послушно подыграл князю, подхватив его под руку и уводя за собою на крыльцо, неловко улыбаясь вслед обомлевшему Грязному. Ещё бы! Чтоб Серебряный, да напился! Стало быть, он тоже человек, а не засланец литовский. - Правда то, что про вас с Царём Грязной рассказал? – грозно нахмурив густые русые брови, спросил Серебряный, едва скрылись они с любопытных глаз опричника, и перехватил Федю за тонкие руки. Глаза его, светло-голубые, небесные, впились в Басманова монгольскими стрелами, берёзовыми кольями вцепились в душу его, заставляя очи долу опустить да слёзы непрошенные спрятать за веером волос. - Не слушай никого, Никита Романыч. Псы окаянные брешут, сами не знают, что. Им лишь бы ударить меня словом злым, а кому – и саблей было бы в самый раз. Не жалуют меня в Слободе, ой не жалуют. Токмо Царь наш, Батюшка милосердный, и спасает меня от взглядов злых, да от слов колючих, - голос Басманова, звонкий, яркий, дрожал, срывался, заставляя Серебряного стыдиться себя и своей ревности. – И ты, Никита Романыч, не будь слеп и не будь глух к словам моим. Коли сказал я тебе, что токмо по тебе сердце моё стучит, значит, так оно и есть, и так тому и быть впредь. Княже… Не мог вынести боле Никита больного взгляда тёмно-синих глаз, не мог смотреть он, как губы сладкие в обиженном выражении искажаются, дрожа. Не хотел он ни знать, ни видеть ничего, что не касалось Фёдора. Ничего боле, окромя этих слов, заветных и трепетных, ему было не надобно. - Приезжай ко мне, Федя, когда душеньке твоей будет угодно. Всегда двери мои открыты для тебя. Мой дом – твой дом, - князь не мог спрятать своей улыбки, едва завидел, как заплескалась в иссиня-чёрных глазах радость, как сам Басманов белозубо улыбнулся, желая радостью своею одарить весь мир.