«В дальней стране, укрыта зимою, Ты краше весны, ты краше весны, Ты краше весны и пьянее лета». Мельница
Как и обещался он Фёдору Алексеичу, прибыл Никита Романыч в Слободу по осени, да со двора сразу попал на молитвенное шествие. Слободские люди, от мала до велика, несли в руках свечи, кресты и иконы, нараспев читая молитвы и следуя за митрополитом Филиппом и Иоанном Васильевичем. Дорога по осени превратилась в настоящую распутицу, но народ не роптал – святое дело. Прибытие князя Серебряного осталось без внимания, и Никита Романович, взяв в руки тонкую церковную свечу, безмолвно присоединился к шествию, всё стараясь высмотреть в толпе чернявую макушку Фёдора. Да высмотреть токмо никак не удавалось. Не ума было Никите Романовичу, что скрытый большим чёрным капюшоном человек подле Государя и есть его Феденька. Басманов ступал возле Царя бесшумно и ловко, как тень, оставаясь скрытым от любопытных глаз. Нынче Федя находился у Надежи-Государя в немилости: тот всегда охладевал к Фёдору, когда в сердце его сгущалась тьма и он обращался к Богу, дабы тьму эту рассеять. Чуть позади Государя завидел Никита Романович смутно знакомую фигуру. Вяземский был отчего-то хмур и как будто чем-то недоволен. Он ступал неохотно и неуверенно, как ежели б был пьян. Да, быть может, так оно и было. Не по сердцу было князю Серебряному, что так близко этот змий рядом с Фёдором остаётся, да токмо поделать с этим не мог ничего – не в его это власти. Вот ежели б Федя о печалях своих Царю рассказал, тот бы… Хотя, одному Богу известно, что бы сделал Государь, узнав, что срам такой творится у него почти под носом. Глядишь, казнил бы обоих, не задумываясь. Шествие закончилось в мрачном храме с низкими потолками и затхлым, застарелым воздухом. Остановились люди, столпились в дверях те, кому места не было в храме самом, однако ж продолжали молиться и оставлять свечки прямо на крылечке. Никита Романович и сам про себя помолился и попросил Господа оберегать Фёдора ото всех бед. Запоздало подумал он о здравии Государя и о нём тоже попросил. Рядом шёпотом заговорили меж собой две старушки. Случайно разговор их услышав, Никита Романович узнал, что Царь-Батюшка проведёт сию ночь в бдениях на коленях внутри храма и что токмо самые стойкие останутся нынче с ним. Остальной же люд начал медленно разбредаться по своим домам. Юный Басманов тоже проскользнул бы мимо Серебряного чёрной тенью, ежели б не заслышал князь сразу звона серёг его и не узнал бы терпкого запаха. Осторожно за руку поймав шедшего мимо юношу, Серебряный мягко заставил его развернуться к себе и заглянул в лицо. Фёдор тоже был отчего-то хмур и недоволен, он с молчаливым негодованием взглянул в лицо тому, кто посмел потревожить его в столь дурном расположении духа, но тотчас отмер, увидев скупую, но оттого не менее родную и тёплую улыбку Серебряного. - Ах, княже… - удивлённо зашептал барин, шагнув ближе к Серебряному и теперь уж не отрывая от него своего потеплевшего взгляда. - Здравствуй, Фёдор. Отчего ты сегодня невесел? – спросил князь с добродушной улыбкой, от которой Фёдор и думать забыл о заботах, что беспокоили его мгновение назад. Ничто отныне не трогало его, когда Никита, живой и тёплый, был здесь, пред ним. Он тряхнул головой, заставив серьги тихо зазвенеть, и отринул в сторону все мрачные думы, что сгущались над ним ранее. - Это всё пустое, князь. Ох… Не ожидал я твоего приезда. - Я обещался приехать, а обещания свои я всегда держу, - грубоватая, привыкшая к тяжести меча рука нежно накрыла ладонь Фёдора так, чтобы никто боле не мог этого видеть, токмо лишь Фёдор мог чувствовать это. Тот в ответ засиял улыбкой ярче прежнего и в ответ сжал руку, перстни на его пальцах холодили кожу. - Будешь гостем желанным в доме моём. Пойдём, князь, - нехотя отпустив крепкую, тёплую ладонь, Фёдор спешно зашагал к дому, желая поскорее остаться вдвоём с Никитой. Варвара с Петрушей остались в храме – немилость Царя на них не распространялась. И Фёдор рад был тому, что есть у них немного времени побыть наедине, поговорить по душам, обняться крепко-крепко. Серебряный не сводил завороженного взгляда со смольных кудрей, желая тотчас же пальцами в них зарыться, ощутить их мягкость и гладкость, покуда не очутился на пороге самого дома Басманова. Тот, аки радушный хозяин, распахнул пред ним дверь, да шутливо поклонился, пропуская внутрь. Дом остался таким же, каким был и в прошлый раз. Разве что резных игрушек на полке подле печи стало больше: должно быть, Фёдор вырезал их для сына. Шибко любил он радовать Петрушу новыми безделушками. Войдя следом, сразу же захлопотал Басманов вокруг Никиты, помогая ему снять с плеч плащ и тёплую накидку, усаживая его за стол. Сам же он быстро скинул с себя тёплый чёрный плащ, подбитый собольим мехом, да запорхал у печи, затапливая, дабы согреть дом поскорее. - Сядь со мною, Фёдор. Ну? – поймал того Серебряный за тонкое запястье и притянул к себе, рядом на лавку усаживая. - Сейчас затеплится, и… - сверкая счастливыми глазами, затараторил Басманов невпопад, но сухие, тёплые губы, прижавшиеся к его, мягким и податливым, заставили вмиг замолчать, растеряв все слова. - Я скучал, Фёдор. И беспокоился с тех самых пор, как ты в последний раз был на заставе, - при одном лишь слове о прошлой встрече в бездонных синих глазах мелькнула грусть: до сих пор стыдно было за себя Фёдору, что не смог он, не сумел сохранить себя для одного единственного, для любимого и желанного. Всё ещё казалось ему, будто вот сейчас, сию же секунду, Никита Романович оставит его, взглянув напоследок презрительно, и никогда боле не приедет его повидать. Сердце билось в груди раненой птицей при одной лишь мысли об этом. Но руки и губы Серебряного – утешающие, любящие, заботливые – заставляли все страхи рассыпаться пеплом, позволяя Фёдору облегчённо вздохнуть: не разлюбил, не презрел, не оставит его теперь. – Что тревожит тебя? Скажи мне. Я же вижу, что душеньке твоей неспокойно. В ответ Фёдор лишь шумно вздохнул и, взвившись, мигом отошёл от стола, становясь напротив зеркальца, что сам подарил Варваре на свадьбу. Взглянул на себя в отражении, да, гадливо скривившись, тотчас отвернулся, не в силах видеть это опостылевшее лицо. - Что случилось, Федя? – редко, очень редко звал так его Серебряный. Токмо лишь когда чувствовал, что невмоготу Фёдору держать на плечах тяжкий груз. Никита Романович подошёл сзади к застывшему пред зеркалом Фёдору и заглянул в очи его через отражение, встречая в них страх и растерянность. - В немилости я нынче у Надежи-Государя, князь. Нелюб я ему стал совсем. Страшно мне, что в один миг отвернётся он от меня. Тогда уж ничто мне не поможет, даже ты, - подавив подступающий к горлу всхлип, Басманов поднял на князя отчаянный взгляд через зеркало. – Грехи у нас с ним на двоих одни, да токмо на колу сидеть мне одному придётся. - Глупости, Федя, - неожиданно для Фёдора, тёплые руки опоясали его талию и крепко-накрепко прижали к широкой, горячей груди Серебряного, в которой грохотало влюблённое, взволнованное сердце. – Ты попусту тревожишься, Государь переменится. - Ты не понимаешь, князь… - от близости горячей, желанной, почти болезненной, слёзы сами навернулись на глаза и постыдно потекли по щекам, заставляя Фёдора очи за веером волос спрятать. – Покуда много грехов на душу свою берёт Государь, он либо ко мне идёт, либо к Богу. На сей раз не ко мне он обратился. Так куда ж мне бороться с Ним? – возведя очи небу, горестно, навзрыд провыл Фёдор, цепляясь ослабевшими руками за стену, дабы не свалиться Никите Романовичу прямо под ноги. - Посмотри на себя. Ну же, Фёдор, посмотри! – осторожно поймав огрубевшими от меча пальцами точёный подбородок Басманова, Никита заставил его поднять лицо и заглянуть в зеркальце, поймать взглядом своё отражение. – Скажи, поднимется ли у Государя рука такую красоту загубить? - Разве же я красив? – опешил Басманов, глядя то на себя, растрёпанного и совершенно не красивого с этими следами от слёз на лице, то на Никиту, чья улыбка стала вдруг шире неба. - Ты краше весны и пьянее лета, - горячо прошептал князь барину на ушко, заставив того вмиг покрыться румянцем и забыть обо всех своих печалях. Каждый ли день такое случается, чтоб сам князь Серебряный сказал Фёдору, что он красив и желанен? Аккуратно подцепив грубыми пальцами упругие, гладкие кудри, Никита отвёл их в сторону, обнажив тонкую шею Фёдора с одной стороны, и тотчас приник к ней губами, словно умирающий от жажды к колодцу с водой. Басманов лишь мелко вздрогнул, да ахнул едва слышно, хватаясь узкими, мягкими ладонями за руки Серебряного у себя на поясе. - У меня для тебя подарок, - блеснул в отражении озорным взглядом Никита Романович, насилу отстраняясь от бледной, тонкой и нежной кожи. Фёдор едва-едва уразумел, о чём тот говорит, и бестолково кивнул. Князь снял с пояса нечто маленькое и поначалу неприметное и, всё так же стоя позади Басманова, раскрыл пред ним на ладонях своих небольшой кинжал в необычайной красоты ножнах, выкованных, должно быть, каким-то волшебником, потому как узоры, сплетающиеся на нём с драгоценными камнями, заставляли Фёдора лишь безмолвно открывать и закрывать рот, аки рыба, в прилив выброшенная на берег. Никита Романович нарочно искал нечто такое, не желал он дарить Фёдору ни серёг, ни перстней. Всё это казалось ему уделом Царя – тот любил рядить Федю, как девку. Никита же видел в нём мужчину, смелого, сильного, который мог срубить голову татарину и который заслуживал по-настоящему стоящего подарка. А уж зная о слабости, кою Фёдор питал к кинжалам, саблям и мечам, выбрать подарок было несложно, найти достойный – сложнее. - Он… Ах, княже, он прекрасен, - почти благоговейно Фёдор провёл по ножнам дрожащими пальцами и ловко взял кинжал в руку, освобождая лезвие от оков. На острие мелькнул солнечный зайчик, тотчас скрывшись с глаз, но Фёдор уже и без того был заворожён и, должно быть, без памяти влюблён в этот клинок. - Нравится? – с улыбкой спросил Никита, и без того зная ответ, но желая всё же услышать его из уст Фёдора, чтобы потом, не медля, их зацеловать. - Очень! – спешно спрятав кинжал в ножны и заткнув его себе за пояс, Басманов обернулся к князю и, сверкая улыбкой, обнял его своими тонкими, ласковыми и мягкими руками за могучую шею. Руки крепкие, загорелые, с широкими огрубевшими ладонями в ответ тотчас обняли его за талию и прижали крепче к широкой груди. На душе у Фёдора стало сразу легче, будто камень с неё свалился. Не страшно ему теперь было за себя. Коли говорит Никита Романович, что одумается Государь, окажет милость, значит, так оно и станется. Утонув в глубине очей, цвета ясного летнего неба, Фёдор, словно в забытьи, наклонился ближе, прильнул князю на грудь, да приник к губам его, сухим, но нежным и отзывчивым, ласковым, кои никогда не смели произнести против него злого слова. Губы, кои клялись, что он, Фёдор, краше весны, были сладки, как мёд, и пьянили не хуже вина. Сам же Серебряный не имел сил насытиться, напиться этим поцелуем. Казалось, такой долгой была разлука с милым сердцу, юным и очаровательным Фёдором, что теперь века не хватит быть с ним, нацеловаться вдоволь. Цепляясь тонкими пальцами за рукава кафтана, Басманов настырно тянул князя в свои покои. Едва дверь за ними со скрипом затворилась, как сразу же он запер её на засов. Никто теперь не помешает им, не оторвёт их друг от друга, покуда они не напьются своею любовью, покуда не насытятся ласками, поцелуями, взглядами. Фёдор дрожал, трепетал изнутри, как пташка, пойманная в клетку, изнемогая от желания скорее слиться с Никитой в одно целое. С глухим стуком падали на деревянный пол его тяжёлые перстни, едва слышно звенели серьги, и невыразимо сильно пахло в комнате васильками, да персидскими маслами. Никита Романович пьянел с каждой секундой всё больше, хмелел на глазах и обнажал Фёдора с таким жаром во взгляде, что тот сгорал, плавился под сим взглядом, словно цветочный мёд. Уста его, вишнёво-красные, мягкие, сладкие, раскрылись, дрожа в сладостном стоне: - Ах, князь… - и лишили Серебряного остатков разума, заставив окунуться в омут с головой.***
- Что Афанасий? – мягко спросил Серебряный, аккуратно поглаживая самыми лишь кончиками пальцев обнажённое Федино плечо. Тот встрепенулся, словно воробей, и ответил удивлённым взглядом: - А что Афанасий? - Не обижает тебя боле? – неудобно было князю спрашивать о таком, но иначе было нельзя. Коли Вяземский продолжает насмехаться над Фёдором, то надобно положить этому конец. - Нет, княже, - ласковая улыбка расцвела на родном лице, и узкая прохладная ладонь легла Никите на щёку, нежно погладив. – Он сторонится меня теперь. Ума не приложу, что же ты ему написал, коли он по сей день боится, - тихий, немного хриплый смех Басманова заставил мурашки табуном пробежаться по спине снизу вверх. - Этого, Фёдор, тебе не надобно знать, - шутливо ответил Никита Романович, наткнувшись в ответ на раскатанную губу и насупленный взгляд. Разве ж был на Руси человек, который мог устоять пред всем этим? Но Никита не устоял иначе: тайны он своей не раскрыл, зато вместо того зацеловал Фёдора до беспамятства, покуда губы у того не припухли и раскраснелись пуще прежнего. Любо-дорого было смотреть на смущённого, по-домашнему уютного Басманова, прячущего лицо у Никиты на плече и лукаво подглядывающего из своего укрытия. Несмотря на осень за окном, в комнату пробился по-летнему тёплый и светлый закатный лучик, запутавшись сначала в пшеничных волосах Серебряного, а после и в смольных кудрях Басманова. Но ярче всех Солнц и Лун сверкала для Никиты улыбка Фёдора.