200 pages

      – ¡Pero es imposible! Nuestros horarios, tu rodaje… ¡Joder! Perdóname, pero no se′ que′ voy a hacer…       Джон еще продолжал что-то говорить по-испански, периодически переходя на баскские, очевидно, ругательства, а Люк только болезненно морщился. Учить испанский он так и не начал, но в данном случае это было неважно. Он сидел на самом краешке дивана и бездумно таращился на планшет Джона, их айфоны и свой ежедневник, настоящий, бумажный, в потрепанном кожаном переплете… Джон частенько подкалывал его на предмет привязанности именно к таким вещам, напевая “Old school is cool…” на какой-то выдуманный им самим мотивчик… Нет, сейчас Люку не нужен был перевод, потому что все было ясно и так: их графики тотально не совпадали. Все, начиная от лондонской Недели Моды в конце февраля и заканчивая планами на лето, просто все летело в пропасть!..       Конечно, это случалось с ними не впервые: сколько раз каждый из них мчался в аэропорт, зависал в воздушном пространстве двух-трех-пяти стран подряд – только чтобы провести всего несколько часов вдвоем – как в последний раз в Бильбао… Работа по умолчанию оставалась приоритетом для обоих, это даже почти никогда не обсуждалось, но и назвать такую жизнь легкой и приятной язык бы ни у кого не повернулся…       …Люк даже не сразу заметил, как Джон перестал говорить, сдвинул все эти предметы и сел прямо перед ним на журнальный столик. “Perdóname, mi querido*, mesedez**…”       – Ты знаешь, ты мне очень нравишься, но еще мы знали, что рискуем… Мы попробовали, мы попытались, но ты же видишь, Люк, милый… Так больше нельзя. Я больше так не могу, да и ты тоже так долго не протянешь…       Ласковый, такой теплый, такой любимый голос… Люк ни разу не слышал, чтобы Джон разговаривал с кем-то на повышенных тонах… Нет, как кричал, конечно, слышал… “Мать твою, Эванс, да что с тобой такое?!? О чем ты сейчас думаешь??? Вот сейчас, когда только что вроде наладившаяся жизнь рушится со сверхзвуковой скоростью?!” Господи! “Жизнь”?.. Какая, на хер, жизнь?! Череда ворованных у обстоятельств свиданий – вот что это было, но никакой жизни! Нет… Нет, нет и нет. И “ты мне очень нравишься…” – это совсем не то, что Люк хотел бы услышать. Блять!.. Да он же опять думает не тем местом!.. Но Джон, Джон, все понимающий и со многим примирявшийся Джон опять аккуратно расставлял все по своим местам: да, это была большая авантюра, да, риск, но так или иначе в общей сложности они продержались четырнадцать месяцев, в их случае это… достижение, большое достижение… Только неужели это все, что им осталось, все, на что они способны?..       С другой стороны, они оба знали, что “рискованно” относилось только к самому Люку, вернее, к его убежденности в том, что для него нынешнего, строящего наконец-то “настоящую” кинокарьеру, совершенно неприемлемо начинать встречаться с парнем, когда все вроде бы поверили, что он “не такой”. Их первое тотальное несовпадение и состояло в том, что для Джона их отношения не представляли никакой угрозы – ни в личном, ни в карьерном плане. Для него совершенно равнозначными и равноценными, как в плане личных связей, так и пиара были бы отношения и с Мадс, и с Кайли, и с ним – вот в каком дурацком свете представлялось это Эвансу и что больше всего его бесило. Он вообще все это время не переставал ненавидеть весь этот модельный бизнес и все предоставляемые им возможности: носить что попало, есть все подряд, спать с… теми, с кем хочется… Твою ж мать! Твоюматьтвоюматьтвоюмать!.. Люк почти физически ощущал, как из легких постепенно уходит кислород, как сердце сжимается как будто в чьей-то ледяной когтистой лапе – до почти полной остановки, как все, произошедшее за последние полтора года, все картинки, так бережно хранящиеся в памяти, как будто заливает серной кислотой, и они растворяются, бесследно исчезают. Как будто все это было неправдой, чьей-то выдумкой, вымороком, сном, приснившимся перед рассветом – самым достоверным и самым обманчивым сном…       “Ты мне очень нравишься…” ¡Joder!..*** Это совсем не то, что Джон хотел бы сказать, но… Сейчас уже поздно, впрочем, это никогда бы не было вовремя: Джон с самого начала знал, что рискует. Но не карьерой, положением или отношением к себе своих близких, а только собственным сердцем. Опять. “Been there, done that…”**** Кажется, это все, на что он способен в отношениях… Кажется, по-русски эта фраза звучит еще выразительнее – там было что-то про грабли. Он помнил, потому что как-то раз они с Мариной разговорились на тему испанских, английских и русских фразеологизмов, и она сказала, что ее родной язык гораздо круче в этом плане… Точно! Хождение по граблям – самая ничему не научающая наука! “Ненавижу, ненавижу этих актеров! Ненавижу эти обстоятельства! ¡Ya está!***** Так, по отдельности хотя бы у одного из нас будет шанс уцелеть…” Но вслух Джон ничего такого не говорит, только бережно касается колена Люка и старается, из последних сил старается сдержать дрожь в голосе.       – Люк… Мне еще нужно заказать билет и собраться, я должен быть завтра в Мадриде…       Последнюю часть фразы он произносит совсем тихо и очень быстро: Джон не любил и не умел врать, а тем более близким людям. Ни в какой Мадрид ему было на хрен не надо: все ребята и вся команда уже были в Нью-Йорке, но он прекрасно понимал, что не доберется ни до какого Нью-Йорка, если у него не будет хотя бы одного дня на… На что? На полное осознание того, что он сейчас натворил? На принятие того факта, что он в очередной раз так размечтался, что совершенно не подумал о последствиях? Чтобы наконец запомнить, что он – до невозможности романтичный придурок и что нельзя, просто нельзя так сильно задевать людей этим своим отношением? Да уйма, уйма причин, и ему нужен был этот чертов один день!.. Хотя бы для того чтобы научиться выговаривать фразу “мы расстались”. Заново научиться. Поэтому он заказывает билет на ближайший рейс в Мадрид.       Невидящим взглядом Люк провожает отдаляющегося от него Джона и закрывает глаза – все равно перед ним только пустота… Мадрид… Он любил Мадрид, он считал, что здесь прошло их первое настоящее свидание, правда, Джон откровенно смеялся над этой версией, у него вообще был какой-то свой, особенный счет… У него все было особенным… Было!.. Он уже говорит “было”, вот так – быстро и сразу?! Люк до скрипа, до боли стискивает зубы и обеим руками вцепляется в диванные подушки, только чтобы не застонать в голос, не дать понять Джону, что это не так, что все не так, как он думает!.. Или Джон бесконечно прав. Как и всегда.       Их второе тотальное несовпадение в некотором роде исходило из первого и заключалось в том, что Люк предпочитал помалкивать: о своих чувствах, о своем отношении к их отношениям, о мало-мальски возможном будущем – обо всем, о чем Джон умел и хотел говорить, обо всем, о чем Джон хотел бы рассказать всему свету. Речь шла не о каких-то публичных заявлениях, а о том, что Люк ничего не говорил именно Джону. И себе. Люк не решился бы сказать даже четверти того, что так легко и естественно озвучивал Джон при каждом удобном случае. “Больше опыта, – ехидно подсказывала ревность. – У него просто больше опыта, вот и наловчился!” Чушь!.. Люк даже не решался назвать его как-то более ласково, чем “Джони”. Никогда, ни разу. Даже в любовном угаре, в ничем не сдерживаемых стонах и криках, даже в момент самого феерического оргазма “Джони” было единственным, не считая, конечно, отборного мата, словом, которое можно было услышать от него… Думал – да, всегда думал и мысленно называл, но именно этого Джон, умевший читать большую часть его мыслей, именно этого он прочесть не мог. За какой-то очень дальний край сознания Люка цеплялось очевиднейшее предположение, что когда-нибудь человеку, находящемуся рядом, попросту надоест слушать его бесконечные жалобы на агентов-продюсеров-сценаристов-режиссеров, его длинные монологи, переполненные самобичеванием и сомнениями… Ну он же сам во всем виноват! Он же с маниакальным упорством, достойным куда лучшего применения, тащил их к этой пропасти, к точке невозврата, к финалу, после которого останется только – лечь и сдохнуть!..       А Мадрид… В прошлом ноябре они опять пересеклись, на этот раз в Лондоне на рекламно-благотворительном мероприятии одного из крупнейших ювелирных брендов. Сам Люк этот пафос-пафос никогда не носил, но возможность заключить контракт и уже полученное приглашение не оставляли ему выбора – нужно было идти. Сначала все, как обычно, было нудно и тяжело, а потом Люк увидел его: стайка из нескольких самых красивых людей в мире оккупировала барную стойку, обозначив тем самым, что на сегодня работа закончена. Джон, заметив Люка, схватил два бокала и моментально, может, даже слишком быстро, оказался рядом. Они снова разговорились – о футболе, британском и испанском, о ненужных шмотках, остающихся после фотосетов, о самых клевых отелях в знакомых городах, о тех, рядом с которыми можно было обнаружить небольшой, но уютный бар, куда можно сбежать после интервью и где никто не догадается искать… И Люк вдруг так отчетливо понял, что не хочет прерывать этот слегка безумный, но такой живительный для него разговор, что решился, вдохнул поглубже и – пригласил Джона на премьеру второго “Хоббита” в Мадриде. И выдыхать после скороговоркой выпаленной фразы он не спешил, потому что Джон разулыбался так, что, казалось, где-то рядом приземлился космический корабль с дружественными инопланетянами. Впрочем, Люк успел понять, что смотреть на Джона гораздо интереснее, чем на каких бы то ни было пришельцев…       – Ха, да ради такого случая я непременно выберусь в Мадрид! В декабре Мадрид гораздо лучше, чем все остальное! – и, заметив недоумевающий взгляд актера, пояснил. – Так я живу в Нью-Йорке.       Нью-Йорк… На другом конце земли… Ну конечно! Следовало догадаться! Люк уже успел расстроиться и мысленно наградить себя кучей самых “лестных” эпитетов, но, похоже, Джон вовремя это заметил.       – Эй! Надеюсь, ты не передумал меня приглашать? Учти, я уже настроился на поход в кино!       “Фирменные” вертикальные складки у переносицы сразу же придали его лицу ту суровость и даже жесткость, которую так любили все фотографы мира, но его в глазах вовсю плясали золотистые искорки, и Люк просто засмотрелся…       – А? Нет… Что ты, конечно, нет… То есть да! Сколько пригласительных нужно?       – Два, конечно! – все так же не отрывая взгляда от глаз актера, ответил манекенщик. – Я…       “Два, конечно!” Два… Люк просто не мог угнаться за собственными ощущениями: ну а сколько их должно быть, пригласительных-то?! Два – самое нормальное, что можно предположить. Но почему, почему так болезненно дернулось что-то внутри, где-то в области и так уже пропустившего пару стуков сердца от этого “два, конечно!”?..       – …возьму брата – он так фанатеет от этих ваших хоббитов, просто жуть!       Мадрид… Джон горько усмехнулся и от отчаяния пнул кое-как набитую сумку, но легче почему-то не стало. Мадрид для него наполнен самыми прекрасными, самыми дорогими его сердцу воспоминаниями. Он любил Мадрид в том числе и за то, что именно там, в кинотеатре Тьерно Гальван они впервые решились выйти куда-то вместе. Вернее, сначала они оба, не сговариваясь, сбежали где-то с середины сеанса: Джон искал место, где можно покурить, а Люку было совсем не в радость в сто двадцать пятый раз за месяц смотреть этот фильм, он вообще не любил пересматривать свои фильмы. Джон заметил его еще в дверном проеме: актер немного опасливо поозирался по сторонам, приподнял воротник светло-серого пальто и все-таки вышел, и Джон, не удержавшись, махнул ему рукой, предлагая разделить с ним его ненадежное убежище. Люк обрадовано улыбнулся и подошел к колонне, у которой прятался Кортахарена. Джон понял, что всю дорогу ждал именно этого: этого глупого-преглупого момента, когда актер сбегает с собственного фильма – он почему-то ждал от Люка Эванса именно чего-то такого…       Люк с удовольствием взял молчаливо предложенную сигарету, хотя он вроде бы бросил… С еще большим удовольствием он обхватил своими ладонями руки, поднесшие ему зажигалку, и в очередной раз удивился тому, какие они теплые, просто горячие, такие, что отпускать их не хотелось… Он понял, что держит ладони парня уже слишком долго и сжимает несколько крепче положенного, но также понял, что Джон не возражал. Он понял это по уютной расслабленности этих длиннющих пальцев, по чуть-чуть лукавой и слегка-слегка смущенной полуулыбке, прятавшейся в замысловато намотанный шарф, по тому, как вспыхивали и растворялись в глубине этих зеленых глазищ золотистые искорки. Он понял, что сейчас все на свете бы отдал за то, чтобы как можно дольше простоять вот так, вот здесь, на ступеньках кинотеатра, на неприятном зимнем ветру, вдыхая сигаретный дым, смешанный с резковатыми запахами этого сказочного города, скрываясь за колоннами, как школьники на заднем дворе, держась за руки, как впервые влюбленные…       – Идем! Я покажу тебе Габсбургский квартал и Гран Виа в вечерних огнях!       Может, это и было неправильно, может, Люку стоило подумать несколько дольше, но отказаться от этого, отказаться от него на тот момент ему представилось просто верхом кощунства и глупости. Поэтому он не отказался.       – …и мы ведь должны уметь отказываться от чего-то одного в пользу чего-то другого? Ты же сам всегда говорил…       Джон обнимал любимого и впервые не чувствовал ни успокоения, ни радости в его объятьях – ему было больно, просто больно, но он понимал, что еще больнее станет, когда он отпустит… Как бы он себя ни убеждал, как бы не пытался что-то придумать в свое, в их оправдание – к этому нельзя быть готовым, просто нельзя. Люк ничего не ответил, только судорожно скомкал рубашку у него на спине и уткнулся в горячую ложбинку между плечом и шеей.       – Если хочешь… Я разрешу тебе не сдерживаться…       – Что?.. – внезапно охрипшим голосом еле выдохнул Люк, и его губы в этот момент застыли где-то под подбородком Джона.       Это было еще одно их тотальное несовпадение. Не смертельное, нет, просто периодически убивающее. Люк никогда не стремился быть нарочно грубым, но укусы, засосы и просто синяки представлялись ему совершенно естественным проявлением его страсти, и в целом Джон не возражал, он и сам иногда был не прочь применить силу, но… Иногда, вернее, чаще всего у них оставалось слишком мало времени до следующих съемок Джона, тех самых, которые Люк ненавидел больше всего – вообще и из-за этого в частности. Он никогда не брал в руки каталоги или журналы, где были фотографии Джона, обнаженного хотя бы по пояс. Нет, у него было несколько очень любимых кадров, но они существовали как будто совершенно отдельно от всего остального. Это просто работа, работа, работа и ничего, кроме работы – Люк все прекрасно понимал, ведь его собственная работа в этом плане не слишком-то отличалась от работы манекенщика: те же камеры, то же постоянное глазение, посторонние люди, изображаемые чувства… Но в то же самое время в его естественно-собственническом сознании это выглядело именно так: он должен был каждый раз уступать Джона кому-то другому, другим!.. И иногда ему просто смертельно хотелось нарочно оставить парочку следов на самых заметных местах, так хотелось, что приходилось кусать подушку и – сдерживаться…       – М-м, думаю, ты слышал, – тихонько промурлыкал Джон, но вдруг напрягся, чувствуя, как разжимаются обнимавшие его руки, а теплое дыхание отдаляется от его кожи.       – Это… чтобы тебе было легче уйти?       Теперь уже замер Джон и, казалось, даже не дышал, и Люк тут же пожалел, что не заткнулся вовремя. Идиот, мать твою, да разве можно вообще открывать рот и вообще хоть что-то говорить в такой момент?!       – Легче?.. ¿Mas… sencillo?******       Джон отстранился, медленно опустил руки, и Люк отчетливо понял, что упускает его – здесь и сейчас и, скорее всего, навсегда. Он не мог ни пошевелиться, ни издать ни единого звука, безропотно позволяя Джону высвободиться из его объятий, переместиться с его колен на диван и дальше – все дальше и дальше от него…       – Да… Возможно, ты прав… Мне было бы чуть легче, чем сейчас…       Люк продолжал сидеть в оцепенении, слушая, как закрывается дверь в ванную комнату, и буквально физически ощущая, как по очереди рвется каждая тонкая ниточка, соединявшая его с этим фантастическим человеком. Как это остановить, что пообещать? Нечего, абсолютно нечего… Надо отпустить, оторвать от сердца, нет, вырвать вместе с сердцем – пусть уносит, потому что оно его, его и только его!.. Ого, мистер Эванс, так вы, во-первых, признаетесь, что у вас есть сердце, а во-вторых – что оно уже занято? Да, занято. Полностью. Навсегда.       Он срывается с дивана, сшибая все на своем пути, бросается к ванной и резко останавливается перед дверью. Он задерживает дыхание и осторожно надавливает ладонью на дверь – заперто… Запертая ванная – это все, окончательно и бесповоротно...       Джон вышел из ванной и обнаружил Люка там же, где его оставил – на краю дивана, смотрящим в его сторону. Уже совсем стемнело, но никто из них не собирался включать свет, потому тогда все стало бы еще невыносимее, тогда невозможно было бы отвести взгляд в темноту и скрыть набегающие слезы. Джон буквально навалился на него всей своей тяжестью, вцепляясь в затылок, шею и плечи, целуя горячо, жестко и очень больно, но Люк только крепче прижимал его к себе и отвечал на каждое движение, на каждый поцелуй с удвоенной силой. Он не собирался отворачиваться в темноту – еще пара часов и темнота и так накроет его полностью. Он больше не собирался сдерживать душившие его слезы ярости и бессилия – пусть Джон хоть сейчас знает, что он не настолько бесчувственный болван, каким хотел всегда казаться.       – Прости меня, прости меня, прости меня!..       “Только бы не крикнуть “останься! ”, только бы сдержаться!...”       – Пожалуйста, мой милый, пожалуйста, не стирай мой номер!.. Пожалуйста! Если ты когда-то… если ты вдруг… я хотел бы знать, пожалуйста!..       “Только бы не разрыдаться, только не сейчас, только бы сдержаться!.. ”       Джону даже не нужно было смотреть на часы, чтобы понять, что было еще слишком рано. Очень рано… Так рано, что до Хитроу можно было бы добираться пешком, если бы не две хрен знает чем набитые сумки… Он очень осторожно сползает с дивана, стараясь не столько не задеть Люка, сколько не посмотреть на него, потому что если он сейчас начнет смотреть…       Он ставит сумки у порога, плохо слушающимися пальцами застегивает пальто и еще раз оглядывается: самое главное – не оставлять никаких мелочей, уж это он знал слишком хорошо. Планшет или ноут можно разбить об стену, рубашку или свитер – сжечь в камине, но оставленная зажигалка, запонка, платок… Брелок на ключах… Вообще-то это был брелок Люка – на ключах, которые тот вручил Джону на их “третьем лондонском” свидании… “Не останавливайся больше в отеле, а?”       Джон, наверное, минуты две бездумно таращился на связку металлических штуковин у него в руке: брелок представлял собой “ключ Торина”, уменьшенную копию, но такую же увесистую и по-гномски, наверное, красивую… Он до боли закусывает губу, отсоединяет брелок, кладет его в карман, а ключи кладет в ящик комода – чтобы не сразу…       Он застревает на пороге этой маленькой и бесконечно уютной гостиной. “Милый, дорогой, любимый!.. Пожалуйста!..” Он понимает, что Люк может проснуться, но уже не справляется: он берет его тяжелый добротный ежедневник, открывает где-то посередине, ни на что не надеясь, а просто потому что так чувствует, пишет поперек страницы свой номер и добавляет: “Te amo, te amaré siempre…******* Mesedez… ¡No tires mi número!********” Он еще мгновение смотрит на это бесконечно любимое лицо, которое прекрасно даже в холодном электрическом свете, пробивающемся с улицы сквозь окно, закусывает губу еще сильнее, теперь уж точно до крови, задерживает дыхание, хватает вещи и тихо выскальзывает из квартиры. Пару кварталов, а может, и больше он несся пешком, прежде чем решил остановиться и дождаться такси. А когда он снова начал дышать – Джон уже не мог вспомнить, ему казалось, что не начал.