hassliebe

Гермиона смогла вернуться домой лишь спустя пару часов. На самом деле, перспектива находиться в пабе ещё дольше, совершенно не прельщала. В воздухе, пропахшем подгорелым свиным окороком, чувствовалось дребезжащее напряжение. Даже здесь Гермиона не ощущала себя по-настоящему в безопасности. И этого нельзя было изменить, даже напившись до ярого желания блевать. Квартира встретила всё той же тишиной. Рон не спал, лёжа на кровати. Он даже не закрыл окно, сквозь которое в комнату врывались острые шипы снега. Мужчина выглядел абсолютно пустым, и Гермиона в который раз ощутила укол вины. Вот так, не раздеваясь, она забралась под одеяло, мягко целуя мужа в лоб. Тот слабо вздохнул, закрывая глаза, и притянул девушку к себе. Минуты текли мучительно долго, и девушка ощущала, как напряжённо старается Рон просто сказать ей что-то. Голос мужчины был глухим и хриплым, будто он судорожно цеплялся за любую возможность отложить этот разговор. Честно говоря, Гермиона понимала это. Действительно понимала, что сейчас, когда вокруг не осталось ничего кроме пустоты, а шрамы на душе гноили и кровоточили, Уизли сходил с ума. Медленно, но верно, он задыхался в абсолютном мраке и сейчас, наверняка, боролся с желанием избить её до полусмерти, просто чтобы выпустить пар. — Всё так быстро рушится, Герми, — голос Рона гулким эхом отразился от заиндевелых стен. — Всё то, что мы так долго и тщетно выстраивали. Я знаю, ты ждёшь от меня чего-то большего. Возможно, опоры. Но сейчас я не в состоянии даже... заставить себя закрыть глаза. Мне элементарно страшно. Я до чертиков боюсь того, что ждёт меня в темноте, и, кажется, маглы называют это паранойей. Я хочу стать для тебя поддержкой, как и обещал, но просто не могу: ведь сейчас я и сам нуждаюсь в этой опоре. Раньше я никогда не задумывался, как важен для меня был Гарри. Мы могли кричать друг на друга, помнишь, мы умудрились поссориться из-за лишней пинты пива, а потом целую неделю не разговаривали? Но теперь его нет, и я чувствую, как в голове что-то трескается и так противно хрустит, словно кости. Герми, ты не поверишь, я слышал, как ломаются кости Гарри. Видел буквально изнутри, как... О, Боже. Костяшками пальцев Рон мягко провёл по щеке девушки, целуя её в губы. Поцелуй был почти целомудренным, лёгким, но постепенно перерос в нечто большее. Вынужденный, отчаянный глоток кислорода, словно способ забыться. Руки скользнули к краям растянутого свитера, касаясь вычерченных под тонкой кожей ребер, сжимая живот. Эти прикосновения были резкими, почти грубыми, и Гермиона была уверена, что на утро останутся синяки. Но она также понимала, что Рону сейчас херово. Как никогда плохо, до панических атак в подкорке воспалённого мозга. — Стой, стой...Подожди, Рон, — натянуто усмехнулась девушка, разрывая поцелуй. — Мне больно. — Я видел, как его изнутри ломает, — взгляд мужчины был совершенно пустым. Рон просто не слышал шатенку, продолжая выкручивать запястья, царапать и кусать кожу. Он словно впал в некую форму прострации и сейчас утопал в воспоминаниях. Уизли захлёбывался собственным безумием. Тяжело дыша, он прижался лбом ко лбу девушки и захрипел: — Он так кричал, а потом стал молить о смерти. Я был слишком далеко, но всем сердцем желал вот так сдавить его голову, — пальцы Рона стальной хваткой вцепились в Гермиону, надавливая на виски до помутнения в глазах. — Освободить Гарри от всего этого дерьма и боли. Выломать ему череп, чтобы желтоватые кости трескались и хрустели, впиваясь в мозг; по одной крохотной частичке, по маленькой косточке. И ,когда эти острые края вошли бы в мягкую алую плоть, сок вместе с мозгом начал бы выходить через рот, нос, уши и глаза.... Рон всё повторял и повторял, а глаза его безумно блестели; Гермиона же ощущала лишь ярое желание вывернуть наизнанку все свои внутренности, чтобы только не вспоминать, не представлять всё это. Уизли тяжело дышал, выплёскивая всю свою боль в требовательном, жёстком поцелуе. Кусая губы и кожу на шее, оттягивая волосы до хриплого стона в глотке. Гермиона жадно хватала ртом воздух, почти не отдавая отчета происходящему. Она захлёбывалась этим безумием, как захлёбывается наркоман, получивший смертельную дозу. Впервые за пять лет столь отчётливо пришло осознание того, что вся окружающая её жизнь — полное дерьмо. Глупая иллюзия, в которую она так долго и свято верила. Извечное потом. Потом — любовь к Рону, нормальная семья, дети, общие тихие вечера перед камином, нежный секс и (о боги, наконец-то) притупление воспоминаний. Стоит только подождать, и всё это будет. Конечно будет: и семья, и дети, и любовь... —Но ведь это же неправда, — захрипела шатенка, силясь оттолкнуть Уизли, чьи губы яростно терзали шею, оставляя засосы и отвратительные синяки. Ощущение себя, как вещи, пришло достаточно быстро, а тело почти смирилось. Панически задыхался один лишь разум; задыхался в этих душных, тошнотворных объятьях, от которых стало слишком жарко. Это неправильно — ощущать себя, словно жертву лихорадки, от отвращения к прикосновениям собственного мужа. С запозданием Гермиона вдруг осознала, что Рон перевернул её на живот, целуя лопатки и опускаясь всё ниже. В голове промелькнуло невольное сравнение себя с животным. Словно Уизли не хотел видеть её лица и признаваться в том, что под ним сейчас болезненно стонет живой человек. Возбуждения и так почти не было, но даже его лёгкие отголоски были заглушены подступившим ужасом. Рональд был безумен сейчас, и девушка кусала подушку, силясь заглушить болезненный крик, когда его руки нетерпеливо задрали юбку, скользя по внутренней стороне бёдер. Когда член Рона вошёл наполовину ещё возможно было терпеть. Прокусив губу, впившись ногтями в скомканные простыни, но возможно. Кажется, Грейнджер начала считать про себя, заглушая разум, что в истерике кричал лишь одно слово: "Бежать" . Один... Два... Три... Четыре... Уизли двигался медленно,с изощрённым наслаждением: медленоо выходил, а потом резко вгонял член до основания, так, что в воздухе отчётливо слышался мерзкий шлепок. Комната пропиталась терпким запахом пота и крови. В какой-то момент шатенка осознала, что хрипло молит отпустить её всё это время: только бы не ощущать липких прикосновений к коже, мокрых поцелуев на истерзанной шее. Отчего-то отчаянно хотелось пить. А время, как на зло, тянулось мучительно долго. Прежде чем Уизли кончил, довольно и отрывисто застонав, Гермиона успела досчитать до 126. Устало откинувшись на подушки, мужчина, кажется, задремал. Волшебница готова была поклясться чем угодно, что в ту минуту она бы осталась лежать так вечно — на этих скомканных простынях, с бесстыдно задранным свитером и юбкой, если бы только не эта склизкая дрянь, стекающая по бёдрам. Медленно поднявшись с кровати, девушка неожиданно согнулась от ужасающей, тупой боли, что резанула низ живота. Каждый шаг был мучительно долгим, и Грейнджер почти гордилась собой, когда руки коснулись дверной ручки, ведущей в ванную. Холодная вода отрезвляла, смывая с живота и ног липкую сперму, перемешанную с кровью. В какой-то момент мозг, словно набатом, пронзило это самое осознание, и к горлу подкатила тошнота. Вцепившись дрожащими пальцами в ледяные края унитаза, Гермиону вырвало. Рвало снова и снова, обжигая глотку острой болью, разрезая гортань. Наконец, когда в желудке уже ничего не осталось, кроме этого болезненного спазма, её вырвало желчью. Опухшие губы саднило и жгло, но девушка продолжала блевать, желая только одного: чтобы всё, что сейчас происходит не заканчивалось. Чтобы эта боль не уходила, не отпускала, а с каждой секундой все сильнее сжимала гортань. Ведь если позволить уйти боли — вернётся осознание. И это самое осознание заставит простить Рона, списать всё на истерику и приступ психоза. Боль уйдет, сменяясь пустотой. Мерзкой, липкой, и такая отвратительно — грязной пустота, которую не получится смыть. Прокручивая в голове каждое движение, каждый укус и грёбаную цифру 126, Грейнджер готова была хохотать до отёка и недостатка дыхания. а потом снова блевать, но уже от ощущения собственной никчемности. Какая всё-таки мерзость.