Только не в этот раз

Наше время Hurts - Mercy POV Адам       Кажется, я задремал, пока мы ехали. Разлепляю глаза уже почти на пороге своего коттеджа, пытаюсь поднести запястье к лицу, чтобы взглянуть на циферблат часов, но замерзшая конечность не слушается. Наверное, я здорово отлежал левую руку, если она так затекла. Йо-кун, тихонько чертыхаясь, целенаправленно ведет меня по садовой дорожке в сторону крыльца, закинув мою вторую руку себе на плечо и поддерживая за бок. Это еще более неудобно, потому что черт дернул его быть на полторы головы выше меня. Кажется, сейчас я оторвусь от земли и поволочу свою пьяную тушку по воздуху.       - Мать твою, не мог засунуть ключи еще дальше? - продолжает беззлобно чертыхаться Йо-кун. Мне кажется, или нелепость этой безумной ситуации его, скорее, забавит, чем раздражает? Повесили на шею незнакомого парня, нажравшегося какой-то дряни, заставили везти домой, да еще и не бросишь его на пороге просто так, как мешок с картошкой, ведь потом, как-никак, работать вместе.       Будущий продюсер неуклюже ощупывает мои карманы. Можно ведь догадаться, что если на человеке только майка-алкоголичка, бесформенный балахон и джинсы-узкачи, он не станет засовывать ключи в кеды! Зачем меня лапать-то везде, а? Кажется, вместо смешка из меня вырывается какое-то хрюканье. Йо-кун скептически хмыкает, но больше не ругается, бормоча себе под нос только что-то вроде "Ага, пьянь ты гребанная...". А меня просто плющит, свинцовые веки не слушаются - того гляди захлопнутся под собственной тяжестью, и я хлопнусь носом в какую-нибудь цветочную грядку или живую изгородь. Во всех особенностях своего нового палисадника я еще и сам толком не разобрался.       Наконец, визави находит пропажу и неуклюже пытается открыть дверь, царапая ключами по лаковой поверхности. Неудивительно, в такой темноте даже черт ногу сломит, не то чтобы попасть с первого раза в замочную скважину. Мне кажется, или темные очки тоже немного затрудняют видимость после захода солнца? "Не твое собачье дело", - наверное, как-то так Йо-кун ответил бы, попытайся я высказать ему в лоб свое мнение о его рокерских побрякушках.       А потом происходит что-то совсем из ряда вон выходящее. Дверь распахивается, и мы оба вваливаемся в темную прихожую, почти одновременно запинаясь о разбросанную тут же обувь. Постоянные попытки проломить голову в нелепых падениях вызывают в моем затуманенном мозгу какие-то ненужные ассоциации со школой, точнее, с человеком, которого сейчас меньше всего хотелось бы вспоминать. Но, словно каким-то шестым или седьмым чувством прочухав эти бессвязные хитросплетения нервных импульсов, Йо-кун вдруг прижимает меня к полоске обоев и судорожно впивается в губы быстрым поцелуем. Никакой логики… Он костлявый и горячий, а губы горчат от недавно выкуренной ментоловой сигареты. Забавно, но вместо того, чтобы оттолкнуть наглеца и хорошенько врезать ему, а потом спустить с крыльца, я только висну на чужом плече и плотнее вжимаюсь в холодную, пропитанную ночным уличным суховеем кожаную косуху. Футболка задралась, и острая металлическая змейка неприятно царапает мне живот. Йо-кун что-то быстро говорит мне в губы и тащит по направлению к гостиной. Черт побери, Адам… Черт, черт, черт! Ты докатился до того, что какой-то незнакомец тебя сейчас… Мне кажется, или его голос дрожит?       Шторы задернуты – я так и не успел открыть их, ведь с раннего утра в коттедж ввалились музыканты. Воздух в комнате тяжелый и вязкий от пыли. Он многослойным удушливым коконом окутывает нас, когда, наконец, я приземляюсь спиной на горизонтальную плоскость, а куртка Йо-куна, звякнув металлом, летит куда-то в сторону. Ерзаю, сбивая в комок жесткое матерчатое покрывало. Я ведь даже не успел как следует разобрать вещи – зачехленные кресла и заткнутый в угол ковер медленно, но верно покрываются пушистым налетом пыли. Пустой желудок свернулся где-то под сердцем неподъемным булыжником. Сонливость, пара-тройка лишних бокалов и неожиданный напор чужого тяжелого тела смешались в гремучий коктейль, оставляя после себя бессильное отупение. Кажется, будто я подвешен в воздухе, безвольный и жалкий. Кто-то едва знакомый цокает языком под ухом, запутавшись в рукавах собственной рубашки, больно прикусывает зубами оголившийся участок шеи над ключицей, зализывает пылающие огнем ореолы и порывисто гладит холодными пальцами предплечье, а я даже руку не могу поднять, валяясь тут, как выброшенная на берег треска, поскуливая и задерживая дыхание. Сил хватает только на то, чтобы нащупать где-то рядом со своими взмокшими и норовящими залезть в глаза волосами чужое запястье, где под прохладной кожей напрягаются тонкие сухожилия, похожие на упругие стебли какой-то магической травы, пытаясь удержать на весу рвано дышащего визави. Что там говорят про людей с холодными руками? И у того мудака из старшей школы по имени Шота Йокояма, который сейчас, наверное, тусит где-то на другой стороне планеты, тоже были ледяные руки, и он так же отчаянно любил прикусывать кожу до синяков, а на улице черный «Субару» сейчас брошен посреди дороги, и входная дверь осталась открыта настежь…       Идиот, идиот, идиот! Спиртовая отрава, разлившаяся по крови, отпускает, и я уже могу думать о каких-то автомобилях и входах-выходах, но даже краем сознания не хочу касаться того факта, что какой-то проходимец, которого я знаю от силы часа четыре, в моем собственном доме целует меня в припухшие от жажды губы, беспорядочно пытаясь стянуть через голову перекрутившуюся на животе футболку, и упорно молчит. Он молчит, прислонившись лбом к моей щеке, а длинные ресницы щекочут кожу. Все-таки снял свои очки, неужели… Щека чешется от этой полудетской щекотки, и отчаянно хочется скинуть с себя его худые руки, намертво перекрывающие доступ кислорода, но уголок рта почему-то дебильно кривится в улыбке, а подушечки пальцев оглаживают острую скулу напротив. От ублюдочного незнакомца вкусно пахнет – это корица и что-то мятное, с горчинкой. Я точно уже встречал где-то этот парфюм!       Сжимая коленями его бока, я чувствую худые ребра, проступающие даже через плотную хлопковую ткань, и запредельное сердцебиение, грозящее если не разорвать его на части, то хотя бы заметно покалечить. На запястье Йо-куна – какой-то браслет, крученый кожаный шнур с круглыми бусинами. Как ребенок, ей-богу…       Безумно хочется пить. Как же это странно… Тысячу лет никто так своевольно и спонтанно не вламывался на мою территорию, совершая настолько вопиющие поступки. Случайные парни и девушки – не в счет: особы на одну ночь редко проявляют инициативу. Какого черта этот злосчастный продюсер не едет домой, а валяется где-то в захолустье в обнимку с каким-то пьяным парнем, который представляет на его месте совсем другого, давно исчезнувшего человека, – стоит только зажмурить глаза покрепче..? Наверное, именно таким – тощим, угловатым, бестактным, хамоватым и теплым – мог бы стать через пять лет после нашей последней встречи восемнадцатилетний синеволосый ублюдок Шота Йокояма. Шота-Шота-Шота. Я бы задушил тебя собственными руками еще вчера, но сейчас мне все равно. Наплевать.       Я почти совсем трезв, но как-то упускаю момент, когда Йо-кун щелкает пряжкой ремня и пытается стянуть с меня отвратительно узкие джинсы. Когда ему это почти удается, я пихаю его коленкой в живот и усаживаюсь сверху. Можно, наконец, высвободиться из бесформенных хлопковых клочьев и вдохнуть полной грудью. Гребанный цирк. Черта с два все будет так просто, как ты задумал!       В какой-то момент мне даже начинает нравиться. Отупляющее ощущение, когда тебе не приходится думать головой - все случится само собой, стоит только начать действовать на автомате. От его светлой кожи, как и от одежды, тоже пахнет корицей, и, кажется, меня сейчас стошнит, но я упорно глотаю крупные куски пыльного воздуха, который крутится, вертится и перемалывается вокруг нас от всех этих беспорядочных движений. Только вот мне наплевать…       Когда чувство дежавю накатывает с новой силой, я просто отключаюсь. Темнота спасает – в уголках глаз скопились непрошенные слезы. Да, Адам, давай, разрыдайся прямо здесь и сейчас, пока тебя имеют, как продажную девку. Где-то на той стороне сетчатки мы с Шотой снова оказываемся в моей весенней комнате, и на мне снова старый растянутый свитер с дырками и безразмерными рукавами, а товарищ сует мне в руки свои дурацкие помятые цветы. Мы бездумно гуляем по аллеям маленького городишки – шляемся до темноты, пытаясь выгадать момент, когда никто не заметит наших переплетенных пальцев. Швыряем в реку камни, задирая голову в небо. Сидим на крыше. Шота играет на своей потрепанной черной гитаре. Шота улыбается, завесив кислотной челкой пол-лица, позвякивая дурацкими фенечками. Шота подтрунивает над горе-грабителями под старым мостом. Шота протягивает мне сладкую вату. Шота вытирает окровавленные ладони. Его лицо, то обеспокоенное, то веселое, то задумчивое, то нежное, то рассерженное, мелькает перед глазами, как изображение в неисправном калейдоскопе, и руки сами по себе обнимают кого-то похожего, пахнущего чертовой корицей, прижимая сильнее. А потом все заканчивается, и картинка гаснет. Темнота вышвыривает в реальный мир, засасывает в пыльный колодец чьего-то асинхронного, сбитого сердцебиения.       - Адам... Адам, всё будет хорошо.       Ну вот, дожился до глюков. Поскорее забыться и заснуть - самое разумное, что сейчас можно сделать.       Кажется, утром Йо-кун почувствует себя виноватым, если вообще останется здесь, а не соберет с пола вещи и не свалит через пару минут. Пусть так - мне наплевать…

***

      Я проспал от силы часа полтора. Через тонкую щелочку в портьерах пробивается отвратительно яркий солнечный луч, путешествуя по затекшему плечу. Голова раскалывается, а в висках пульсирует чувство ненависти на весь мир. Краешек смятой подушки торчит из полурасстегнутой наволочки, а одеяло и простыня остывшим комком валяются где-то сбоку. Дурдом какой-то… В комнате пусто – стоило ли делать ставки, хотя еще совсем недавно тут кто-то был. Облачко сладковатого табачного дыма еще висит в прихожей. Кажется, уже сегодня у великолепных VERVAIN начнутся крупные проблемы из-за одного пьяного идиота.       Слезаю с кровати и подхожу к окну. За стеклом распевает утренние песни какая-то наивная птаха. Надо поскорее закинуть все в стиральную машину и залезть в горячую воду с головой, а еще неплохо бы покурить, что я делаю только в исключительных случаях. Впрочем, разве сейчас не тот самый случай? Катись ты к черту, музыкальная карьера! Катись все к черту!       И, наверное, сам дьявол заставляет меня наткнуться на тумбочке на отцовский фиолетовый «Крикет», в котором осталось газа на несколько прикуров. Это его я пять лет назад подарил Шоте Йокояме, или что вообще сейчас происходит?