«Груз молчания»

***

      Вечер тянулся мучительно долго. Обойдя весь дом и осознав, что уборкой занять себя она не сможет, Ольга капитулировала и вернулась в гостиную. Там перед ней встал выбор между роялем и телевизором. К первому она решилась подойти и поднять крышку, но одного прикосновения к черным и белым клавишам было достаточно, чтобы заставить ее распрощаться с мыслью помузицировать. Забитая арпеджио и гаммами юность привела к стойкой неприязни к игре на музыкальных инструментах, и даже один вид раскрытой партитуры вызывал ощущение, близкое к ноющей зубной боли. Классическую музыку по этой же причине она терпеть не могла тоже, хотя могла бы воспроизвести Бранденбургский концерт Баха с закрытыми глазами и, собственно, даже без самого инструмента, но, по правде говоря, скрежет бор-машины показался бы Ольге приятней.       Выбор сам собой пал на телевизор. Восемь вечера — самое время для новостей или мыльных опер, которые так любил ее отец. С мыслью о Бобе Патаки, Ольга погрузила тело в его королевское кресло с вибромассажером. Папа вообще любил все «королевское», от мантии и фальшивой короны — составляющих его рекламной кампании — до белоснежных полотенец с вышитыми золочеными инициалами. С годами эта маленькая прихоть стала приобретать болезненные очертания, и Ольга нисколько бы не удивилась, если бы на крышке его гроба тоже нашлась бы корона. Она горько усмехнулась.       Хорошо начался вечер.       Половина девятого. Ольга нащупала на кофейном столике пульт.       Половина десятого. Последняя надежда увлечь себя просмотром телепередач растаяла, и Ольга безропотно отложила пульт. На экране видавший виды телеведущий в черном смокинге и светлом галстуке-бабочке задавал вопросы, рассеивая последние сомнения относительно интеллектуальности шоу, пока его обворожительная ассистентка меняла пустые поля табло на квадратики с буквами. Ольге тем временем взбрело в голову сыграть в незамысловатую игру — проверить, сколько минут она сможет просидеть, совершенно не двигаясь. С третьего подхода она установила рекорд в семь с половиной минут. Можно было еще попробовать задерживать дыхание. Когда, подобно Мириам, она занималась плаванием, две с половиной минуты были для нее сущим пустяком, но такая игра в пустом и темном доме показалась ей страшной. Ольга вздохнула и размяла плечи.       Десять пятнадцать.       Ольга очутилась на кухне, осознавая, что с интересом рассматривает содержимое холодильника. Все лежало на своих местах, и самый придирчивый глаз не нашел бы изъянов в выстроенной ею пищевой иерархии. Чего-то, правда, недоставало. Потому как это «что-то» хранилось в другом месте. Хорошо зная, что ищет и где это лежит, Ольга все равно методично заглянула в каждый шкафчик, пока за выстроенной в идеальную шеренгу бытовой химией не обнаружилась бутылка с потертой этикеткой. Она в первый же день безжалостно избавилась от всего спиртного в доме. Ольге показалось, что Хельге будет неприятно знать, что она сберегла одну бутылку. По правде говоря, виски не принадлежал Мириам, она предпочитала ликеры, вермуты и коктейли с ними, скотч же обычно пил отец и делал небольшие запасы, так что формально она не делала ничего дурного, да и не формально тоже. Она и сама любила виски, он был первым напитком, который она попробовала, и хранила ему верность уже десять лет.       Чуть повозившись с бутылкой и отыскав стакан и лед, Ольга плеснула сразу на три пальца. Сделав глоток, она ощутила, что механизмы мироздания заработали чуточку быстрей.       Одиннадцать вечера.       Телевизор по-прежнему безмолвно работал, картинки на экране сменялись одна на другую быстро и бессмысленно. От небольшой порции спиртного голова была чуть тяжелой, но внутри царил приятный гул, разбавляемый лишь тиканьем часов. Ольга решила, что уже может позвонить сестре. Нет ведь ничего дурного в том, что она узнает, как ее дела? На том конце провода предсказуемо не отвечали. Выждав еще минут пятнадцать, она повторила вызов, но на сей раз его оборвали спустя четыре гудка. Набирать еще раз не было смысла; Ольга знала, что мобильник уже вырублен. В груди зашевелилась тревога, и она залпом проглотила остатки в стакане.       В начале первого Ольга поймала себя на том, что с интересом поглядывает на полку, прибитую над диваном. Большую ее часть занимали кубки, позолоченные статуэтки, а саму полку обрамлял венец из грамот, сертификатов и медалей с различных конкурсов. Ей показалось забавным, что если кто-то спросит о ее детстве и отрочестве, то можно будет не тратить время на болтовню, а просто указать на стену в доме ее родителей, и это будет лучше любых рассказов.       В углу полки притаилось несколько альбомов, невзрачные и пыльные, среди этого позолоченного великолепия они смотрелись как бедные приживалы. Держа новую порцию скотча в руке, Ольга бережно вытащила их, будто боясь то ли повредить их, то ли поранить себя.       Снимки были расклеены ровно и красиво, кто-то — видимо, Мириам, — расположил фотографии в хронологическом порядке. Первым было фото со свадьбы ее родителей. Они поженились совсем молодыми: маме было двадцать, отцу — двадцать три. Выйдя замуж, Мириам бросила колледж, что было весьма ожидаемо, оставила спорт на заре своей карьеры — всю свою прежнюю жизнь она сложила к ногам Боба, и Ольге думалось, что виной тому была не только незапланированная беременность. Она будто искала того, кто будет принимать за нее решения, прикроет собой, должно быть, ее энергия иссякла, иначе не объяснишь; но Мириам не подозревала, что ей придется раствориться в сильном, но деспотичном Бобе Патаки и всю жизнь быть его подпевалой. Однако, когда его не стало, мама не избавилась от груза, как могли подумать многие. Он потянул ее за собой, потому что их скрепляла странная и дикая привязанность, которую ей было не разорвать. Мириам любила мужа, и ее саморазрушение набрало обороты после его кончины. Они не выглядели счастливыми на свадебном снимке, ну а подобная жизнь, тем более, не могла обрадовать.       Дальше было множество ее собственных фотографий: младенчество, детский сад, подготовительные классы, ее первая скрипка, первая награда, масса разнообразных праздников — Рождество, День Благодарения, Четвертое июля… Боб улыбался с гордостью, Мириам устало усмехалась, Ольга, растянув края зеленой шотландки, демонстрировала идеальный реверанс.       На снимке с Рождества 1987 Ольга сидела за роялем, являя миру совершенную осанку и почти совершенную улыбку, исправлением которой тогда были заняты брекеты. На тот момент она выучилась нескольким бравурным полькам-мазуркам и лихо отыгрывала их, чтобы как-то развеселить мамочку. Мамочка невесело, но изо всех сил улыбалась, придерживая обтянутый узким красным платьем живот. Она была на седьмом месяце второй и последней своей беременности.       После рождения Хельги все не пошло наперекосяк, нет, но атмосфера изменилась до неузнаваемости. Мама впала в полную тоску и через раз подходила к заходящемуся в крике младенцу. «Послеродовая депрессия» — призналась она одной из своих подруг за третьим бокалом сдобренного водкой смузи, — «не знаю, как выкарабкаться».       Маленькая сестренка подрастала хмурым ребенком, что было видно на дальнейших семейных снимках и немногочисленных отдельных фото с ней. Хельга росла самостоятельно, как сорняк, в отличие от нее — светолюбивого и хрупкого растения. Ольге были необходимы одобрение и похвала, они подпитывали ее, и она сама не заметила, как впуталась в эту бесконечную гонку за родительское внимание. Хельга никогда не играла по этим правилам, вначале Ольга искренне не понимала ее, но теперь… Теперь-то она осознала, что ее сестра была собой, в высшей мере самой собой, в то время как она превратила себя в невротика из-за вечного напряжения и болезненного перфекционизма. Чего только стоил тот нервный срыв из-за «В+» в табеле оценок, стыдно было даже вспоминать. Если бы Хельга не сжалилась над ней и не призналась, что все подстроила, кто знает, не утонула ли бы Ольга в океане собственных слез и самобичевания.       Хельге ни на что не сдались похвала Боба, гордость матери, уважение соучеников и преподавателей, она довольствовалась репутацией хулиганки. Тех пары недель, что Ольга заменяла у них учителя, хватило, чтобы понять, что одноклассники ее, мягко говоря, побаивались, кроме одного мальчика, которому по иронии доставалось больше всех.       Прошло несколько лет, пока она поняла, что завидует. Именно завидует, и никаких лживых смягчений. Ольге тогда казалось, что она навсегда застряла в образе отличницы, красавицы, человека с активной гражданской позицией. Отцу и в голову не приходило, что ее колледж оказался на другом побережье совсем неспроста, при том, что половина лучших окрестных учебных заведений открыли перед ней свои двери. Бегство все равно не удалось, стать заложником своей репутации чрезвычайно легко. В колледже она была такой же, как и в школе, разве что стала встречаться с парнями и посещать вечеринки, где получила возможность иногда напиваться. Взаимоотношения с алкоголем у нее были непростыми, имея перед глазами пример матери, первый глоток она всегда делала с некой опаской.       Колледж казался морем неизведанных удовольствий, но на деле все оказалось куда банальней. Лекции, факультативы, общественная нагрузка по максимуму; иногда, чтобы расслабиться, интрижки и косяк по кругу в выходные, редкие поездки домой на праздники. Родители были в восторге, отец не сводил с нее восхищенного взгляда весь вечер, выслушивая рассказы о ее новых успехах, мама устраивала пир горой и активничала похлеще, чем в годы ее детства, когда еще не погрязла в алкоголизме, рутине и самокопании. Только Хельга не менялась, а, может, даже становилась более безрадостной в ее визиты. Ольга тискала ее, ласково звала «сестренкой», пыталась нарядить в красивые платья, заплести волосы, что та рьяно отвергала. Она видела, как нелегко ее юной сестре живется под этой крышей. Отказавшись от ее способа привлекать к себе внимание, она не получала его вовсе. Папа даже умудрялся путать их имена, что страшно задевало Хельгу, хоть она особо и не подавала виду. Но Ольга не могла ее выручить, несмотря на безумную любовь родителей к ней, она никогда не была с ними достаточно близка, разговоры не давали результатов, большинство из них глохло еще в начале.       Зато в свои девять Хельга умудрилась выручить ее саму, когда она в двадцать один чуть не выскочила замуж за этого проходимца Дага. Хельге удалось даже обставить все так, чтобы не ранить ее чувств, но правда все равно в итоге всплыла. Ну и аферистка, подумалось ей тогда, невероятно умный ребенок. Что было бы с ней, если бы сестра не вмешалась, страшно подумать. Вероятно, она повторила бы судьбу своей матери, да и это было бы удачей, учитывая, что ей лгали с самого начала, Даг и близко не был таким, как ее отец, а много-много хуже — слизняк и проныра.       Так и вышло, что Хельга однажды уже спасла ее шкуру, и что получила взамен?       Осушив вторую порцию скотча, Ольга решила, что пора уже прервать этот поток сознания. Часы показывали начало второго, и на пороге послышалось какое-то шарканье.       — Ну наконец-то, — пробормотала Ольга себе под нос, сама не зная, ради чего понизила голос.       Подойдя по темному холлу к двери, она расслышала еще и смешки. На крыльце стояли двое — Хельга и тот парнишка, что сопровождал ее, Сид. Все бы ничего, если бы он увлеченно не исследовал ее шею губами, что хорошо было видно в ярком свете стоваттной лампочки.