Злодей умер первым

Им все равно, кто ты, озлобленным дворнягам, вцепившимся в горло. В этом их сила, говорил очередной деловой партнер Ленни. Джонни слушал и запоминал. Личные счеты – залог провала. Это хороший урок. Жаль, что жизнь по закону псов так далека от человеческой, жаль, что урок не пойдет на пользу. Тогда история о псах и их злобе понравилась Джону. Если уж и быть плохим – то просто так. Потом он убил маму. Ленни сказал, что его капризы, его истерики, его плохое поведение – все это убило ее. Джонни мог бы сказать об этом судье. С ужимками, с шутовским поклоном. Ваша честь, добавьте к списку обвинений: я убил маму. Он действительно думал об этом: о псах, о вязких словах из прошлого. Было немного страшно, и в голову лезло непрошеное, противное и горькое. Ему хотелось пройти через все это в наркотическом бреду, сознаться в совершенных в мечтах убийствах. И рассказать о маме, но он уступил эту прерогативу Ленни, а тот почему-то смолчал. Я абсолютно виновен, признал Джон. Полностью. На все сто. Я хочу сэкономить ваше время, но у меня только одна просьба. Я хочу в Рентонвиль. Рентонвиль – мужская тюрьма на севере Лондона. Комплекс из нескольких блоков, соединенных проходами для надзирателей. Отвечающий стандартам содержания заключенных исключительно на бумаге. Ничего нового. Крысы на нижних уровнях. Насилие. Карцер в старом подземном блоке, о котором ходили байки. Так тебе и надо. Люди любили наказывать знаменитостей. Но все их страшилки не стали для Джона откровением. Мистер Фунт был готов к переезду. Репортеры проводили его до специального автобуса, удерживаемые охраной. Фотовспышки причиняли боль глазам. Закованный по всем правилам, Фунт передвигался нелепой походкой. Но все равно ему удалось развернуться и помахать на прощание. Словно он всего лишь покидал сцену. В некотором роде так оно и было. Джон пережил поездку, насладился солнечным светом, бьющим в глаза через бронированное стекло, запахом пыли и видом пролетающих мимо машин. В открытом красном кабриолете сидела симпатичная девушка, Джонни едва поймал ее взглядом, секунда – и она растворилась в утреннем мареве. Он просидел на скамейке с запуганными новоприбывшими в ожидании процедуры «разденься, нагнись, раздвинь и покашляй». Он сложил огромные солнцезащитные очки в коробку к пустому бумажнику, пачке жвачек. Он покашлял. – Благодарю, – сказал проверяющий. Джонни по приказу взъерошил волосы, продемонстрировал стопы и ладони. Он получил новую одежду, постельное белье, туалетные принадлежности, справочник о правах заключенных – очень тонкий. Прошел медицинское освидетельствование. Возненавидел сборное отделение. Так долго. Вокруг одни машины, личности стерты, все говорят «благодарю», смотрят с напускным безразличием – фальшивки. Ненормально. Во-первых, здесь у заключенных было больше прав, чем у людей на воле. Во-вторых, у охраны не наблюдалось чувства юмора. А ведь как можно было разгуляться. В ответ на грубость сделать вид, что ведешь осужденного в Особую Комнату, где его будут Насиловать. Мужчины здесь цеплялись за целостность своих жоп из последних сил. Это их святая реликвия. Это их икона, которую нужно пронести через толпу язычников. Почему бы не пошутить над этим? В-третьих, речь начальника была зануднее речей Арчи. Начальник забрался на свою сцену и получил минуту славы. Потом настала очередь старшего надзирателя, мистера Грея. Он говорил те же вещи, только еще громче и еще зануднее, задирал нос. Вздувшиеся вены на его висках казались червями, заползшими под кожу. Они извивались, когда он сжимал зубы. Заключенных собрали в маленькие группы и увели за высокие ворота. – Время шоу, – сказал Джонни толстому парню, идущему рядом. Тот затрясся и дернулся в попытке прикрыть свой тыл. Джонни уже не смотрел на него. Он смеялся. Охранники злились, но старались это не демонстрировать. Никому нельзя потешаться над их Империей. Осужденных провели через двор в старый блок. Красивые кирпичные корпуса. Ровно подстриженные аккуратные газоны. Идеальная показная чистота, такая, что хотелось выцарапать себе глаза. Джонни заметил мусор под окнами камер и немного успокоился. Группа осужденных оказалась в маленькой комнате со стальными воротами, вмонтированными в стены. В соседней комнате за перегородкой стоял длинный стол, за которым охранники играли в покер. Дым сигарет клубился над их фигурами. Джонни глубоко вдохнул. Хотелось затянуться. Люди в форме смерили новоприбывших хищными масляными взглядами. Надзиратель, худой как скелет, вытаращил на Джонни пустые рыбьи глаза. Смотрел, не хотел отводить взгляд первым. Ворота в стене с лязгом открылись, пропуская осужденных в следующую комнату. Там уже можно было услышать. Сотни хриплых нечеловеческих голосов. Так похоже на рев толпы перед началом рок-концерта. Даже слова почти те же. На одном дыхании, на одной ноте. «Подиум подиум подиум я всех их выебу я выебу их до смерти!» Запугивание. Пустые угрозы, шоу исключительно для новичков. Ничего они не сделают. Не в первый день. Сначала будут присматриваться, изучать. Слишком много камер наблюдения и слишком много людей в форме, чтобы устроить показательное выступление, но пошуметь – это можно. Толстяк рядом едва не грохнулся в обморок. Вцепился в свои шмотки, прикрыл ими обвисшие сиськи, обтянутые майкой. Джонни вспомнил, что должен чувствовать страх, который неприятно удивил его в здании суда. В голове пустота, и мысли вязнут. Странно, но в этот раз кроме предвкушения он не чувствовал ничего. Но ожидание его убивало. – Давай быстрее, – приказал он охраннику, возившемуся с замком. Ему вынесли устное предупреждение. Это место, его консервативность, лживая вежливость могли довести до ручки кого угодно. Оставалось только радоваться воплям. Джонни вцепился взглядом в дверь, разделяющую его от толпы бешеных псов. Им все равно, кто ты. Они вцепятся тебе в горло, но им все равно кто ты. Личная неприязнь только не за этими стенами. «Подиум! Подиум! Свежее мясо!» У Джонни было слишком много этого – личного. Пол первого уровня был усыпан обрывками туалетной бумаги. Дождь из мусора. Люди свистели, кривлялись, да и не люди это вовсе. Одни беззубый прилип к решетке, тянул руки, пытаясь достать до новоприбывших. Голый ниже пояса. «Дайте нам вас рассмотреть, девочки!» Охранники подгоняли процессию. Джонни миновал «подиум» и прошел дальше. В отличие от остальных, его направили не в камеру, а в лазарет. По правилам на больничной койке он должен был пролежать всего сутки. Мы должны быть уверены, что период абстиненции прошел без последствий, сказали ему. Ты гребанный наркоман, и ты должен был сдохнуть в луже собственных испражнений. От тебя одни проблемы. Охрана могла бы отвести его к теплой больничной койке сразу после досмотра, но нет. Нельзя пропускать «подиум», ведь ты можешь решить, что попал в санаторий. В Диснейленд. В рай, где тебе будут подносить разноцветные таблеточки на блюде с голубой каемкой. Боевое крещение – эрегированный хуй направленные тебе в лицо. Вот местное приветствие. Джона провели мимо «аквариума». Огромного стеклянного пузыря, внутри которого над пультом смотрители коротали время. Дальше – темным коридором в соседний отсек. Наконец, его отдали на поруки доктору с покрасневшими от усталости глазами. Палата, в которую определили Джона была рассчитана на пятерых, но только одна койка была занята. Доктор задал несколько общих вопросов, и Джон, не настроенный на диалог, отвечал коротко и по делу, не развлекаясь шуточками и язвительными замечаниями. Потом, когда его оставили в покое, он прилег на белую простыню и позволил себе закрыть глаза, прислушаться к приглушенному голосу Рентонвиля. И он показался Джону недостаточно безумным. Он откашлялся. Он набрал в грудь как можно больше воздуха. - Мама,- запел он, - думаешь, она достаточно хороша? Для меня? Мама, думаешь, она представляет опасность? За ширмой, скрывающей соседнюю койку, зашевелилось чье-то тело. - Мама, будет ли она пилить твоего маленького мальчика? – продолжал Джонни, чуть понизив голос. - Заткнись! – заорали из соседней палаты. - Тише, малыш, не плачь, - пел Джон. - Мамка оценит всех твоих подружек для тебя. Она не позволит вмешаться ни одной суке. Мама будет тебя ждать. – Я порву твою глотку! – Они послали за нами отряд! Мы все уже мертвы! – надрывался чей-то скрипучий голос. Какой-то безумец был разбужен Джонни. – Закройте свои вонючие дыры, ебаные смертники! Выкрики зэков нисколько не смущали Джонни, он замолчал только тогда, когда ему самому надоело. Горло немного саднило, по телу разлилась легкая усталость. Дурнота. Парень с соседней койки дотянулся до ширмы, отодвинул ее, и Джон смог разглядеть его изможденное лицо. На коже цвели следы недавно перенесенных побоев. – Спой. Спой что-нибудь еще, – попросил он, протягивая ему руку. От нее, напоминающей высохшую ветвь дерева, тянулась прозрачная трубка капельницы. – Прости, приятель. На бис не выступаю. Рука безвольно упала на койку. – Ты Фунт, да? О тебе писали. – Он казалось не замечал гневных выкриков остальных пациентов, которых пытались успокоить медработники. – Моя слава меня… а впрочем, насрать. Я здесь никто. Если долго всматриваться в тень, то можно их увидеть. Джонни-нарик и Джонни-пианист совсем рядом. Второй может чувствовать запах первого. Джонни-пианист в аккуратном костюме играет спокойную мелодию, Джонни-нарик трясется и блюет. Нельзя оторвать взгляд. Оно одновременно прекрасно. И отвратительно. И от обоих воротит. – Я никто. Я новый заключенный. Джон так и не смог заснуть, медсестра, делающая полуночный обход, вколола ему какую-то дрянь, и он провалился в вязкую темноту, а на утро его мучила головная боль и дрожь. Завтракали здесь после осмотра. Двое заключенных прошлись по рядам коек, оставляя на тумбочках подносы. В соседних палатах, там, где лежали безнадежные, разыгрался спор на тему, кто из «официантов» будет кормить спидозных с ложки. Сосед Джона снова отодвинул ширму. При солнечном свете он выглядел не таким мертвым. Прыщи на лице перестали казаться оспинками. Его ссадины уже заживали, а синяки желтели. Заключенный с интересом наблюдал, как Джонни пробует кашу на вкус. – Не так уж плохо? – Вкусняшка. – Джон принялся впихивать в себя серую жижу ложка за ложкой. Когда он закончил, то спросил: – Ну, и какие тут развлечения? – Можно поговорить. – Глаза у парня загорелись. – Меня зовут Пит. – Тебя зовут Пит. – Джон откинулся на подушку. Подождал, пока «официанты» пройдут мимо дверного проема. – И тебя бьют. И ты доволен, что я здесь. Потому что ты боялся. Что те, кто навредил тебе, снова вернутся. Или еще раз. Что интересного ты можешь мне сказать? Пит замялся. – А что ты хочешь узнать? Слушай, я же не прошу чего-то запредельного. Ты вроде как знаменитость, а всем простым людям всегда интересно послушать, чем же живут знаменитости. – Крэком. Как и заключенные. Пит вздохнул. Почесал локтевой сгиб, заклеенный пластырем. – Можно делиться знаниями и опытом, накопленным за жизни, – сжалился Джонни. – Занятия по вокалу сделали меня мастером глубокого минета. Но это не все, на что я способен. Саморезом влево и вниз от пупка на две фаланги. Под прямым углом. Боль адская, но рана не смертельная. Эффективно. Вот что я умею, чему меня научили. Один очень нехороший человек сделал меня больным ублюдком. Я собираюсь указать ему на его ошибки. Пит придвинулся к самому краю койки. Он не понимал, но старался. – Он здесь? Тот, кто тебе навредил? Джонни не ответил. Этим вечером его должны были выпустить в большой загон. К большим взрослым псам. Если прислушаться, то можно среди вялой возни больных услышать тиканье настенных часов в кабинете дежурного. – Я солгал, – неохотно признался Джон. – Я родился плохим. Никто меня не портил. Я был дерьмовым ребенком. Про такого говорят: вылез из заднего прохода. И тебе лучше им поверить. Ты хочешь слушать меня, но все, что я могу сказать: умным казаться очень просто. Переворачивай все святые истины. Можно повеситься, если хочешь жить вечно, можно глотать помои, если надоели трюфели. Сделай наоборот. Посмотри, что будет. Это первый урок. Джонни понесло, чем больше он говорил, тем сильнее запутывал сам себя. – Сколько тебе? Мы ровесники. Тебе всего двадцать. Два десятка лет ты только и делал, что потреблял. Всасывал и переваривал. Образование, любовь еду, всасывал и осуждал. Выбирал и поглощал то, что не заслужил. Коптил небо. Ты ничего не сделал, когда тебе двадцать. Если тебе говорят, что ты помог, тебе врут. Вот что происходит. Ты не сделал ничего хорошего. Наверняка ты сделал только хуже. Сидишь со своими двадцатилетними друзьями, говоришь, черт, эта жизнь полна дерьма. Надо постараться, чтобы изгадить ее еще больше. Поверь, тебе это удастся. Так случилось со мной, а теперь ты хочешь меня слушать? Пит активно кивал, его голова грозила отвалиться. – В притоне, где я отдыхал от фальшивых красок, был парень, который, под кайфом видел змей. Они ползали по его рукам и ногам. И по квартире. И по мне. Я ему верил. Я их чувствовал. Зачем обесценивать то, что чувствуешь? Змеи на моем лице – это важное ощущение. Новое. Его лучше запомнить во всех подробностях. Вот что я говорю. Испытывай новое, Педро. Это второй урок. Убивай себя. Оставь за собой это священное право. Очисти мир. Сделай все, что можешь ради этой вселенной. – Пит. – Что? – Джонни сморгнул, вернувшись в реальность. – Меня зовут Пит. – Я буду звать тебя Петуньей, если еще раз меня поправишь. – Расскажи о своей музыке. Джонни покачал головой. – Я мог бы и лучше, – признался он. – Под конец все пошло по пизде. *** – Унылый, лишенный слуха самовлюбленный имбицил, – сказал Чак, их бас-гитарист. – Протестую. – Джон застучал пустой бутылкой о столешницу. – Вокалист не обязан быть унылым в двадцать первом веке. – К тому же еще и идеалист. – Чак отшвырнул статью в сторону. Джону стало смешно, таких слов он в свой адрес давно не слышал. – Басы, вечные попутчики, а гитаристы,.. Ну тут, пожалуй, правда, – кивнул Чак. – Именно они больше всего зациклены на себе. «Взлет, закончившийся падением». – гласил заголовок. Современные исполнители постепенно теряют интерес к правде. Не видят правды. Канал «Кокс–TV» не транслирует им правду. Они готовились к выступлению в месте, полном панков и скинхедов, надирающихся мочой и вдыхающих пудру. Отряды пластиковых стаканчиков разгромлены – их разметало по полу, по их трупам гуляли псевдофанаты псевдомузыки. Чак, нервничая, превращался в демона-обличителя, его правда пахла больницей, в которой он подрабатывал. Лицо у него было бледное и мокрое от пота. – Порнография, – говорил он. – Они ждут прыгунов с МTV. Чака трясло от страха. Каждый раз одно и тоже. Томас бездумно водил пальцами по струнам, его «стратокастер» был не подключен, он вслушивался в гул голосов снаружи. – Забей, – посоветовал Чаку Джонни. – Все что мы можем, это показывать иллюзии. Это ничем не лучше порнографии, это не настоящая агрессия. Втроем они вышли на сцену к голубому свету, к едва различимой в темноте зала публике. Первый ряд трясло, пустыми глазами они сверлили лица музыкантов, приплясывали и покачивающихся из стороны в сторону, хотя Фунтолизы еще не начали играть. Волосы Чака блестели от пота. Томас, бледный худущий Томас, явно прощался со всеми своими мечтами разом. Голос Джона был чуть выше, едва заметно отличался от звучания на репетиции. Они позаимствовали чужую идею включить в композицию искаженную запись пугающего смеха, и звучание вдруг оказалось слишком правильным, Джон заслушался, расслабился и голос его приобрел нужную хрипотцу. Противодействие, напомнил он себе. Вокалист и группа в вечной борьбе. Они исполнили пять песен, старых и новых, Томас выдал ударное соло на шесть тактов, и закончилось все «Папашей», одной из любимых композиций Джона. Конечно, нашлись Великие Критики, но в основном выкрики были положительными, и группа покинула сцену в сопровождении не самых жидких аплодисментов. Парни, сменившие их, прошли под голубой свет уверенной походкой. За сценой Чак начал напиваться с необычной для него скоростью. – Блядь, – говорил он, в перерывах между глотками. Пальцы Тома двигались в воздухе, воспроизводя сложные аккорды, он словно проверял по памяти, все ли сделал верно. – Сука журналистка права, – сказал Джонни, рухнув на диван. – Это жалкая иллюзия. Он обдирал черный лак с ногтей, пялясь куда–то сквозь Чака. – И чья это вина? – Вы грубите, мой друг. Это вина Создателя, – протянул Фунт. – Если бы ты не пропускал половину репетиций! – Чак потер виски, болезненно сморщился. – Весь второй альбом – каждая гребанная строчка – писалась тобой под кайфом. – Психоаналитики подрались бы за возможность прочитать первоначальный вариант, – мечтательно вздохнул Джон. – Так уж сложилось, что твоими текстами можно мучить тараканов. Но это необоснованная жестокость и бесполезный спор. – Римский звонит. Томас продемонстрировал вибрирующий мобильник, удерживая его двумя пальцами, словно аппарат был ему омерзителен. – Мы собираемся отвечать? – Я собираюсь провести остаток ночи с пользой, – отмахнулся Джон, легко вскакивая на ноги. – Завтра приходи чистым, – повысил голос Чак. – Что есть чистота? Разве самое светлое небо видно не со дна колодца? Чак запустил в него пустую банку пива. Джон увернулся, показал фак и исчез за дверью. Болезненная улыбка, растягивающая щеки, сползла с его лица, как только он оказался на ступенях. – Он редко улыбается искренне. И только тому, что его удивляет. В этом весь Джонни: не ждать ничего хорошее, или не ждать ничего. Это дает ему свободу. Скептицизм и юношеские мечты в постоянной борьбе. В громком взрывном противостоянии. Жажда жизни без запретов в конечном итоге становится гимном всему неживому. Ничего не ждешь, бытие абсурдно, юношеский максимализм и пустая трата воздуха, – говорил Куки через неделю после презентации второго альбома очередному обдолбанному собеседнику, возможно даже собственной галлюцинации. Джон валялся где-то в тени, совсем рядом. В притоне было душно, дым смешивался с запахом рвоты и пота. Сначала Джонни нравилась эта извращенная атмосфера, он чувствовал себя туристом, потом он впитал ее и перестал замечать разницу, все реже выходя на свежий воздух. – Видел его отчима? – продолжал Куки. – Мать была идиоткой, отчим – злодей из мультика. Плюс та статья на его второй альбом. Его ж разнесли на кусочки. Такое кого угодно столкнет с экзистенциальным. – Завали, Куки, – просил Джон и удивленно улыбался своим видениям. Несколько раз в неделю он выходил на улицу, и запах притона следовал за ним. Чак пытался учить его кулаками, но неизменно сам оказывался то с разбитой губой, то с рассеченной бровью. Тексты не страдали, чтобы не писали эти мудаки в рецензиях, тексты были хороши. И правда там была особенная. Не для каждого. – Твоя жизнь, как шведская комедия. Ждешь чего-то веселого, а получаешь расчлененный труп овцы. И вокруг все показывают пальцем и уссыкаются со смеху. Ты просто стоишь посреди кровищи и понимаешь, что это все, блядь, не для тебя, – отвечал Джон очередному интервьюеру, прослушав вопрос. Римский и Микки решили, что скандальная репутация станет ответом на извечный вопрос. – Выведите анархию на новый уровень. Старый как мир прием. – Это жалкий ход, – сказал Чак. Его недавно уволили из госпиталя, и теперь он чистил бассейны. Пахло от него по прежнему: хлоркой и гнилью. Прощайте, контакты с «губителями». Джонни потрепал его по волосам. – Люблю тебя, занудный ублюдок. На следующем выступлении Джон устроил драку, избив солиста «Дублинских отморозков» стойкой для микрофона за неуважительное отношение. И дерьмовый стиль исполнения. Не ебите меня в уши. Фунтолизы воплощают иллюзии в реальность. Люди повалили на их выступления, чтобы посмотреть на очередную безумную выходку вокалиста. Музыка? Рок-н-Ролл? Римский понял, что прокололся, когда после очередного такого выступления «боби » надели на Джона наручники. Джон сопротивлялся. Не в первый и не в последний раз. Но сейчас пришлось круто. У Чака и Тома не было нужных связей. Арчи вытащил бы его за час. Но Арчи, какая ирония, сам был за решеткой. Отсиживал свой срок в Рентонвиле. Продажи альбомов вновь возросли.