***
Присцилле показалось, что сегодня сама удача решила побаловать её, преподнеся такой восхитительный, неоспоримо полезный подарок — и заодно ключ к разгадке той, которая препятствовала построению её семейной жизни с Германом. Она бы и не подумала, что столь, казалось бы, незначительная деталь способна стать весомым козырем в её руках против ненавистной Анджи, развернуть ситуацию в обратную сторону. Когда сегодня утром она Присцилла заглянула в студию, чтобы занести дочери забытые дома ноты (и недовольно высказать ей, что нельзя так легкомысленно относиться к своей учебе), её слуха неожиданно коснулся голос Пабло, разговаривающего, видимо, с кем-то по телефону — и в нём затаилась неожиданно бескрайняя усталость. Что-то в этом звуке насторожило женщину, заставив остановиться и замереть возле двери, которая, очевидно, вела в учительскую. Подслушивать было некрасиво — но Присцилла не была бы Присциллой, если бы упустила что-то, что могло быть важным. Настороженно окинув помещение взглядом, она напряглась. «Да, — между тем отвечал кому-то Пабло, и слова его прятались меж глубокими вздохами, словно то, что он произносил, было для него тяжким, непосильным грузом. — Да, я готов ей отдать этот контракт. Нет, я не знал, что она вернулась только ради него. Пойми, я не хочу всё затягивать, сейчас это — лишь вопрос времени, — он надолго замолчал, словно невидимый собеседник что-то медленно, рассудительно ему вещал. Присцилла закусила губу и бросила взгляд на изящные золотые часы, обвивающие левое запястье. Быстрее. — Нет, у меня нет никого знакомого из этой академии и я вовсе не горю желанием… Но она всё ещё мой дру… — слова то ли прозвучали слишком тихо, то ли оборвались, будто что-то неожиданно сдавило Пабло горло, мешая говорить. — Нет, — спустя какое-то время вздохнул он, и голос её окрасился тихой печалью, — я не могу её понять…» Чьи-то голоса всколыхнули воцарившуюся тишину, мгновенно отрезвив Присциллу и ворвавшись в её мысли, — и голоса эти звучали близко, словно их обладатели находились где-то рядом. Стремительно отпрянув от двери и оправив свою одежду, она поспешно направилась к выходу на улицу, машинально засунув бумаги в сумку — ноты, которые она так и не передала Людмиле. Глотнув свежего воздуха и ощутив, как ворох её мыслей слабеет и обретает некое подобие рациональности, она попыталась проанализировать всё то, что сейчас услышала. Сердце отчего-то стучало где-то в горле; Присцилле подумалось, что услышала она что-то нестерпимо личное — и неожиданно полезное для неё самой. Анджи… Контракт… Студия и некая академия, очевидно, французская… Что же получается? В задумчивости она шагала по знакомой улице, и назойливое городское солнце рябило в её глазах. Сегодня был удивительно жаркий день, несмотря на то что на небе сгущались мрачные, набухшие влагой тучи; небо было тёмно-синим, словно перед долгой, безжалостной грозой. Поморщившись, когда на плечи опустилась первая дождевая капля, она раскрыла аккуратно сложенный в сумке зонт и кашлянула. Так что же выходит? Анджи вернулась в Буэнос-Айресе, в котором, как успела понять Присцилла, жила раньше, только ради таинственного контракта, что наверняка потребовало от неё её парижское начальство — и вовсе не ради близких людей, что несказанно огорчило Пабло. Но существование этой договорённости она сохранила в секрете, а это значит, что все люди, с которыми она общалась, были убеждены, что в Аргентину она приехала совсем по другим причинам. Едва не запнувшись о небольшой порожек, возникший на её пути, Присцилла пошатнулась, стараясь удержать равновесие; мысли бросились врассыпную. Недовольно оглядевшись по сторонам, она с нарастающим раздражением заметила, что дождь начал усиливаться: капли ожесточенно стучали по асфальту, деревья понуро опустились, холодный ветер заметался, словно раненый зверь, разбиваясь о стены зданий. Осознав, что такая погода просто промочит её насквозь, Присцилла разглядела неподалеку знакомую кофейню и в считанные секунды приняла решение. Ей следовало переждать бурю. Ей следовало понять, как услышанная ею информация может быть использована в её целях. Мысленно она попыталась провести паралелль, разгребая прошлое и сопоставляя его с фактами, — и неожиданно всё поняла. В самом деле, Анджи и не думала никому раскрывать истинную цель своего приезда и вряд ли была рада постоянному взаимодействию с родственниками, и теперь Присцилла могла увидеть намёки во всех её действиях: в настороженных взглядах, ненароком сказанных словах, беспокойной движении рук… Анджи собиралась хранить эту тайну до самого отъезда из Аргентины, но Присцилла могла ей в этом помешать, и это явно бы не сыграло на руку Анджи. Всё это означало только то, что теперь она могла подчинить Анджи себе в обмен на молчание. На её лице расползлась хитрая улыбка.***
Присцилла наблюдала, как медленно, почти неуловимо меняется выражение лица Анджи: как в льдисто-зелёных, обычно насмешливых глазах зарождается недоверие, как настороженно поджимаются губы и в чертах проступает напряжение , — и внутри расплывалось тягучее, ненасытное чувство удовлетворения. Она выбрала тактику наступления практически наобум, но угодила точно в цель. Виновница всего этого безобразия сейчас находилась прямо перед ней и постепенно начинала осознавать, что с неё сорвали маску. Ферро понимала, что она всё ещё слишком мало знает, чтобы вести собственную игру, ей не хватало информации для полной картины. Каждый шаг требовал от неё особой осторожности, будто бы она ступала по хрупкому льду — того и гляди, повернёшь не туда. Но ныне, вглядываясь в непривычно растерянную, пребывающую в замешательстве Анджи, она подумала, что и это не помеха — та и сама способна ненароком раскрыть свои карты. Девушка, долгое время бывшая яблоком раздора в семье, которую Присцилла уже привыкла причислять к своей, долгое время дурманившая Германа и действовшая по своим, неизвестным никому принципам, что только усложняло жизнь каждого из них, теперь была абсолютно уязвима перед ней. И это придавало уверенности для дальнейших слов. Между тем Анджи кашлянула, словно хотела прочистить горло; её голос зазвучал несколько хрипло: — Не понимаю, о чём ты говоришь. Присцилла только снисходительно приподняла брови. — Не понимаешь? О, позволь, я объясню, — она расправила плечи и устремила на Анджи пристальный взгляд, не желая, чтобы хоть одна эмоция, хоть одна случайная тень на лице ускользнули от неё. — Мне известно о контракте, ради которого ты вернулась в Аргентину и устроилась обратно в студию. Известно, что ты никому не сообщила об истинной цели своего приезда, но об этом узнал твой друг… Пабло, не так ли? И также известно, — она кашлянула, надеясь придать своему голосу звучности, — что ты предпочла бы оставить это в секрете. Слова Присциллы тяжким грузом повисли в воздухе, и напряжение, которое они вызвали, затрещало между собеседницами; она выдохнула. Анджи открыла было рот, желая, очевидно, возразить, поспорить или опустить привычное едкое замечание — но промолчала. Наверное, у неё впервые не нашлось подходящих слов. Анджи долго-долго смотрела на неё, и выражение глаз её было непроницаемым — Ферро, как ни старалась, не могла его разгадать, заглянуть ей в душу. Минуты, проведённые в молчаливом ожидании, сплетались, растягивались томительными вздохами и складывались одно целое, в невыносимо затянувшуюся тишину. Когда Присциллой уже овладела усталость и сама она хотела одёрнуть Анджи, та наконец-то заговорила; и слова её прозвучали непривычно тихо, размеренно, утратив знакомую насмешку. — Что тебе нужно? — в голосе зазвенело почти осязаемое напряжение. Присцилла только улыбнулась. Бывшая возлюбленная Германа была неглупа — и, следовательно, понимала цену молчания. Ферро вспомнила, как когда-то тепло о ней отзывалась Виолетта, восхваляя свою тётю и поведывая о её лучших качествах; как застывало в глазах Германа при упоминании о ней некое странное, тревожное чувство, природу которого у Присциллы никогда не получалось разгадать. Перед её мысленным взором промелькнул и тот момент, когда она лично увидела Анджи и даже подумала тогда о том, что, возможно, обозналась, ведь девушка, стоявшая перед ней, не соответствовала словам Кастильо. Ей в одно мгновение припомнились все долгие дни, смешавшиеся в одно целое, дни, когда Анджи была рядом — и семья Кастильо то ли стремилась к первоначальным взаимоотношениям, то ли к саморазрушению. Это были дни, наполненные неясными загадками, невысказанными словами и горчащим на языке ощущением скорой утраты. Эти дни, по правде, были невыносимы. Настало время, когда можно было положить им конец. Присцилла расправила плечи, придавая себе более независимый вид и стараясь набрать в грудь как можно больше воздуха, чувствуя, как он обжигает лёгкие. — Я знаю, — заговорила она, тщательно взвешивая свои слова, — что ты и Герман некогда были близки, — она почувствовала, как загорчило во рту: признавать это было неприятно. Лицо Анджи оставалось безучастным, даже каким-то отстранённым, но в глазах на мгновение промелькнуло нечто, что убедило Присциллу в том, что она движется в верном направлении. — Я бы в любом случае догадалась, наблюдая за вами. Но прошлое должно оставаться в прошлом, а ты препятствуешь этому. После твоего приезда Герман сильно изменился, и не в лучшую сторону. Ты стала камнем преткновения в нашей семье, Анджи, — она перевела дыхание, ощущая, как внутри что-то стягивается и медленно, робко расслабляется, когда мысли, долгое время терзавшие Присциллу, наконец были озвучены. — И я желаю это исправить. Мигнул уличный фонарь, освещавший ту часть улицы, на которой они замерли — видимо, непогода сказалась на его работоспособности, — и лицо Анджи потонуло в полумраке, утаив от Присциллы вспыхнувшие на нём чувства. Она раздосадованно поджала губы. Между тем на улице, казалось, стало холоднее, и одинокая дождевая капля скользнула на плечо, мгновенно растаяв. Присцилла нахмурилась: надо было разбираться с Анджи побыстрее, ей совсем не хотелось промокнуть. Анджи же только медленно покачала головой; её лицо упрямо заострилось. — Прости, конечно, — несколько скучающе начала Анджи, стараясь казаться безмятежной, на напряжённые скулы выдавали её истинное состояние, — но с чего ты решила, будто меня это интересует? Знаешь, я собиралась в скором времени уезжать, — в её речи проскользнула едва заметная пауза, лишь мгновение молчания, но Присцилла успела его уловить, — так что мне уже и нет смысла скрываться. Ей показалось, или в словах Анджи промелькнула едва заметная фальшь? Бездонное почерневшее небо нависло над ними, словно бы желая поглотить, раздавить, стереть с лица земли; дождь начинал усиливаться. Сделав шаг назад, под навес здания, дабы не промокнуть, Присцилла неопределённо хмыкнула. Она не собиралась так рано отступать. — Не держи меня за идиотку. Я знаю, что они дорожат тобой, пусть и напрасно, — возразила женщина, и слова будто застряли в горле. Меньше всего на свете женщине хотелось осознавать то, как прочно однажды переплелись жизни семьи Кастильо с жизнью Анджи. — И я знаю, что ты сама в какой-то степени дорожишь ими. Неужели ты хочешь разбить им сердце, заявив, что вернулась далеко не ради них, а ради своей карьеры? Неужели ты настолько бездушна, Анджи? — она заметила, как Сарамего дёрнулась: она попала по больному. — Знаю, Пабло был крайне огорчён, когда узнал. На лице Анджи, будто маска, застыло нейтральное выражение, скрывающее все её чувства как за тысячей замков; вот только губы вдруг сильно побелели. — Не тебе меня судить, Присцилла, — отрезала она. — Чего ради ты всё это затеяла? Что ты желаешь? Чтобы я уехала? Исчезла из вашей жизни? — её голос был твёрд, в нём чувствовался вызов, но что-то в его интонации подсказало Ферро, что стоит лишь немного надавить, и Анджи, возможно, пойдёт на компромисс. — Нет, — Присцилла подумала о тоскливом взгляде Виолетты, о беспокойных морщинках, залёгших в уголках рта Германа, состаривших его всего за пару недель. Как бы ни прискорбно это было признавать, но они оказались слишком привязаны к Анджи и ни за что не отпустили бы её просто так, не оставив воспоминания о ней. Существовал только один-единственный выход из сложившейся ситуации, способный раз и навсегда разорвать нити, связующие их. — Я хочу, чтобы ты воспользовалась чувствами Германа и заставила его поверить во взаимность. А потом разбила ему сердце.