enigmatic feeling

Двадцать четыре часа — ровно столько Глава Касэй даёт на ликвидацию беспорядков в ЮВАС, и Гинозе кажется, что она несколько переоценивает их возможности. На территории Союза проживает больше двадцати миллионов человек, около двух тысяч умерло только за последние шесть часов, государство только что пережило грубую интервенцию, а председатель добровольно покинул пост, толкнув проникновенную речь со всех экранов страны. Определённо, двадцать четыре часа — это даже смешно. — Не забудь ещё и о том, что Шимоцуки уже три часа кряду рассказывает о том, как облажалась Цунэмори, — хмыкнув, добавляет Яёй, и Гиноза понимает, что последнюю мысль произнёс вслух. — Я вот настолько близка к её убийству, — показывает крошечное расстояние между большим и указательным пальцами и садится на ступеньку рядом. — Как думаешь, удастся свалить всё на повстанцев? — С этим ты опоздала, — честно отвечает Нобучика и машинально трёт сбитые костяшки пальцев. — Но всё ещё можно нечаянно забыть её здесь. — Повиснет на крыле джета и нажалуется Касэй, — уныло качает головой Кунидзука. — Болит? Гиноза качает головой, но на самом деле немного лукавит. Потому что, да — болит. Он давно привык в бою пользоваться бионикой. Та доставляла противнику максимум проблем с минимумом усилий со стороны самого Нобучики и работала однозначно быстрее Доминатора. Может быть, немного мешала поддерживать равновесие, так как по весу была несколько больше своей родной, но она у него давно — он приспособился. В этот раз ситуация была иной. Стоял он так, что бить правой рукой было удобнее, да и... Враньё, конечно, левой сподручней и рука всё-таки металлическая, но цели убить Когами Гиноза себе не ставил. Никогда, даже в самые плохие времена, даже на пике самого искреннего, праведного гнева, он не просто не позволял себе такой мысли — такой мысли не возникало. Выбить из засранца дурь — да. Орать до потери голоса — да. Но убить — никогда. У Гинозы не так уж много друзей, чтобы ими разбрасываться, а если б и были — такой как Шинья, к несчастью или радости, в единственном экземпляре. — Как он? — спрашивает Кунидзука, и Гино видит — ей действительно интересно. Так всегда было, с самого её первого дня в Бюро. Яёй сторонилась неслишком разговорчивого Гинозу и могла часами болтать с Когами о всякой чепухе, вроде инди-рока и андеграудной музыкальной сцене. В такие моменты Нобучика и половины из произносимых ими слов не понимал и, если признаться, немного завидовал. Просто потому что. Потому что у Когами был не только он, и в этом ему чудилась обидная несправедливость. Он этого стыдился, злился, завидовал и снова стыдился — так по кругу, пока штатный терапевт не бил в тревожный колокол, напоминая о том, что девяносто две единицы интегральной характеристики — это много. А то Гиноза не знал. Теперь у него сто тридцать пять, и ему всё равно. — По-прежнему мудак, — беззлобно отвечает он. — Прискорбно, — смеётся Кунидзука, и это, совершенно точно, первый раз, когда он слышит её смех. Вторая причина, по которой ломать Шинье челюсть он не стал, заключалась в том, что тот и без того выглядел так, будто вот-вот собирался сдохнуть. Очень не героически и глупо, минутой раньше вышибив дух из наполовину киборга. Гиноза давно подозревал, что тот как-то иначе реагирует на боль, неверно оценивает возможности своего тела и плохо различает понятия «высокий болевой порог» и «бессмертие». — Ну, он всегда был немного безумным, — пожимает плечами Яёй. — Если ты так ласково перефразируешь моё «по-прежнему мудак», то да. Всегда. Ещё, вероятно, дело было в том, что безумие Когами всё же заразно. Как ещё объяснить клюнувшую на наживку Касэй Аканэ и себя самого, протягивающего заряженный пистолет террористу, он не знал. — Но хорошо, всё же, что он жив, — роняет Кунидзука и, скользнув ладонью по его плечу, уходит. Да, хорошо. — Ты даже не представляешь, насколько, — еле заметно улыбается он и тоже поднимается. Их двадцать четыре часа подошли к концу.