Отблески

Десятый день свободы мы встречаем относительно недалеко от Нью-Йорка. На ветровое стекло самолета капелью падает дождь, по нотам медленно отстукивая удары сердца у меня под ладонью - уверенно, ровно. Мое собственное сердце уже забыло, что такое ритм, колотится себе как заблагорассудится. Барнс накрывает мою руку своей, и бионика греется от плоти. У меня внутри пол-литра чая вперемешку с кофе и выжженной пустотой иссякших надежд. У Барнса в глазах едва видимый огонёк с этими самыми надеждами. Надо попасть в Бруклин, найти его старую квартиру, сделать это так, чтобы нас никто не заметил, но это считай невозможно, и я без понятия, как у нас должно это получиться. Пока что мы маемся где-то в полях, и Баки решает дальше двигаться наземным транспортом, после того, как меня дважды вывернуло наизнанку в самолёте. На все мои протесты он не реагирует, говорит, найдёт способ. После побега вперёд ведёт уже он, тащит на себе, я всего лишь болтаюсь мертвым грузом. Зато мы живы, и на том спасибо. И я даю себе четкую установку: Барнс будет жить. Что будет со мной - второстепенно, хотя какая-то меркантильная часть меня тоже очень хочет остаться с ним. Затыкаю ее. Мало ли что там кому хочется. Барнс пригоняет откуда-то довольно новый «Крайслер» и паркует его перед заброшенным амбаром, где мы ночевали. Самолёт остаётся там же, частично закиданный ветошью и подгнившей соломой. На много миль вокруг одни поля с неспелой кукурузой, так что сюда никто не сунется, даже местные фермеры, если они есть. У меня кончаются сигареты и начинается ломка. Лёгкие раздирает, и Барнс молча позволяет цепляться за бионику, слушая хрип, с которым я дышу, поглаживает кончиками живой руки по волосам. От того, насколько я жалкая, сжимается уже не в груди, а в сердце. *** Идет одиннадцатый день. Баки ведёт машину по пустой автостраде, где одна машина в час - уже событие. Я растекаюсь по пассажирскому сиденью и высовываю голову в окно, чтобы почувствовать, как ветром взбивает волосы. - Никогда не умела водить, - признаюсь воплем, сквозь ветер. На лоб налипает мошка, и я влезаю обратно в салон, пока ничего другого не прилетело. Барнс краем глаза наблюдает за тем, как я счищаю разбившееся насекомое и плююсь, вытирая пальцы об сиденье. - А я больше мотоциклы люблю. - Это же самоубийство полное, - возражаю. - Зато... - он задумывается на секунду, постукивает пальцем по рулю, - зато есть ощущение свободы. Осекаюсь. И на выдохе отвечаю: - И правда. Доедем ли мы до Нью-Йорка? Уверена, люди, отправленные сопроводить меня обратно в Штаб, уже нашли пепелище и обыскали остатки дома. Будь это обычная полиция, они бы решили, что пожар - случайность. Подумаешь, курящая докторша заснула с сигаретой и случайно спалила весь дом вместе с собой. Только вот «гидра» не верит в случайности, да и моего трупа в доме нет, что не подтверждает версию непреднамеренного поджога. Значит, побег. У меня перехватывает горло - Нью-Йорк это же так очевидно, куда ещё можно бежать? Возможно, сначала прочешут Вашингтон, но потом нужно быть дураком, чтобы не сложить два и два. А в «гидре» дураков мало. Остаётся слабая надежда, что они посчитают Нью-Йорк все же слишком предсказуемым вариантом и начнут поиски в другом направлении. Баки смотрит на дорогу, потом убирает руку с руля и ободряюще жмёт мне колено. Чувствует ведь, будто барометр, что я выворачиваю себя наизнанку беспокойством. У него Солдат понемногу отступает на второй план, уступает место Баки Барнсу, что с каждым днём становится все живее. У него в глазах трескается и колется на огромные куски лёд на поверхности океана, и возвращается наконец искра. Мои волнения по поводу того, как вернуть Баки из сознания Зимнего оказываются почти напрасны - время лечит. Пусть прошло всего ничего, но с помощью сыворотки получается восстановить не только тело, но и сознание, хотя и медленно. Прогресс налицо. В то время как Барнс оживает, я теряю себя. Штаб был моим царством, вотчиной, если угодно, где я властвовала над белизной лаборатории и белыми халатами своей команды. Там все действовало по моим правилам, моему порядку, жизнь работала почти что по моему биоритму. Там я курила пачками, подкармливая чертей в груди безысходностью, травилась транквилизаторами, выпивала по десять кружек кофе в день и спала когда придётся или не спав вовсе. Там было все, что делало меня - мной. Теперь у меня остались только верная аптечка да чемодан ещё из позапрошлой жизни. Вместо всего остально у меня рядом живой человек, наполовину созданный мной, мой самый большой грех и одновременно мое искупление. И уже не важно, останется ли от меня только имя с аптечкой впридачу, важно, чтобы он нашёл себя. Перестаю обдирать ногтями дверную ручку и резко прошу: - Останови машину. Барнс послушно сворачивает на обочину, глушит мотор, и сразу же мимо с недовольным гудком проносится другой автомобиль. - Что такое? - Нам нельзя в Нью-Йорк, - озвучиваю копившееся беспокойство в слова. - Нас там сразу повяжут, это слишком очевидно. Все бегут в Нью-Йорк. Надо разворачиваться и ехать на юг, залечь там на дно, а потом, когда уже не будут искать так активно, можно ехать. В Нью-Йорке у «гидры» везде глаза и уши, а в той ж Оклахоме - нет. Соваться туда сейчас слишком опасно. Баки нечитаемым взглядом смотрит на дорогу, все так же стуча пальцами по рулю. - Говоришь, повяжут? - Да, - твёрдо отвечаю, надеясь убедить его. - Подумай: что толку, если нас поймают сейчас, когда можно выждать и вернуться позже? Я не думаю, что есть смысл нарываться. Стук прекращается. За упавшими на лицо волосами я не вижу глаз Баки, но он смотрит куда-то вперёд, в сторону родного города, я уверена. - Сколько нужно прятаться? Срок долгий и вслух его проговаривать неприятно. - Около года, может, больше. Не знаю. Пока у них не появятся более важные дела. На его скулах ходят желваки, он хочет возразить, но одновременно видит здравый смысл в моих словах. Молюсь, чтобы он понял, что я пытаюсь донести. - Ты права, - глубокий вздох и сразу внутри сходит лавина облегчения. Барнс дергает руль, и машина, недовольно рыкнув двигателем, резко разворачивается. Нью-Йорк остаётся за спиной, а машина несётся по трассе в противоположную от прошлого Барнса сторону. *** Он отвергает мое предложение остановиться в мотеле, и мы ночуем в машине. Ночуем - сильно сказано, так, останавливаемся на обочине, чтобы он мог поспать хотя бы пару часов и снова вести. Пока он спит, я сторожу, напрягая зрение, рассматриваю темноту вокруг. Мы передвигаемся хаотично, то днём, то ночью, в каком-то понятном только Джеймсу ритме, и вскоре все трассы сливаются в одну длинную бесконечную змею. Мне ужасно хочется курить, но Барнс запрещает, говоря не вредить себе. Мне стыдно признаться, но я уже готова унижаться, выпрашивая его остановиться на заправке, чтобы я могла купить хотя бы пачку. Мне нельзя. Барнс день ото дня становится все задумчивее. Но не мрачнеет, как было в Штабе, а только морщит лоб, постукивая по рулю. - Вспоминаешь? - осторожно интересуюсь как-то раз. - Да. - Что? - Стива. Роджерс. Иногда я чувствую что-то сродни ревности к этому человеку, который занимал такую значимую часть жизни Баки до войны, «Гидры» и всего того дерьма, в котором он сейчас сидит вместе со мной. Он был частью прошлого, он там и остался, недосягаемый, призрачный. И тем не менее я надеюсь, что когда-нибудь Барнс снова с ним встретится. Но не сейчас, когда слишком опасно. Сейчас мы опять едем, я уже не разбираю, куда. На четвёртые по ощущениям сутки пути заявляю, что мы останавливаемся в мотеле, где есть душ и нормальная кровать, потому что от меня воняет, да и сам Барнс выглядит ничуть не лучше. Скучающая девушка на стойке регистрации не моргнув глазом выдаёт нам ключи на двухместный номер, пожелав приятного медового месяца. Стоит закрыть дверь комнаты, как у меня начинается истерический смех. Барнс с недоумением смотрит на меня. - Знала бы она... какой у нас тут... медовый месяц! - смеяться больно, потому что легкие режет, но я не могу сдержаться. Сгибаюсь, прижимая руки к груди, но продолжаю хохотать. В конце концов слабость опускает меня на колени, и только тогда отзвуки пузырящегося в животе смеха исчезают. И тогда я слышу его. Барнс тоже смеётся. Тихо, почти беззвучно, но губы кривятся в улыбке, а трясущиеся плечи выдают его с головой. Он аккуратно подхватывает меня подмышки и ставит на ноги. Обхватываю его за плечи и выпрямляюсь с улыбкой в ответ. В этот момент я смотрю на настоящего Баки Барнса, что наконец показывается из-под исстрадавшегося лика Солдата и шутливо предлагает мне руку с полусерьезным: - Мисс не изволит потанцевать? - С удовольствием, - принимаю руку и позволяю ему закружить себя в импровизированном танце. Баки все ещё улыбается, и я чувствую, как мои собственные губы растягиваются, отражая. Отпустив руку, убираю с его лба упавшие пряди, обвожу скулу, задерживаю пальцы в уголке рта. Барнс останавливается, все ещё держа меня за талию, и окончательно замирает, когда убираю пальцы и прижимаюсь губами. Целую медленно, осторожно, сухо, почти совсем целомудренно. Металл бионики обжигает щеку холодом, но от прикосновения все равно становится тепло. И дышать сразу легче. И все правильно. Но, стоит ему мазнуть губами по моей шее, отворачиваю голову. - Не надо, от меня все ещё воняет, - говорю со смешком. Барнс утыкается лбом мне в плечо и усмехается в ответ. *** Кто бы мог подумать, что душ - такая благодать. С этим побегом начинаю воспринимать элементарные блага цивилизации как нечто из ряда вон выходящее, и плещусь в ванне, пока кожа на кончиках пальцев не начинает напоминать лабиринт морщинок. Смываю с себя всю грязь, что успела налипнуть за эти дни, и мимоходом жалею, что нельзя так же смыть все, что так же годами копилось изнутри, выскоблить все это, что чёрным клубком свилось где-то под рёбрами и царапает, кусает, не даёт жить. Закутываюсь в найденный тут же халат, выхожу из ванной и падаю на кровать. Для полного счастья не хватает только сигареты, но их нет и не предвидится в ближайшем будущем, поэтому переворачиваюсь на живот и погружаюсь в легкую дрему, пока меня не будит щелкнувшая дверь. У Барнса виноватый вид. - Не хотел будить. Прости. - Ничего, мне пора перестать дрыхнуть. Я только и делаю, что сплю. На самом деле так и есть - пока мы в дороге, меня, как выяснилось, укачивает и в машине, поэтому я сплю большую часть времени, чтобы не тошнило. - Это же не проблема, - он садится на кровать с другой стороны. - Тебя укачивает. - Транспорт не для меня, - хмыкаю, перевернувшись на спину. Мне о лоб тут же разбивается капля, упавшая с его волос. И глаза у него такие. Живые. Северный Ледовитый, а тепло, которого так не хватало. Вскидываю руку, хватая его за шею, тяну на себя, так близко, что ловлю своё отражение в его зрачках. А Барнс дышит поверхностно, часто. Поднимаю голову и целую его. Глубоко, долго, горячо, пока не урываю спрятанный где-то глубоко стон. Пальцами путаюсь в его волосах, а он медлит, но не отстраняется, наоборот, отвечает, касается языком моих губ и вдруг прикусывает. Охаю от неожиданности, и ловлю веселых чертиков, затаившихся в его глазах и уголках губ. - Так, значит? - подскакиваю на кровати и подгибаю ноги под себя. - Так, - бионическая рука ложится мне на шею и тянет вперёд, к теплу тела. В этот раз уже ведёт он, напористо, придерживая меня за пояс, и доводя до рваных вздохов. Сжимает волосы в кулаке, не сильно, но заставляет запрокинуть голову, и воздух застревает в глотке, когда на шее, прямо под ухом, слегка смыкаются зубы. Тут же зализывает укус, обжигает дыханием, пересаживает к себе на колени, а я вжимаюсь в него грудью, запускаю ладонь под отворот халата, ловлю дрожь под пальцами - холодные - и ловлю тепло, задеваю ногтями кожу, считываю каждый след от стежка на каждом шраме, читаю историю, написанную на нем шрифтом Брайля, что никому, кроме меня, не понять. Потому что написан он был моей рукой. Той рукой, что сейчас оглаживает его по плечам, груди, замирает на ямке между ключицами. Какой же он красивый, растрёпанный и зацелованный, с красными пятнами на скулах и этими северно-ледовитыми-глазами, в которых тони - не хочу, а само собой выходит. - Ты пялишься, - оседает у меня на груди его выдох. Я развязываю пояс его халата. Смотрю ему прямо в глаза, фоном удивляясь собственной наглости, но оно быстро отходит на второй план, когда Барнс сам помогает мне, отбрасывая казенную мотельную тряпку в сторону. Кладу ладони ему на грудь, обвожу ключицы по контуру, задеваю большим пальцем рваный шрам на левом плече. - Прости, - наклоняюсь вперёд и веду губами, чувствуя стык между металлом и плотью, - прости, прости, прости, - беспорядочно оглаживаю его по плечам, груди, спине. Становится нечем дышать, когда он прижимает меня к себе, так, что между нами и ладонь не уместить. Его руки на моей спине, большие пальцы вычерчивают круги. Подхватывает меня под бёдра, легко, будто ничего не вешу, и я скрещиваю лодыжки у него на пояснице, и опускаю руку. Снова собственная наглость поражает, но я выдерживаю его взгляд и упиваюсь тем, как он вскидывается, стоит мне сжать пальцы. Сквозь сомкнутые зубы втягивает воздух, и я фоном чувствую, как он сильно сжимает мои бёдра - до синяков, но кого это волнует, если я двигаю ладонью, а он дышит так, будто его загнали? Это сочетание - ощущение власти над ним и ужасной вины - наполняет грудь до самого горла, смешивается во что-то горько-сладкое, и так же приятно и терпко на языке, и поцелуй кажется бесконечным. Разжимаю ладонь, вырисовываю невидимый узор на его груди, щекочу шею и снова - глаза в глаза. Опираюсь на его плечи, покачиваюсь вверх и медленно вниз, на него, вцепившись с силой. Замираю, хватаю буквально каплю воздуха, и вновь начинаю двигаться. Он не даёт, валит меня на кровать, нависает на вытянутых руках и молча смотрит, только губы подрагивают. А потом прячет лицо у меня на шее и подаётся бедрами вперёд, несмело, заставляет меня подставляться и выгибать спину, чтобы кожей к коже, пить его тепло, прикосновения, дразнить, вынуждая оставить осторожность. Ей уже нет места, я хочу больше, хрипло шепчу, прошу об этом. Горячо. Так, что тает тот лёд, что годами наслаивался внутри, тает и плавится, потому что я позволяю себе быть эту слабость, позволяю себе быть просто. Его. Он наконец не обращается со мной как с хрустальной, сдавливает рёбра, бионика нажимает на поясницу снизу, выгибает, и я прячу вскрик, кусая его за шею. Ему будто бы все равно, он доходит до разрядки, толкнувшись ещё несколько раз, и стонет, громко и откровенно. Вздыхает мне в волосы, опять что-то шепчет, и переворачивается, не отпуская меня. И я цепляюсь за него, хватаюсь, сколько сил есть, потому что если отпущу - все это исчезнет, растворится, я снова окажусь в Штабе, в своей прокуренной каморке. Потому что все не может быть настолько хорошо. В комнате тихо, только жужжит вентилятор за тонкой стеной, да что-то капает в ванной. Я молчу - слова не идут, в голове восхитительно пусто, на душе легко, а лёгкие впервые за долгое время даже не болят. Барнс перебирает мои волосы, а кончиками бионических пальцев выстукивает непонятный ритм по спине. Не больно, легко, почти невесомо. Тихо-тихо. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем он засыпает. Но аккуратно выскальзываю из-под его руки и спускаюсь вниз, к скучающей администраторше. Получаю необходимые указания, иду в ларёк при мотеле и наконец покупаю сигареты. Сажусь на пандус у входа и приканчиваю половину пачки за полчаса, выдувая дым вверх, где он растворяется в темном ночном небе.