Ende des Schweigens

Под утро только он вернулся. Слепящая белизна таяла, гнила под ногами, большие красивые птицы не вили гнезд на электронных проводах, колкой снежной пылью дышалось остро и просто - легкие раздирало холодом почти до боли, к рассвету пальцы онемели до посинения, волосы слиплись от подтаявшей в тепле влаги. Раз за ночь только он зашел в провонявший прокисшим пивом трактир - горячего чая там не наливали, смотрели с безразличием, протирая бумажной салфеткой запотевшие от отпечатков жирных пальцев стаканы. Ривай кривился и горбился от отвращения, ему казалось так - скучающий бармен за барной стойкой осекся и непроизвольно вздрогнул, случайно встретившись глазами с молчавшим недвижимым мужчиной, что смотрел в одну точку, не мигая, столько, сколько находился; чье лицо напоминало надтреснутую маску в морщинах, осанка - словно вместо позвоночника несгибаемый стальной протез уперся в спинной мозг. Вороны... Вороны не вили пустых гнезд у него под окном, не бросались ему под ноги свежими трупами, не подавали голоса - ему снилось в одном из самых прекрасных снов, как сильное его, трупно-бледное, из последних сил живое еще тело внезапно становится неощутимым, словно дым, словно душа, которой внутри нет, - и превращается в сотню немых воронов, что разлетаются, рассеиваются ветром, разрывая его на миллионы частиц, громко хлопая по воздуху тяжелыми своими крыльями. Почти бы задохнуться сейчас, почему же, дьявол, почему же легко так дышится?? На стертом циферблате наручных часов спущенным курком стрелка перевалила за пять часов утра; снежинки таяли незаметно-быстро, каплями воды повисая на волосах и слипшихся ворсинках мехового капюшона; шрамами изувеченные его руки трескались и ссыхались от резкого перепада температуры - за ночь он обошел черт знает сколько запутанных кварталов незнакомого города, забредя по дороге в какую-то провонявшую ниггерскую глушь, но помогавшее ему неоднократно чуткое ориентирование на местности решало все вопросы: Ривай был дома. Домом называлось отсыревшее серое здание для бегущих из самых вонючих углов мира ублюдков и, пожалуй, это было справедливо как никогда. Да что он мог знать о справедливости в принципе, зверь, живой труп в человеческой оболочке?.. Ему вдруг захотелось выбить дверь с ноги, швырнуть под ноги брезгливо содранный с плеч запыленный плащ, отфутболить в разные стороны комнаты промокшие кожаные сапоги - повыбивать кулаками окна, разорвать на части облезшие обои на стенах, выдрать с корнем чахлые растения из горшков на перекошенных подоконниках. Ривай расшнуровывал по-солдатски затянутые шнурки медленно, открывал настежь запаянные намертво окна, кончиками пальцев стряхивал с манжетов рубашки невидимые пылинки - с ювелирной деликатностью. Ублюдок ненормальный. Ублюдок - лечиться бы. Лечиться... - Алчность не лечится. Лечится многое, но не она, Ривай, запомни это... Думай. Думай, мать твою, о возвышенном. "Давайте все будем к этому стремиться... по-братски". "Телом и душой...". "Единство, закон и свобода...". "Фундамент для счастья". Цвети в его сиянии...* Цвети же - или пусти себе пулю в лоб: выбирай... "Выбирай же, ну правда, как хорошо, когда есть выбор, дорогой мой Ривай?". Правда - идиоты молились богу и святым землям, окропленным чужой кровью, слабовольные мрази. Правда - демоны не молятся, воздев дикие глаза к опустевшему небу, демоны не молятся, сложив руки в священно-молитвенном жесте, припав всем телом к лику печальных икон, демоны не молятся... Не молится и он - не его закон жанра. Он сбрасывал в кучу на кровать помятую одежду, не ежась от ползущего по позвонкам к выбритому затылку сквозняка; ровно двадцать минут выглаживал выуженную из чемодана черную кофту, разглаживая каждый шов; он закатывал растянутые рукава по локоть и да-да, думал только о возвышенном, разделывая на кухонном столе тушку обскубанной курицы, купленной в круглосуточном магазине по дороге обратно. Метель била в его окно снежными крыльями, оледеневший иней на стеклах шел трещинами, разрастаясь по траектории вверх ветвистыми шрамами, вся улица за пределами тесной комнатенки - рождественская сказка с пожелтевших страниц старых сказочных книг. Ему не читали... Бордельная шлюха-мать умерла от чахотки в одну осеннюю ночь - не было у нее времени; малолетние ублюдки из детского дома сказок не любили, в школе для потенциальных убийц сказок не знали, забыли скорее всего: попал он в осязаемую сказку слишком поздно, да даже если бы и раньше... Спасенья ему нет, нет, нет... И не будет больше. Овсяная каша без соли да пара кусков в рот, запить пресной водой из крана, набрав в пригоршни сложенных ладоней, умыть бледное, потемневшее от усталости лицо - покончить, покончить с этим всем... Снег блестит по краям обочин неоново-розовым перламутром, от рождественских вывесок болезненно рябит в глазах, звезд на побитом чернью небе, словно радиоактивной пыли - не измерять, не сосчитать. Он засыпает только когда давящая тишина начинает резать слух, проникая в головной мозг, и, не выдержав - распахивает настежь скрипящие ставни замерзших окон, чтобы гул машин с улицы и вопли мелких прохожих полились в уши бессвязными звуками и смехом, - и тогда только успокаивается... Кровати не расстилает. Драное темно-зеленое кресло с потертыми подлокотниками из потускневшего дерева - положение сидя, накренив голову к застывшей без дыхания груди, уложив обескровленные руки по обеим сторонам - заходите, выносите ногами вперед, накрывайте темным полотном, сжигайте, развейте по ветру... - Да он как зомбак вообще! Подогнали начальничка, ничего не скажешь... - Закрой рот, Ауруо! Подполковник Аккерман великий человек: мужественный, ответственный и сильный духом. Ты должен иметь за честь просто идти с ним плечом к плечу по общему пути, а ты..! Да я... Малышка Петра... Невысокая кареглазая девчонка возмущенно сжимала в кулачках ручки увесистого чемоданчика и осуждающе хмурила брови, скептически складывая на груди изогнутые руки - он безучастно ловил из-под опущенных век согревающий взгляд: словно топленая карамель он. Короткие рыжие волосы - лучи июльского солнца, бесцветные рыжие ресницы порхают смущенно, отбрасывая на румяные щечки узорчатую тень. Ну просто прелестно. До тошноты. Придурок Боссард хмыкает, раздраженно дергая на шее идентичный ему платок - он видит, под платком от волнения дергается выступающий под натянувшейся кожей кадык, вьющиеся светлые волосы прилизаны до нелепого тщательно, гладко; Боссард имеет привычку время от времени прикусывать язык во время ходьбы, отлично сочетает в себе старческий кретинизм напополам с мерзким характером, и без памяти... до дрожи, до аритмии, до подкашивающихся коленок влюблен в наивную маленькую дурочку Петру Рал. Петра не смотрела. Петра была выше - Петра прятала глаза, когда Боссард подшучивал о ее безответной влюбленности; тогда еще невеста Эрда рассказывала - Петра плачет по ночам в подушку навзрыд, получая в свою сторону лишь безмолвный равнодушный взгляд, лишь плотно сжатые в пренебрежении губы; Ривай видел - изломанное светлое тельце Петры, словно надломанный утренний луч, подкосившись, упал на погребенную под телами землю легкой пушинкой, будто любой порыв ветра сейчас подхватит его и развеет солнечными зайчиками к самому небу, рассеиваясь миллионами бликов, не оставляя после себя даже неосязаемых следов. Дурочка, дурочка Петра - струйка крови у уголка губ к подбородку, стекленеющие глаза в вечной молитве вверх к небесам, вывернутые позвонки сломанной куклы - глупая, несчастная Петра... Яркое солнце над головой палящее - в брызгах собственной крови, ромашковые степи, усеянные развороченными трупами - минное поле отныне, тлеющие пепелища погребальных костров тянут паленым к навесу синеющего гематомами неба, и мир, - сплошная открытая рана, гнилое развороченное нутро, кровоточащий ожог с обнаженной плотью. - Твоя стихия, Аккерман. "Вдохни полной грудью, вдохни же, наслаждайся, пока можешь, гори в этом аду в свое удовольствие, не теряя драгоценных минут. Всё слишком быстротечно в нашем мире, Аккерман, помни...". Да завались уже. "И тем более во времена бедствий...". "Только в несчастье проявляется сила и истинность любви...". "Единство, закон и свобода, единство, закон...". Фундамент. "Фундамент для счастья...".* Ривай сквозь накатывающий волнами сон открыл глаза и внезапно зацепенел каждым мускулом. В дверь постучались. В дверь постучались так громко и настойчиво, что он почти вздрогнул, до посинения костяшек вцепляясь в подлокотники заскрипевшего кресла. Постучались и странно притихли - если бы за стеной стояли гнусные ушлепки из органов, парой ударов в дверь они бы не ограничились. Ривай навострил слух и застыл перед дверью, опасно согнув колени, словно перед длинным смертоносным прыжком - острие ледяного ножа уперлось ему в бедро, выпуская из пореза пару капель крови, он чуял, он знал этот запах так хорошо, как не различал ничего и никогда в этом мире. Плевать... В дверь постучали еще раз - не менее характерно, - и затихли уже секунд на тридцать. Тишина всепоглощающая - хоть удары сердца считай, частоту дыхания за дверью слушай. Не уходит, тварь - один он. Одна - Ривай толкнул дверь неожиданно резко и встал ровно по струнке, опустив руки четко по швам: небрежный скучающий взгляд, прямой вызов в лицо, без тени страха сжатые губы - оскаленные челюсти спрятать за тонкой безразличной ухмылкой. Хорошо... Так вот, вот так вот надо... Он тяжело наклонился вперед и тут же отшатнулся почти-в-удивлении - даже пугающий полумрак не скрыл слегка расширившихся в темноте не глаз, - зрачков. Он рассмотрел ее... Она бросилась в глаза и отпечаталась на сетчатке глаз без права на забытье - в нос чересчур остро ударил соленый металлический запах, и он с трудом подавил подкативший к горлу рвотный рефлекс, который наступил почти одновременно с желанием плотоядно облизнуться. Тупая девка, явно не ожидая такого торжественного приема, застыла на месте, и, пару секунд похлопав в удивлении задрожавшими ресницами - неожиданно широко, оскаленно почти улыбнулась. Бесстрашное создание... Ривай надменно изогнул в немом вопросе бровь и невольно скривился, так, чтобы она непременно заметила - она была во вчерашней блузке и той самой алой юбке, умудрившись не переодеть ее со вчерашнего вечера; затянутые в высокий хвост, мокрые отчего-то волосы, влажным липли к обнаженной длинной шее, по тонкой загорелой руке узорами вниз к запястью стекала витиеватыми ручейками кровь из небольшого, но глубокого пореза. Ривай опустил взгляд ниже - в одной руке она, неловко почесывая другой всклокоченный затылок, гордо держала кусок чего-то странного, - присмотревшись, можно было сразу понять, что это выдранный с мясом ржавый кран какого-то несчастного рукомойника, и, в принципе, данный факт даже едва ли удивил его. Что можно было делать с ним, чтобы вырвать его с потрохами, Ривай подумать не успел. Глядя на нее, ему впервые в жизни захотелось злобно расхохотаться - и это, пожалуй, было уже серьезно... - Извините, милейший, что вторгаюсь в вашу скромную обитель вот так неожиданно... Никогда бы не стала обращаться к вам по таким пустякам, но у меня тут... - она демонстративно помахала куском оторванного крана, непринужденно дернув плечами: - ...небольшое стихийное бедствие случилось. Без вас ну просто никак - вы единственный, кто в такое время оказался дома. Малыш Моблит только ушел буквально накануне, а я встала перемывать грязную посуду, и, ой, знаете, я такая неряха: до посинения всегда жду, пока в умывальнике наберется трехэтажная гора, и потом только, ну, вы понимаете... Дальше он не дослушал. Тараторящий, режущий слух голос невольно оборвался и приглушенно затих - и почему он не услышал в его отголосках ни капли смятения? Ривай презрительно сощурился, не скрывая того, и, до последнего не разрывая с ней зрительного контакта, не дослушивая, элегантно захлопнул дверь прямо перед ее носом. Хорошо как. Отвернулся и шумно повел носом по воздуху, усмиряя самого себя - черная желчь накатывала к горлу мерными волнами, но успокаивалась быстро, почти безболезненно, - оседала плещущимся ядом где-то на дне. Женщина... Взрослая, странная, безмозглая женщина, словно дитя несмышленое, приближалось к пасти жестокого зверя, и он готов был сожрать ее на месте целиком, полностью и не подавившись - во всех существующих смыслах этого слова. Что она хочет... Что она, черт возьми, хочет от него?? - Я так поняла, вы захлопнули дверь у меня перед носом, потому что быстренько побежали за инструментами и сейчас вернетесь ко мне воодушевленный и готовый к работе?! - она язвительно хохотнула и, внезапно нагло просунув голову сквозь щель его незапертой двери, коварно сощурилась в ребячливой улыбке: - Ах да, я забыла оповестить, что у вас, к тому же, совсем нет выхода, потому что живу я ровно на этаж выше и скоро затоплю вас на раз-два, если водичка из этого крана не перестанет хлыстать водопадом во все стороны!.. А впрочем, выбор за вами... Ривай застыл на месте - он бы задохнулся от такой наглости, если бы мог, но начал лишь потихоньку звереть, душа клокочущий в горле животный рык. Странная безмозглая женщина по противоположную сторону стены приглушенно дышала, выдавая себя с головой, постукивала по скрипящему паркету острым каблуком туфли, улыбалась в пустоту его закрытой двери завороженно и безумно-нежно. Он был уверен - он боялся бы ее, если бы умел. Стиснуть бы пальцы на пульсирующей сонной артерии, поставить на колени, переламывая ноги, дать хлесткую пощечину или оттянуть за загривок, стирая проклятое, невиданное ранее счастье с лица... Ривай с наслаждением сделал сиплый пугающий вздох и, с силой дернув на себя металлическую ручку, медленно отворил пошатнувшуюся под давлением дверь. Он принял правила ее игры. Она - ожидаемо - ждала его. Стоит теперь только помнить и не забывать, что каждый ее следующий шаг к нему... Не больше, чем танец по минному полю босиком...