Ende des Schweigens

Жизнь в Нью-Йорке начиналась в пять. Неон от вывесок потек по черному небу, размазался, где-то замерцал, где-то заострился – темнело рано. Пар поднимался от канализационных люков, разбитый, затерянный в бесконечных шагах и шорохе человеческих ног – испарялся, так и не согрев. Маленькие офисные люди дребезжали связками ключей, закрывая офисы на замок, у кинотеатров змейкой растягивались всё более длинные очереди, из бара напротив страдальчески лился-всхлипывал саксофон. Ривай хлопнул дверью ванной комнаты и скептически обратился к своему отражению в натертом до блеска зеркале – чистом настолько, что можно было увидеть изнанку потустороннего мира. Чья-то когтистая рука с воспаленными костяшками почти дотянулась до его лица, он едва нервно стер свое отражение рукавом на локте и снова всмотрелся с тихим отчуждением. Рука принадлежала ему. Чёрт его дери. Работал тихо и быстро, лезвие для бритья проводило дорожку из пены, оставляя бледную кожу нетронутой, ни пореза, ни ссадины – одно лишнее движение, и он снимет себе скальп как бы ненароком, но это не сейчас, это не сейчас. Не сегодня, у него еще так много дел. Не стоило брать себе столько выходных, видел бог… Хрен что он там видел. Ривай вошел в комнату и кинул мимолетный взгляд на белую рубашку, одиноко висящую в шкафу; с досадой скривился, зачесал треклятые волосы от лица, как же надоедливо отросли. Просунул голову в заранее заготовленную черную водолазку, ноги в начищенные сапоги, уставился в побитое инеем окно, будто в размытом отражении на стекле не будет видно, из какого дна он на себя смотрит, как будто присесть на дорожку, на удачу – всё, что требуется, чтобы он проснулся в теплой постели от того, как мать гладит его маленького перед уходом на работу. В ноздри почти прорезался запах перечной мяты, ветку которой она всегда вешала у изголовья кровати, чтобы лучше спалось – но душный миндаль тот скреб горло, и хотелось блевать. Его отправляли на задание в богом забытый городок в Пенсильвании, черт знает на какой срок, и он разрывался между выбором сделать всё быстро и залечь на дно подальше от этого треклятого города или спалить его к чертям собачьим, чтобы языки пламени лизали его пороги, превращая кремень в пыль. Его кремень ни в какую пыль не брался, а жаль, так хотелось... Ривай закрыл дверь и провернул ключ на оборот. Отель будто вымер – неужели вместе с ней? Он поднял левую руку и сверил время – машина ждала его через час. *** -…А потом я кинул ему кость, и представляете?! Он понюхал и ушел! Просто понюхал и ушел, где Вы видели такое. Чтобы собака отказывалась от такого, ну это же нонсенс. Прошу прощения… Вы совсем не слышите, Ханджи? Моблит насторожено наклонился и терпеливо вгляделся в её отстраненное лицо – если раньше, когда она не слушала его, она, как правило, была глубоко в себе, то сейчас… Она встрепенулась и сфокусировала на нем осознанный, слегка смазанный взгляд – словно тыльной стороной по щеке провела: мягко и безразлично. Ни тени обиды не промелькнуло на его лице – она всегда смотрела так на него, сколько бы пыла и заинтересованности не было в их разговорих. Он довольствовался и этим, большего требовать было бессмысленно. - Не могу сказать, что вся во внимании, милый мой, но суть ты донес прекрасно. Лилась. Лилась эта музыка для ушей из её уст, действовала как воды сирены, он никогда не понимал её… Никогда не мог определить, серьезна она, или все эти ужимки, шуточки, оговорки – всё для того, чтобы никто не знал, кто она. Какая она. Она была такой. Прямая его начальница, она никогда не повысила на него голоса и не отчитала за опоздание. Даже за ошибки корила его ядовитыми шутками, будто на нем тренировала свое остроумие – и ни слова… Ни одной угрозы про штраф или увольнение. Боже. Что за чудеса, господи. - Извините, если лезу не в свое дело. Просто Вы ночуете здесь уже два дня. Не спрашивайте, откуда я знаю – на вас одна и та же одежда, и я второй день прихожу на работу позже вас, хотя Вы никогда… Простите, никогда не приходили вовремя. У Вас всё в порядке, Ханджи? - Я поражена твоей дедукцией, Моблит, но свойство усугублять любую ситуацию, в конце концов, сведет тебя в могилу, - она посмеялась от души, крутанулась на стуле вокруг своей оси, пару хрипов вырвалось из то ли простуженного, то ли сорванного горла. – Я действительно ночую тут, но просто потому, что мне так удобно, столько работы навалилось в последнее время… Да и кран тот треклятый всё-таки сорвало, и меня немного затопило, ну ты помнишь, ты приходил его смотреть. - Никогда бы не стала обращаться к вам по таким пустякам, но у меня тут... - она демонстративно помахала куском оторванного крана, непринужденно дернув плечами: - ...небольшое стихийное бедствие случилось. Без вас ну просто никак - вы единственный, кто в такое время оказался дома. Дрогнуло. Внутри что-то, содрогнулось, да так, что колени обмякли, стали ватными. Ханджи тронула виски, зажмурилась легко-легко, будто усталость к концу дня навалилась – милый Моблит, дурак Моблит, проклятый Моблит не отводил от нее того обеспокоенного взгляда, который грел ей душу когда-то. Бесил до заламывания пальцев. Она язвительно хохотнула и, внезапно нагло просунув голову сквозь щель его незапертой двери, коварно сощурилась в ребячливой улыбке: - Ах да, я забыла оповестить, что у вас, к тому же, совсем нет выхода, потому что живу я ровно на этаж выше и скоро затоплю вас на раз-два, если водичка из этого крана не перестанет хлыстать водопадом во все стороны!.. Импульсами прошивало её вдох за выдохом, она возрождала в памяти посекундно то, что не могла вспомнить столько времени, и теперь… Прокляла себя. Восхищалась своей тупостью. Безудержное веселье. Она же сама пришла к нему! Влезла в логово без спроса, как та змея, постучалась в дверь, позвала к себе. Отвела в свой дом чуть ли не за руку! Попросила о помощи, как обычно невзначай, потому что не стыдилась просить и так привыкла. Сказочная… Идиотка. - Меня зовут Ханджи Зоэ. Я биолог, моя лаборатория находится на девятой авеню, напротив большого цветочного магазина на углу. Я изучаю феномены человеческого организма. Гигантизм... Тема моей научной работы. Хотя вы этим явно не страдаете, правда, Людвиг? Моблит отвернулся от микроскопа и удивленно уставился на нее. Тихая дрожь сотрясла её плечи – со спины казалось, что она просто беззвучно смеется. Если задержать дыхание и прислушаться, она могла услышать тихое шипение, с которым её потряхивало, словно испарялась влага или жарилась сырая плоть. Ханджи дернулась, будто вмиг обуздала прилив тремора, и сдавила веки так, что городские вывески не мигали так, как заплясал неон перед её глазами. Доплясались. Она доплясалась так точно… Жизнь в этом городе начиналась в пять. Она отказала Моблиту в том, чтобы он её провожал – сунула ноги в нелепые меховые сапожки, ступила за порог на талую дорогу. Вода полилась за тонкий замш, намочила ноги в вязаных носках. Боже всевышний, она не выходила из лаборатории двое суток, захламила всю кухню своими чашками и пятнами из-под кофе. На перерыве они часто с Нанабой ходили в кофейню через дорогу, только Нанаба не любила кофе, пила ромашковый чай. Несколько лет назад они ждали с Нанабой пароход в британском порту, который должен был отвезти их сюда, в новую жизнь. Начался массовый обстрел, и когда ракета пролетела над их головами, Нанаба согнулась и прикрыла голову руками – но не проронила ни слезы. «Дура»: - сказала. «Что ты пытаешься там рассмотреть?» - спросила. Ханджи смотрела – задрала голову, как ребенок, чуть не упала, пока стояла; свист от ракеты рассек воздух, от затылка до позвонков бросило в леденящую дрожь. Она посмотрела тогда безвольно на свои слабые руки, их поразила иррациональная, почти спокойная дрожь – но как жаль, что уже тогда её мозг не принимал страх так, как принимало его её тело. Это аукнется ей когда-то, говорили они. Это вернется ей троекратным. Такой себе… Веселый бумеранг. По лестнице отеля поднималась почти на цыпочках, боялась разбудить спящих покойников или что это было, разницы той уже не было. По лестнице отеля поднималась, в упор не смотря в сторону коридора, на котором жил он, и даже минув второй этаж, не ускорилась. Этот загробный ветер больше не гнался за ней – она не нашла сил с ним бороться, и просто… Поддалась. Отдалась. Необыкновенная идиотка. Она двое суток не ночевала дома из-за того, что какой-то ублюдок решил воспользоваться ею и выкинуть на помойку умирать. Съедать себя изнутри чувством вины и осознанием, что всего этого можно было избежать? Сдирать с себя кожу заживо, чтобы смыть следы на шее и отпечатки пальцев на запястьях? Бояться, сжавшись от ужаса? Терпеть? Этого она ему не подарит. Кого-то продают на органы, кого-то пытают до потери сознания, кому-то отрезают конечности и сдирают заживо кожу. Кто-то страдает так, что сердце не выдерживает, рвутся клапаны и останавливают биение. Она здесь. Она дышит, она чувствует боль на скрученных суставах, её тошнит от каждого вдоха, и она не может съесть ни крошки, чтобы не вернуть всё обратно. Она живет. Она живет. Она выживет. *** Жизнь в Нью-Йорке начиналась в пять. Гасли огни вывесок, город погружался во мрак. Первые прохожие сонно вылезали из своих квартир, чтобы ехать на работу. Они проклинали это холодное заснеженное утро, молились о другой жизни, жалели о не сбывшихся планах, чтобы забыть об этом уже к вечеру, с облегчением спеша домой. Ей казалось… Она разучилась. Спешить, проклинать, есть и пить. Ей казалось, она комок, сгусток жизнедеятельности, который выворачивает на изнанку, она не могла сомкнуть глаз и не могла держать их открытыми. Ханджи в который раз за ночь села на кровати, завернулась по уши в одеяло, скинула его с плеч, согнула колени, уронила в них лицо, вцепилась в них пальцами без ногтей – ногти обломала об его кости, такой же он был худой. Сильный. Сильный. Си-ль-ный. Холодная дрожь крошила её вдохи на спазмы, она то сгибала, то разгибала ноги, судорожно скрещивая ступни между собой. Они не слушались, когда спустя минуту или час, она, перебирая руками по углам и столешницам, доползла до шкафа с аптечкой на кухне, с грохотом по пути высыпая из него всё содержимое. Локти развела в стороны, уперлась ладонями в край стола – её не держало. Таблетка, запитая водой из крана, через мгновение снова оказалась в руке, и она заставляла себя глотать снова, черпая воду ковшиком из ладоней, умывалась, обливалась, заливала пол. И никакого сломанного крана не надо, чтобы затопить тут всё к чертям… Ханджи повернулась спиной и без сил скатилась на пол. И внезапно застыла. На столе оставленная им пачка сигарет лежала нетронутой, будто всегда тут и была. Ханджи испепелила её взглядом и почти удивилась – такой, как он, никогда ничего не забывает. Усмехнулась, и ей даже не захотелось блевануть. Он мог оставить её специально. Он мог знать, что её ждет. Не вставая, Ханджи с трудом дотянулась до стола и высыпала на колени разом все сигареты. Тяга, раз, два. Она, может, не выдыхала, и слава богу. Только вдыхала, вдыхала, вдыхала и задыхалась. Через минуту, или час, всё прекратилось. На улице светало. Ханджи смотрела в одну точку и благодарила сейчас лишь за то, что пережила эту единственную ночь. Она думала о мельницах в родном городе, который стал для её нации котлом, думала о свисте ракет и о мужчинах в самой страшной форме на свете. Думала о тихом зимнем утре, городских птицах и даже о Моблите. Моблит насторожено наклонился и терпеливо вгляделся в её отстраненное лицо – если раньше, когда она не слушала его, она, как правило, была глубоко в себе, то сейчас… Она давно была не в себе.