Ende des Schweigens

Эрен был бы не против сейчас оказаться в темноте. Он честно хотел выглядеть уверенным или, хотя бы, на крайний случай, не напугать ее, но лишь потер складку между бровей в надежде, что она сама разгладится. Он всегда хмурился, когда злился. Когда смущался, удивлялся и боялся – тоже. Боялся он сейчас едва ли не больше, чем на первом своем задании, когда заряженная винтовка предательски дрогнула в руке, и это смущало его, удивляло, всё сразу – там даже места радости не осталось, хотя, казалось бы, как же? Да, это чем-то напоминало первое задание, или в слове «свидание» он сделал несколько ошибок… Казалось бы, как же? Она не рассыпалась призрачной пылью, стоило им только сесть за столик в центре темного зала. Не сморщила носик, когда кельнер не принес воды в сверкающем бокале, не отодвинул стул; виду не подав, положила на колени обычную бумажную салфетку, что разительно отличалась от тонкого прозрачного кружева, которое она привыкла видеть в ресторанах, в каких была до встречи с ним. Он думал так. Она ведь так была похожа… Ни на кого из тех, кого он до этого знал. И, господи, он думал, что окликнуть ее в галерее, заставив безучастно обернуться через плечо, обрубив на выдохе: «Могу ли я увидеть вас еще?» - самое безумное в жизни, что ему приходилось делать. Но, черт возьми, просто сидеть напротив и смотреть в эти широко распахнутые глаза выносимым не представлялось вообще – Эрен сделал вид, что расслабленно растирает затекшую шею и, похоже, нахмурился еще больше. - Это место мне нравится. Очень… естественно. Здесь ощущается течение настоящей жизни, - и ситуацию она ринулась спасать первой, как же бесполезно с его стороны. Хотя что там ринулась – мягко ступила на его натянутую тетивой струну, и музыка полилась ее голосом, тихо расслабляя напряженные мышцы. Вот оно (даже если звучало лишь для приличия) – ей нравится, она не хочет уйти. Это звучало самой прекрасной музыкой – она назвалась Хисторией и не исчезла. Пускай… так побудет, пока солнце не ляжет на снег – ослепляющий свет поглотит ее, так ему и будет надо. - Я за всю свою жизнь редко выбирался куда-либо. С детства либо дом, либо двор: лазили по деревьям, купались в реке, ловили лягушек и полевых мышей, падали с крыш. Школа и армия, полигон для тренировок и улицы… всегда улицы, - ему на секунду показалось, искра промелькнула в ее взгляде, бледная, но откуда ей взяться – рассказать ему не о чем, а таким, как она, явно подобное неинтересно. Он готов был до конца ходить вокруг разговоров о войне, как по краю лезвия, не затрагивая суть, он ненавидел их. Темы войны расходились кругами по воде, ширились, заражали вирусом, убивая на корню любое интересное общение. Он о войне не говорил – он видел ее, жил ею, он чуть не погиб благодаря ей. И он презирал. Он был таким, «прости, милая, как бы все равно тебе не было», он готов был описать расписание своего дня с утра до заката, лишь бы не затрагивать глубинное… Хистория от этого расстроенной не выглядела. Улыбнулась ему, улыбнулась кельнеру, подвинула ближе принесенный им чай, круассан не тронула. Неспешно рассказала о Норвегии, из которой приехала с отцовской помощью, рассказала об учебе в художественной школе, рассказала о любви к винтажным украшениям, о праздновании восемнадцатилетия в Париже и о сводной сестре… обмолвилась мельком и вскользь. Что-то взволновало ее в этот момент, всколыхнулись ресницы, словно колосья под яркой голубизной, глаза у нее ярко-голубые, и весь далекий образ, что казался неосязаемым, на минуту показался ему пропитанным спелой рожью на родных полях, запахом свежей выпечки с маминой летней кухни. Хистория надрезала круассан и провела теплым сливочным маслом вдоль пористой мякоти теста. Эрен почти с трепетом отвел взгляд и внезапно застыл. Раньше у него всегда при виде него появлялось желание привстать и радостно помахать рукой. Пускай тот доходчиво объяснял, где окажется эта рука, «если ты будешь меня позорить, Йегер», всё равно. Почему этот человек вызывал столько ужаса и пугающего благоговения, Эрен объяснить не мог. Привлекать внимания не хотелось. Но, парадокс, чем меньше внимания хотел привлекать подполковник Аккерман, тем больше взглядов приковывал к себе, словно был взят на прицел. Они были брошены исподлобья, из-под полы, они были быстрыми и вороватыми, спрятанными под тенью ресниц, но Эрен знал лучше других – солдаты, вроде Аккермана, угрозу не ищут глазами, - со спины ощущают шкурой, животные. Эрен сощурился и присмотрелся, думая, не обознался ли. Белого нашейного платка не было – и вместо военной формы видеть командира в гражданском было почти что дико. Белого нашейного платка не было – была черная шапка с отворотом, которая делала его похожим на дитя катакомб, на демона улиц, прятала под тенью звериные глаза. Эрен почти поежился – даже стремясь остаться незамеченным, он был центром толпы, как неизлечимая болезнь, о которой не привыкли говорить, но от которой все бежали, скрываясь. Хистория поймала его взгляд и растерянно улыбнулась – он медленно скользнул глазами по ее лицу и захотел ее скорее увести. Слишком усердно Аккерман делал вид, что просто зашел позавтракать и насладиться чашкой чая – он подцепил костистыми пальцами ободок кружки и вальяжно возложил ногу на ногу, откинувшись на спинку, будто наслаждался видом из окна. Уголки губ его медленно поползли вверх, и крутанулись зрачки, словно у притаившейся рептилии – Эрена осенило. Он неотрывно следил за кем-то. Следил таким запоем, что не заметил ни его, ни его таинственную спутницу. В их прошлую, в их первую встречу в Нью-Йорке капитан доходчиво объяснил ему, что от дел отошел и похоронил свое прошлое, чтобы ни одна живая душа не догадалась, чем он жил последние несколько лет. Умирать за идею он не собирался, и в этом, пожалуй, было его главное отличие от простых смертных. «Бессмертными становятся только те, кто за жизнь платят другой жизнью – ничто не появляется из ничего. Иными словами, хочешь что-то создать – отбери это у другого». У Эрена кровь стыла в жилах, перехватывало дыхание, он терялся в догадках. Так ли то, что есть люди до того особенные, что рождаются раз в столетие? Так ли то, что минимум один присутствующий в этом помещении сегодня умрет от его руки, и спастись ему не суждено? Кто бы что ни говорил, капитан был неоспоримым профессионалом своего дела… Секунда на то, чтобы привлечь его внимание – Эрен кинул на стол пару купюр и слегка приподнялся, тайком бросив взгляд в его сторону. Как и предполагал – Аккерман качнул головой, как от дуновения ветра, но стоило Эрену разлепить губы, чтобы кинуть тихое приветствие, ледяная вспышка в его глазах больно хлестанула по щеке – под столом он незаметно поднял руку и выставил перед собой ладонь с оттопыренным большим пальцем, как бы перерезающим воздух. Эрен сглотнул слюну. - Мы уже уходим? – Хистория ни о чем не подозревала, но вопросов лишних не задавала – он мягко тронул ее за локоть, и она без слов вспорхнула с места, на ходу накидывая шарф на белокурую голову, семеня за его широким шагом мелкими шажками. Вышли в снегопад – не лютый, не дикий. Крупные пушистые хлопья опускались на голову, она пожурила его вроде за то, что он не надел шапку - строго, как мама, с заботой, как леди, краснотой до кончиков ушей. Он взрослел и, видимо, старел… Не смутился, не растерялся – а боялся он с недавних пор только войны, но точно не ангела, что рассматривал его лицо доверчиво и отстраненно, покорно ожидая его действий, молча принимая дальнейшие его решения. - Куда дальше пойдем? – Эрен почесал затылок и тщетно оглянулся в поисках достойных ее развлечений. - Дальше. Такая погода, для прогулки самое то, - как там было, ситуацию она ринулась спасать первой? Хотя что там ринулась – мягко ступила на его надорванный нерв, провела кончиками пальцев, сгладила рубцы и шрамы. Дышать. Стало. Теплее. *** Выстрел разнес в ошметки тишину в воздухе. Он хрустнул худым запястьем, виртуозно проворачивая рукоятку, ловко нащупал пальцами смертельную точку в складках одежды – зарываясь под кожу, лезвие наткнулось на пару препятствий из костей, но вошло глубоко, резко. Выстрел полоснул его по барабанным перепонкам, ножом он полоснул мертвеца по ребрам – «живое холодное оружие», говорили ему, он улыбался, если бы мог, он улыбался бы, да – в его руках что нож, что огнестрел становились орудием искусства, шептались они. Без огня сегодня обошлось, шуметь на этих мирных улицах было нельзя, вот такая досада – он брезгливо разжал пальцы, пожалев, что не взял перчаток, и отяжелевшее тело медленно сползло вниз по стене, накренив голову с закрытыми глазами, будто присело отдохнуть. Ривай отошел на пару шагов и чистой рукой нащупал бутылку воды в кармане поясной сумки, любуясь результатом своей работы – смерть не мгновенная, медленная, было время и жизни перед глазами пролететь, и свету в конце тоннеля засиять. Крутанул крышечку двумя пальцами, щедро наклонил, смыл кровь с лезвия, потер друг о друга окровавленные ладони. Красные струи полились на асфальт, разбиваясь брызгами под ногами – Ривай зачесал чистой рукой волосы ото лба, инстинктивно сжал ноздри – мокрый запах металла и соли прорезался до морщинки на переносице, заставил терпко свести скулы. Он питался солью и металлом на завтрак и обед, запивая черным чаем, и господи… Господи, ничего святого не было в этом. До штаба пошел пешком, хотел выветрить запах убийства, парочку лишних мыслей, тело трогать больше не стал – мало ли, почему в одной из подворотен Бруклина снова найдут очередную русскую свинью с перерезанным горлом, - много ли больных и наркоманов в округе. Пару минут подождать, пока освободится Пиксис, бесцеремонно ворваться в его кабинет, ведь ни минуты больше ждать, несколько минут на краткий лаконичный отчет. Цель достигнута, цель устранена – цель больше не цель. Через три дня он ожидает дальнейших поручений, а пока деньги в конверт и залечь на дно – типичная схема для такой опасной работы. - Опасная работа для опасных людей, мистер Аккерманн, - Дот Пиксис прятал улыбку в усы, вальяжно постукивал пальцами по столешнице, не скрывал удовольствия от проделанной работы – чудо какое, вот это сотрудник, на вес золота просто, умереть не встать. - На дно уже не залечь тому, кто в жизни не был на поверхности, старик, - хотелось ему сказать, но, по привычке, он промолчал, отпустил на лету закрывающуюся за собой дверь. Та захлопнулась громче, чем позволяли правила субординации - разговор был окончен. До дома вызвал такси – от желтых боков авто зарябило в глазах среди серости стекла и бетона, этот город был таким. Этот город слепил и темнил – зелень Берлина и домики, крошащиеся пряничными стенами под снарядом, меркли на его фоне, но жили в памяти очертаниями, как нечто страшное и прекрасное. Этот город был для людей разных статусов и национальностей – свобода текла по его жилам-дорогам не потому, что здесь было так хорошо жить, – а потому что город жил сам, в независимости от того, какие люди вдыхали в него жизнь. Он сам был таким – в независимости от того, сколько людей пытались его изжить. Отель не встретил его привычной тишиной – время близилось к вечернему час-пик, улицы горели огнями городских заведений, жаль, не сгорали дотла. В фойе было пусто, но чем выше по лестнице, тем четче и громче становился гул чужих голосов – кто-то взволнованно переговаривался на третьем этаже, кто-то панически причитал, переходя на истеричные ноты, какая-то девица плакала, некрасиво всхлипывая. Он бесшумно вывернул с лестничного пролета и тихо остановился рядом с самым спокойным мужчиной, которого нашел в толпе – тот курил самокрутку, опершись плечом о косяк, и в общей суматохе даже никто не сделал ему замечание. Со скукой уставился в центр толпы – в прорези распахнутой двери одного из номеров было видно только женские ноги и цветочный подол платья-халата, прикрывающий побитые венами лодыжки. - Женщина умерла, - мужчина с самокруткой даже не ждал вопроса (Ривай сразу понял, что он служил). – Услышали выстрел, сбежались все этажи, начали вскрывать замок. Долго возились – но было поздно в любом случае. - Вы врач? – Ривай скосил подбородок и недоверчиво сузил глаза. - Не врач. - Так откуда вам знать? - У каждого выстрела есть характер, поверьте, я знаю. Этот выстрел убил моментально. Да, он знал. Ведь тоже мог вычислить только по звуку. - Долго едут, подонки. Знали бы, что еще жива, может ускорились бы, но с трупом в одном здании тоже неприятно, - осекся, бросил через плечо. – Да уведите ее уже к себе, дайте успокоительного. Всхлипывающую девчонку, взяв за плечи с обоих сторон, увели вниз две молчаливые женщины. - Мы их сегодня можем не дождаться, есть врач среди присутствующих? – немолодой активный мужичок с гусиной шеей завертел головой в разные стороны, выступив вперед, он в принципе выглядел чересчур бодро для сложившейся ситуации. Толпа резко замолчала, осматриваясь друг на друга. В тишине коридоров сначала стало подозрительно тихо – потом, глухо, звонко, весело, безрассудно, - на лестничном пролете раздался стук каблуков. Цок. Тик. Так. «Тик-так, тик-так, давай, девочка, шагай во мрак». Она вывернула из-за угла так же стремительно, как минутами ранее он, не подозревая об опасности. Улыбка глупо застыла на ее лице, она, та, кто пошутила бы про «чем обязана такой честью, столько людей возле моих хоромов», она, та, кто носит платья-комбинации под плотной плащевкой и светит голыми ногами, выходящими из-за края ботфорт. Застыла в коридоре, поигрывая связкой ключей на пальце, задала немой вопрос. - Так-так-та-а-ак, что за вечеринка? – не сдержалась всё-таки. Он почти прыснул, ситуация располагала. И когда толпа расступилась, безмолвно давая ей пройти дальше к своему номеру, и когда глаза ее ненароком зацепились за открывшуюся картину за порогом, и когда рука ее дрогнула, не дойдя до рта, и легкие глотнули воздуха, лишь бы не вскрикнуть – он сам потянулся к сигаретной пачке. И когда она, вполголоса переговорив с ближайшим очевидцем, смело ступила за порог и склонилась на корточках перед неподвижным телом, словно ребенок, увидевший на дороге мертвую птицу, он с хрустом зажал между зубами мятый фильтр. - Смерть наступила где-то между пятью и шестью вечера. Не сразу, рука неопытная, видно, дрогнула. Это самоубийство, я думаю. Уверена. - Простите, а Вы врач? – упрекнул кто-то из толпы. - Я опытнее. И хуже, - она дернула губами в улыбке; ему показалось, или стекла ее очков блеснули совсем уж ненормально, но он не удивился. Удивляться было чему и без этого… И когда выскочила она за порог двери так, словно смертельная аура комнаты убивала жизнь внутри нее, чуть не налетев на мужчину, стоящего рядом с ним, он равнодушно полоснул спичкой по коробку. Мужик предложил ей самокрутку, и она быстро пошла на свет, как тот светлячок, слепо пытаясь затянуться с его руки. Курила она нечасто, было видно невооруженным глазом. Но то, с каким упоением она глотала дым, забывая его выдыхать, не кашляя, говорило о многом, он прикинул, во сколько она попробовала впервые, и сколько ей сейчас. Прикинул и выкинул. Из головы ее. Туда, на холод, под пули, навылет. Тронул за локоть, подцепил пальцем, толкнул дальше по проходу, коленом, слегка. Она, как кукла, повиновалась. У него было к ней пару вопросов, с глазу на глаз, часом ранее в соседней комнате над свежим трупом стоял демон, и господи… Она бы подтвердила, замаливая на коленях грехи перед смертью. Подтвердила и улыбнулась бы: «Господи, ничего святого не было ни в нем… Ни в тебе».