под песню Lana Del Rey – Bel Air
Ощутив под спиной смороженную тяжесть родной земли и исходящий от неё потусторонний холод, Покрышкин очнулся. Сначала он услышал осенний ветреный перебор сухой листвы, который по началу принял за накат волн на галистый берег. Затем почти мелодичный гул зенитных орудий напомнил о детских сибирских грозах в июне. Затем переливчатые, будто через воду слышимые обрывки слов на непонятном языке. Одно из этих слов он слышал когда-то на перроне в хлопках голубиных крыльев... Проморгавшись склеившимися ресницами, он открыл глаза. Перед ним в окантовке из мотыляющихся золотых верхушек осин безмолвно покачивалось небо. Небо потемневшее, ставшее ярче, напитавшееся лазурным цветом и голубой глубиной. Покрышкин собрался с силами и потянулся вперёд. Сесть кое-как удалось, но, словно оторванная, закружилась голова, и на него тут же налетел кто-то вероломный сзади и криком и ударом приклада заставил снова прижаться к земле. Покрышкин успел заметить, что жёлтый перелесок запрудил звонкий туман, а в большом кусте орешника увяз его всё ещё дымящийся и издающий невнятный писк искорёженный истребитель. Болела грудь и всё в голове вертелось, в глазах припадисто темнело. Покрышкин то и дело на несколько секунд терял сознание, но снова выныривал на резкой свежестью врывающуюся в лёгкие поверхность, то видя перед собой оранжево-красный тихий карнавал, то серо-зелёную незнакомую форму, то не видя ничего, кроме душной черноты. До него доносились обрывистые немецкие слова, затем крики, убеждающие его подняться. Он поднялся, перед этим несколько раз потеряв равновесие и упав. Один из трёх немецких солдат смеялся. То, что их было трое, было весьма условным. Все они представляли собой скачущие размытые пятна. Соображалось плохо и с большим трудом. Всё вокруг казалось не настоящим, а будто скатанным из шариков крашеной ваты. Предметы убегали от взгляда, стоило попытаться на них сфокусироваться, воздух драл горло своей хирургической чистотой, от ломоты в висках тошнило и метало в разные стороны. Покрышкин не понимал что делает, как переставляет нетвёрдые ноги и идёт, поддерживаемый немцами, как сваливается в кузов грузовика и долго отбивает бока и лопатки по ухабистой лесной дороге. Он пришёл в себя только когда совсем стемнело. После неспокойного сверкающего сна он проснулся и обнаружил себя снова готовым ринуться в бой, но крепко запертым в сарае. Да, скорее всего, это был сарайчик для инвентаря, довольно хлипкий и пустой. В стенах зияли щели и под ногами на утрамбованном земляном полу валялся деревянный хлам и клоки сена. Оценив обстановку, Покрышкин убедился, что хоть основательно встряхнутая голова у него по-прежнему болит и, стоит повернуть её, ведёт за собой всё тело, других повреждений у него нет, кроме до крови натёртых наручниками запястий. Конечно, при себе не было никаких вещей. Немцы, наверное, ещё в лесу обшарили и выгребли карманы. Что же теперь делать? Только одно! Бежать любым способом. Покрышкин пока ещё плохо ориентировался в пространстве, поэтому эта идея показалась ему единственной и требующей немедленного исполнения. Стоило ему, пошатываясь, деловито начать выламывать одну из хлипких дощатых перемычек в углу стены, как тяжёлая дверь сарая с глухим скрипом въехала внутрь. Медвежьим шагом вошёл солдат с автоматом, судя по всему, заскучавший и продрогший сторожевой, очень недовольный тем, что на него взвалили охрану мешка с костями и русской грязью. Увидев его, Покрышкин и сам от себя не ожидал, что так сильно перепугается. Но вспышка страха была мгновенной и рефлекторной, поэтому проконтролировать и сдержать её вовремя не получилось, хоть Покрышкин был уверен, что силы для этого у него нашлись бы. Но вышло иначе. Он увлекся серой щербатой доской, из которой плавно выходили гвозди. Позади протяжно рявкнула дверь, и Покрышкин этого не ожидал. А потому и подпрыгнул на месте, весь сжавшись и перекрутившись до самого основания сердца. А чего ещё не ожидал от себя, так это того, что, когда чёрная, угловатая и какая-то зловещая фигура в просвете двери решительно шагнёт внутрь, он плюхнется на пол, автоматически притягивая к животу колени и закрываясь руками. Как оказалось, лишним это не было. Солдат подошёл и несколько раз ударил прикладом. Мысль перехватить и попробовать отнять у него оружие пришла к Покрышкину только когда солдат, выплёвывая непонятные каменистые слова, скрылся за дверью и отволок её, покосившуюся и держащуюся на одной петле, на положенное место. Теперь болела рука, которой Покрышкин защитился от ударов. Теперь вовсю терзала злость на себя за то, что упустил возможность. Но злость была бестелесной. Растирая ушибленный локоть, Покрышкин снова и снова думал о том, что нужно вновь начать ломать злополучную доску, но мысль эта слабела с каждой минутой, очищаясь от неосознанности... Да, нужно привлечь внимание часового и потом напасть на него... План был очевидным и действенным, даже, казалось бы, геройским, но Покрышкин так и не приступил к его претворению. На улице ведь не один часовой, верно? Там полно немчуры. Стоит Покрышкину выйти из сарая, как его тут же изрешетят пулями и поднимут тревогу. Ведь прикончить часового тихо и незаметно не удастся. Кроме того, прислушавшись, Покрышкин различил несколько немецких голосов, уверяющих его в своём бодрствовании. А потом и ещё несколько, совсем приглушенных, но присутствующих здесь же. Сквозь щели в стенах едва виднелся отражённый в кузове грузовика огонёк одинокой керосинки. План побега откладывался, откладывался всё дальше. Ведь убежать Покрышкин хотел, но не хотел умирать храброй и бессмысленной смертью. Вообще не хотел умирать. Там, в небе, об этом думалось с какой-то летящей безалаберной лёгкостью, а здесь, на мёрзлой земле, это тревожное ночное и наполненные таинственными отзвуками ожидание придавило тяжелейшим грузом. Чем больше Покрышкин приходил в себя и чем свободней прояснялись мысли, тем хуже становилось от осознания собственной участи. Но отражённая керосинка теплилась, кто-то писал письмо при ней или просто, уронив на сложенные руки голову, дремал в её перламутрово-жёлтом шаре мнимого тепла и безопасности. Было холодно. Было тихо, жемчужно-белый месяц пробежался по гудроновому небу, перепрыгивая через щели стен, и снова спрятался. Иногда мимо сарая стелились позвякивающие металлом шаги. Иногда где-то совсем близко резкий мужской голос прорывал ночную тишь, и другой, сонный и сиплый, нехотя отвечал ему. В какой-то глубокий заиндевевший час, когда вырывающийся пар изо рта необъяснимо призрачно светился, Покрышкин поймал себя на том, что вслушивается в ставшую немецкой ночь с робким интересом. С заискивающим интересом, с раболепной почтительностью и осторожной участливостью, словно подслушивает под дверью королевской спальни. А отчаянной злости и праведной ненависти к подлым захватчикам и губителям отчего-то вдруг почти не осталось. Отчего же? Не от того ли, что теперь его судьба и жизнь не принадлежат ни ему, ни его родине и ничего не значат, а лежат полностью в их, вражеских и, будем надеяться, милостивых руках? Вернее, валяются возле их тяжёлых сапог... Да, именно от этого. От этой мысли стало противно, но поделать ничего было нельзя. Теперь недостойное доверия сердце всеми силами просилось к немцам, вернее, просило и убеждало рациональный разум поверить в то, в несбыточное, в то что эти фрицы — исключения, хорошие, добрые и честные, и пришли воевать сюда, потому что храбрые солдаты, а не потому что сволочи. И они не убьют его, не отправят в лагерь, а отдадут отнятые сапоги и ремень и к утру милостиво предоставят возможность удрать к своим... Глупая, полусонная мечта, вялая надежда, которая нужна молодому неверному сердцу, чтобы не было так горько. Верить в эту чушь хотелось как в бога — так же неосознанно и беспочвенно, верить в чудесное избавление и любить не задавать вопросов. Так спокойнее. Так легче... Он себе не позволит! Плюнет этим сволочам в рожу, когда они завтра покажутся в его сарае! И пусть расстреливают! Но это завтра... А этой ночью хотелось хоть немного согреться от робкой уверенности в том, что чудесное спасение придёт из ниоткуда. Соорудив себе насест из ломанных досок и деревяшек, Покрышкин сидел, подрагивал от холода и слушал. И пытался понять, как эти голоса, эти звуки, эта замеревшая жизнь, как она, такая привычная и обыкновенно-человеческая, может быть совершенно другой, вражеской, прямо перпендикулярной? Ведь это действительно так. Эти шаги — обычные, но при этом совсем, прямо до боли, до тоски другие, чужие и жгучие. И эта хлопнувшая дверь, и этот передёрнутый затвор, и этот кашель мотора, и этот торопливый осколочный разговор, слившийся в алмазный ручей неясных слов... Как это может быть настолько необъяснимо нездешним? Будто они не с этой земли. Будто он сам не с этой земли... Всё чужое. Меж тем светало. Стало совсем холодно, а в щели стен пучками забился юный паучий рассвет. Проснулись пушки. Перед сараем не раз протопотали ряды сапог, протарахтели моторы машин, бессчётное количество человек выкрикнуло одно и то же сочетание слов. Покрышкин всё так же сидел и ждал. Порой он задрёмывал и ему казалось, что эти, вот эти-то уж точно шаги идут к нему... Но снова не сюда. За ним никогда не придут. Не до тех пор, пока солнце перекидывает свои пыльные щупальца по щелям в стенах. Он уснул. А когда проснулся, не смог ответить, сколько времени прошло, прежде чем подбитые металлом шаги всё-таки выбрали его. Времени прошло немного, потому солнце перебралось лишь на несколько досок левее.***
Он стоял на вытоптанной и вымороженной поляне, заложив руки за спину, и, расправив широкие плечи, часто дышал. Сапоги и ремень ему вернули. Покрышкин чувствовал, как кровь не желает отливать от лица. Он боялся. Он самым строгим и назидательным своим тоном приказывал себе успокоиться, взять себя, чёрт побери, в руки, собраться и принять свою участь достойно, но животный мечущийся страх брал своё. А ему, этому бешеному и едва удерживаемому в костяных тисках страху, принадлежало всё: и часто собирающийся в кулак и бессильно расслабляющиеся проморозившиеся пальцы, и мелко подрагивающие на вдохе губы, и крутящая, ураганная и голодная боль в животе, и ломящая слабость в коленях, и яростно частящее неполные удары сердце, и ходуном ходящая грудная клетка... Как же хотелось двигаться. Как хотелось бежать, карабкаться и прыгать. Вот бы раствориться, как ветру, в постоянном полёте. Вместо этого. Этого... Его собирались расстреливать. Покрышкин заранее это предугадал, как только его, не упирающегося, вывели из сарая. Он не понимал, почему, не понимал, за что. Он не понимал, как так можно. Он не хотел умирать. Он уже всей душой мечтал о лагере военнопленных, но реальность окружала его неприступной стеной. Ему, разумеется, никто ничего не объяснял. Он мог сам себе задавать извечный вопрос, заключающийся в том, пошёл бы он на сотрудничество, если бы враги предложили ему это в обмен на жизнь. Сам Покрышкин строго отвечал «Нет!» и вздергивал покатый подбородок повыше. Но недостойное доверия сердце слёзно кричало «Да! Да! Да!» каждому встречному. Поэтому Покрышкин был даже рад, что его лишают иллюзии выбора. Рад? Нет, нисколько не рад. Но всё же, если бы вдруг привели откуда-то переводчика для разговора с пленным, Покрышкин был уверен, что не сказал бы этим сволочам ни слова. Ладно, своё имя, может, и сказал бы, но ничего о расположении и гарнизоне советских частей. Ничего, верно? День был холоднее вчерашнего. Небо было подёрнуто лёгкой ватной пеленой и в хрустальном воздухе витали редкие зазубренные снежинки. Его привели сюда, на отдалённую от лагеря поляну, где трое немного сонных солдат готовили свои винтовки, а ещё несколько стояли в стороне, курили и переговаривались, иногда бросая на русского слепые взгляды. Главным среди них был один, первый, кто облачился в шинель и у кого фуражка с черепом сидела набекрень. Покрышкин запретил себе смотреть в их сторону, чтобы не выдать и не опозорить себя умоляющим взглядом. Вот солдаты подняли винтовки. Вразнобой передёрнули затворы и прицелились... Покрышкин опустил глаза. В небе прогудел клин самолётов. Вдалеке грохнул взрыв. Безнадёжно крикнула выпь... Снова заразившись вирусом яростной надежды, Покрышкин вскинул лицо. Солдаты стояли с опущенными винтовками. Всё они чего-то ждали, всё тянули кота за хвост, гады... Покрышкин и не знал, благодарен ли он за эти сворованные и прикупленные к его жизни секунды. Зачем они? У него уже и так нос заложило и глава закружилась от частого глубокого дыхания и избытка кислорода. Мысль о том, что совсем скоро он не будет чувствовать этого проклятого неотвязного холода и головокружения, показалась почти уютной. Напоследок ему хотелось просто любить весь этот до боли прекрасный мир. Воспользовавшись заминкой, Покрышкин снова вернулся к тому, что уже сделал. Перебрал в памяти лица матери и отца, братьев — тех, что не умерли в раннем детстве, потому что таких не помнил. Вспомнил покосившийся, крытый тёсом дом на окраине города. Голубятню за пристройкой. Нежное хоровое воркование, что было приятнее и роднее любой музыки... Ну и того светлого мальчишку на перроне, церковный холод его ладошек, голубую чистоту его глаз, милую тайну в его улыбке. Будто сговорившись с тем маленьким немчиком, солнце выпуталось из рваных шёлковых простынь высоких облаков и, не удержавшись на краю синей небесной постели, скатилось на землю. Пуховый платок золотистого света накрыл поляну. Стало капельку радостнее. Винтовки у солдат сверкнули и все трое прикрыли глаза. Их немного запылившаяся и испачканная форма выглядела чёрной. Покрышкин улыбнулся уголком губ и был горд, что смог это сделать. Солнце светило ему в спину, пририсовывая ему крылья. Он заметил это в немного изменившихся лицах расстрельной команды. Наконец-то они его заметили. Заметили. Один из них даже понурился и с вопросительным укором глянул на стоящих в стороне зрителей. Какая маленькая победа. Ну и пусть. Это хоть что-то... Решив, что эта маленькая победа даёт ему право немного возвыситься над этой геройской и славной смертью, о которой никто не узнает, Покрышкин отвернул лицо от всех этих фашистов. Голова больше не кружилась и не болела. Он видел запорошенную сияющими в солнечном свете снежинками дорогу, по которой его привели сюда. Дорога огибала полуоблетевшие заросли акации и убегала к немецкому стойбищу, теряясь в рядах яшмовых берёзок и янтарных клёнов, что поклонами встречали идущего по дороге человека. Покрышкин заметил его издали и присмотрелся. Этот, должно быть, был повыше чином, чем обычные солдаты, но шёл с непокрытой головой. Шёл, пробиваясь через солнечный туман и ловя плечами стремящиеся к нему розовые лепестки снега. Покрышкин заметил, что и остальные в большинстве своём повернули головы, встречая этого человека. Наверное, именно его ждали, чтобы закончить, наконец, затянувшуюся канитель с невесть кому понадобившейся казнью. Он подходил всё ближе. Он шёл грациозно, с офицерской выправкой, но как-то по-хозяйски расхлябанно мотая руками. Покрышкин подумал вдруг, что этот холёный стройный немец напоминает ему голубя. Чёрт знает, чем именно. Может походкой, или покатым носом, или немного хищным складом красивого породистого лица... Нет, не голубя. Скорее уж орла. Нет, голубя, чем-то похожего на орла. Помнится, был у Саши такой голубь. Да, именно такой, с рыцарственно посаженой головой и хитроватой полуулыбкой на тонких губах... Длинноногий, не лишённый знаменитой родословной, похожий на английского дутыша... Он был высокий и сильный. У него были тёмные волосы и умные, крупчатые и суровые глаза благородного дымчатого оттенка. Был этот голубь сам себе на уме. Он лучше знал, куда ему лететь и из рук каких немецких чудесных мальчишек брать хлебные корки. А потому он и улетел от Саши в октябре. А теперь вот, в октябре, не то что бы вернулся, но просто пролетел мимо, задев порывом прекрасного воздуха от сизого крыла. Какой же этот немец был красивый. Не столько красивый физически, сколько бесконечно уверенный в своём превосходстве, в своей власти и этой самой красоте, которую не нужно уметь носить как корону. Её можно просто носить каждый день и она не потускнеет. И улыбаться... Он улыбнулся? Неет... А ведь и правда. Он так проложил траекторию своего пути, что прошёл между Покрышкиным и расстрельной командой, при этом очаровательно улыбнувшись не им, своим товарищам, а своему пленному врагу. Покрышкин не сразу понял, происходит ли это на самом деле, а потому лишь слабо изобразил на своих губах подобие ответной улыбки... А немец и правда улыбался. Улыбался так хорошо и искренне, так чисто и по-дружески, как улыбаются душевной шутке, когда счастливы, всем довольны, гуляют среди пшеницы и запросто соперничают с солнцем в нежности и свете. За это затянувшееся мгновение у Покрышкина стало на душе так тепло, как, казалось, ещё никогда не бывало. Тепло и чисто, как в натопленном приёмном покое родильной больницы. А потом произошло и вовсе невероятное. Уже почти пройдя мимо, уже поймав момент, когда нужно отвернуться, немец подмигнул. Да, подмигнул, прикрыв сизовато-синий глаз тёмными ресницами. После этого Покрышкин окончательно растерялся, а немец, специально забавно выпятив грудь, подошёл к тому, кто, вроде как, был главным на расстреле. Они принялись ласково лаяться на своём рубленом языке. В разговоре удивительный немец обернулся и кивнул головой на Покрышкина. Его собеседник мигом скорчил протестующую мину. Но голубиный немец снова улыбнулся. Точно так же, будто эта волшебная по своей журнальной правильности, чётко отмеренной любви и идеальной белизне улыбка была у него заученным приёмом. Он улыбнулся, ободряюще моргнув обоими глазами Покрышкину, затем повернулся к своему собеседнику, улыбнулся и ему и продолжил болтать. Нужно ли говорить, что его ломко воркующий голос показался Покрышкину древним и знакомым, пролезшим из скалистого сердца воспоминаний? Показался самым прекрасным голосом на свете, самым любимым и нужным. Да и вообще... Да и вообще, весь мир сместился и со счастливым рёвом понёсся по обрыву вниз, к морю, к раю, может быть. Одна только мысль: «Это чудо пришло, чтобы спасти меня», - и все внутренние держатели и петли слетели, рассыпавшись роями мотыльков. Сердце оказалось достойно доверия как никогда прежде. Сердце, запыхавшись и хлопая крыльями, захватило растерявшийся разум в цепкие пушистые лапы и заглушило его бубнящий голос совершенно. Изнутри слышна была только музыка и счастливые крики играющих у воды детей. Сердце билось часто и громко, но теперь уже не от страха, а от несбыточно счастья. От такой громкой надежды, что её можно было услышать из космоса. Покрышкин почувствовал впервые и в полной мере, что любит. Любит безумно, до самопожертвования, до самозабвения, до сумасшествия, до закатанных глаз. Любит его, такого невероятного спасителя, такого красивого и сильного, самого, самого лучшего ангела с молниями в петлицах. С идеально сидящей на нём формой, с его сапогами, с его большим чёрным крестом на шее, с его лучшей из всех, что когда-либо была увидена, улыбкой, с его всем... Так нечаянно нагрянуло. Навсегда и на всю жизнь. Только бы спас. Только бы, пожалуйста... Покрышкину некогда было разбираться, в чём была основа его любви: в предельной благодарности, в оправдавшейся вере в божественное чудо, в солнечном избавлении от смерти или в самом явлении той самодостаточной красоты, которая в дополнительной любви наверняка не нуждается... Покрышкин любил его. Так сильно, что сердце больно задевало ребра, а внутри всё кипело и рвалось наружу, чтобы украсить своим рубиновым разрывом этот прекрасный мир ещё больше. Он часто дышал, но не получал кислорода. Он следил за каждым элегантным движением немца, за каждым его взглядом, оброненным жестом, шагом... Неужели это правда? (Да, правда, правда, успокойся, не искушай судьбу). Нежели немец, сменив свою оживляющую камни улыбку на более умеренную и скромную, подходит к нему? Осторожно, как-то невесомо берет за локоть и ведёт за собой... Покрышкин, слабо слушаясь, не нашел в себе желания и возможности обернуться на оставшихся. И так было понятно, что они в легком смущении и рассеянности стали расходиться. Да плевать на них. Удивительный немец повел его через лес. Когда деревья их скрыли, немец отпустил его локоть и взял за руку. Рука его была немного жёсткой и тёплой. У Покрышкина всегда были такие же, но сейчас он не чувствовал своих ладоней от холода. Но он чувствовал тепло. Это сухое бревенчатое тепло от его руки... Немец шёл впереди, выбирая дорогу между стволов. Покрышкин, стараясь замедлить шаги, шёл за ним. Он ничегошеньки не понимал. Даже не старался понять, а просто, оставшись один на один с бесконечностью неба, смотрел на спину немца, на его голову, волосы, руку в зеленовато-сером рукаве... Собственная голова не кружилась, не болела. Голова была предельно чистой, воздух упоительным, пахло кустовыми розами, а в промерзшем теле Покрышкин чувствовал столько энергии и благодатной силы, что готов был перевернуть планету. Ради этого немца? Ради чего вообще, что происходит? Что происходит, эй?! Это было веткой, о которую он запнулся. Ладонь немца выскользнула из руки. Они остановились. Немец обернулся к нему, испытующе разглядывая. Покрышкин одурело смотрел в ответ, положив руку на ремень — вечная привычка. Наконец немец как-то понимающе кивнул, склонил голову и махнул рукой вправо, чётко произнеся слово, напомнившее слово «фронт». И снова улыбнулся. Не так воспламеняюще, как тогда, а чуть спокойнее, даже немного грустно. А потом он хлопнул Покрышкина по плечу. Вернее, собирался хлопнуть, но у самого плеча притормозил. Движение получилось ласковым. Так гладят по голове собаку. Так гарпунят китят. Затем немец снова кивнул и прошёл мимо Покрышкина, по-дружески толкнув его плечом. Вслед этому движению Покрышкин обернулся. Моментом хотел даже схватить немца за руку, но удержался. И следом не пошёл. Просто стоял, смотря, как его серая спина исчезает среди жёлтых, оранжевых и рубиновых соцветий. Стоял с рукой на поясе и ни о чём не думал. Мысли в голову просто не входили, и это был одна из чудеснейших минут в его жизни. Он услышал, как где-то неподалеку борется со льдом на камнях маленькая речушка. Он стоял и слушал, даже когда спина немца окончательно исчезла. Когда Покрышкин понял, что этой спины больше нет и никогда он её не увидит, он спохватился и хотел тут же пойти за ней. Сделал даже несколько шагов в заманчивую рыжину леса, но так и остановился. Голос разума, поскидывав с себя все сердечные объятья, снова прозвучал в поросшей цветущей вишней голове. Разве он может идти туда? Этот немец, должно быть, использовал вес своего положения, свою красоту и обаяние, чтобы спасти его от казни. Вопрос о том, зачем немцу понадобилось спасать русского пилота, остается открытым. Навеки открытым. Но идти за ним нельзя. То ведь это значит и его и себя подставить. Идти за ним некуда. Он привел сюда. Указал, где фронт. Значит, надо за линию фронта... Покрышкин тяжело развернулся и пошёл туда, откуда слышались взрывы и выстрелы. Ноги свинцово потяжелели. Через полчаса солнце ушло под откос и скрылось за белым пологом. Пошёл снег, всё сильнее и сильнее. Он шёл до самого вечера. И всю ночь тоже. Он укрыл собой весь октябрь, выбелил все яркие ковры и припудрил все очертания. На следующий день кое-где из-под снега показывалась янтарная лапа, но это продлилось недолго. Ещё через день грянуло потепление, всё растаяло, пошли дожди, все краски полностью смыло с природного холста. Осень стала такой, какой ей и положено быть. Промозглой, мокрой и одинокой. Покрышкин недалеко от фронта наткнулся на отряд советских солдат, втихую выбирающихся из окружения. Он присоединился к ним, и вместе они спаслись. Встретившись со своим начальством, Покрышкин, разумеется, не рассказал о том, как побывал у немцев. С его стороны это было бы глупостью и ещё одним самоубийством. Он рассказал только о том, как выбрался из упавшего истребителя и сутки блуждал по лесу, ища брода через фронт. Там он и встретился с подтверждающими его слова окруженцами, чьи сердца были достойны доверия.