Падения и птицы

Под песню Lana Del Rey - Once Upon A Dream

Прогремевшая каменным градом пулемётная очередь прошила хвостовую обшивку МиГа. Совсем близко. Совсем. Следующее попадание станет последним для зашедшегося кашлем, скрежетом и чёрным дымом самолёта, вихляющего в чистом как золото октябрьском воздухе. Покрышкин постарался повести свой раненый истребитель резко вниз, чтобы прибавить скорости и на манёвре уйти от похожего на шершня Мессершмитта, но не удалось. Советский МиГ клюнул носом, окончательно запыхался и стал, словно загнанная лошадь, невернее перебирать летящими копытами, спотыкаться и не слушаться. Рёв мотора прерывался неприятными холостыми хлопками, крылья самовольно покачивались из стороны в сторону, управление было почти полностью потеряно. Казалось, самолёт, пачкая небосклон полосой угольной ваты, летит на одной инерции. Сзади снова заклокотала очередь. На этот раз она ушла левее и выше и не зацепила. Пилот сжал зубы и штурвал покрепче и стал опускаться, стараясь до конца удержать ситуацию в своих руках, а не ухнуть вниз кубарем. То, что он смертельно подбит, уже понятно. То, что не пролетит и километра — тоже. Спасибо хоть сам не ранен. Катапультироваться не получится, фонарь сильно поврежден. Покрышкин уже попробовал открыть его, но стальные засовы, и на земле ходящие туго, сейчас не сдвинулись с места. А внизу немцы. А свои далеко. А ведомый Покрышкина уже исчез из вида, со взрывом рухнув где-то позади вместе с одним из Мессершмиттов. Но ещё трое врагов по-прежнему в воздухе, теснят улепётывающий и горящий советский МиГ эскортом, прицепились как трое львиц к бегемоту и царапают, и кусают острыми когтями и зубами из пуль, рычат и рявкают под самым ухом, проносясь чёрными призраками, перегораживая солнце и снова заходя на атаку... Неужели всё? Да, всё... Не уйти от фашистских гадин, не отпустят цепкие черти. Да даже если бы и отвязались, даже если бы пришла откуда ни возьмись подмога, за линию фронта Покрышкину уже не перебраться, горючего в пробитом баке осталось мало, а от копотного дыма, плотно облизывающего фонарь, не видно ничего... А какое было хорошее утро? Осень в сорок первом выдалась хрустальной и чистой, если бы не война. Впрочем, если бы не война, Александр Покрышкин, не летал бы так часто по открытому небу, а всё больше сидел бы взаперти на авиабазе, гоняя курсантов, зевая и ковыряясь в моторах. А теперь его мечта осуществилась. Он был лётчиком и больше никем. Ему было двадцать восемь и он к октябрю сорок первого уже имел за душой десяток сбитых немцев, что так вероломно вломились на его родину. Но, что серьёзнее и тяжелее, за душой Александр имел ещё и одного своего товарища, которого сам сбил в своём первом бою, по ошибке и по панике приняв за врага. Но сейчас за слегка дрожащей душой Покрышкин не имел и этого. А всё, что имел, было оранжево-серой каёмкой родной земли, иногда выныривающей из пелены дыма. Все немногочисленные дожди отпели себя в сентябре и теперь запорожские леса стояли ярко-рыжие, все обложенные яшмой и янтарём, обведённые тесьмой позёмки и посеребрённых рек. Как же жалко и совестно было отдавать эту чудесную землю подлым врагам и захватчикам. Но что поделаешь, части Красной Армии отступали, теперь уже более организованно и степенно, а не так истерично и фатально, как летом. Этим утром колко ощутимый морозец сделал белёсое, едва подсвеченное синевой безоблачное небо похожим на кварцевую стекляшку. Когда Покрышкин, часом ранее, светлым утром, в хорошем настроении и в куртке, еще хранящей бережное тепло помещений и запахи завтрака, шёл к своему истребителю, под его сапогами на лужах похрустывал ледок. Пар изо рта был наполнен розовым просветом, металл поцелуями обжигал пальцы холодом, а из-за леса громыхала вражеская канонада — почти привычно. Не первый вылет, но в сердце почему-то щемило и капризничало что-то неясное. Неужели это было предчувствие? Нет. Покрышкина и раньше сбивали. Произошло это чуть ли ни во втором его воздушном бою, ещё в июле, который теперь казался необозримо далёким. Покрышкин бросился наперерез незнакомым Мессершмиттам, запутался в них и предсказуемо свалился у реки. Тогда было лето, яркое, пыльное, кровавое и суматошное. Неразбериха стояла страшная. Сначала Покрышкин был уверен, что упал на свою территорию, но на тот момент фронт был мечущейся бабочкой с изорванными крыльями. Побегав среди атакующих немецких частей, Покрышкин, не пойманный и не узнанный, искупавшись в паре болот и канав, вернулся к своим, и никакого подвига тут не было. Как не было подвига и в первом сбитом им самолёте, который едва не стоил Покрышкину трибунала, но, сильнее трибунала, Покрышкин сам себя корил и ругал за такую невероятную ошибку. Так вот тогда, в очень жарком и полыхающем июле, выбраться ему удалось. Может и сейчас пронесёт? Нужно просто сесть и дать дёру... Кое-как, посыпаемый горстями пулемётных очередей, которые окончательно превращали советский истребитель в решето, Покрышкин снизился над берёзовым лесочком. Сверху перелесок казался почти мягким, будто пуховый куриный насест, золотой и сухарный. Нырнуть в него, словно в море, будет не больно... Стало тихо. Только хлопал на ветру парус. Какой, к чёрту, парус? Мотор заглох... Утробно гудя и свистя, самолёт стал падать. Покрышкину удалось выровнять машину, но преждевременная и самовольная посадка удачной быть никак не обещала. Хорошо хоть фрицы, сверкнув воронёными крыльям, отвязались, уйдя вперёд. У Александра мелькнуло в голове, что он умрёт сейчас. Вот сейчас. Неотвратимо снижающийся самолёт цепанёт носом стволы и перевернётся. Может будет взрыв. А может просто столкновение, но такой силы, что от пилота ничего не останется... Солнце впереди. Сидит, словно кошка на подоконнике, над малиново-коричневым горизонтом. Сидит и мурлыкает, нежно, безмолвно и так сильно светит, распускает ласковые липчатые сети. И лес под этими сетями будто курится бежевым ладаном и плывёт, тонет в вязком пруду потерявшей яркость листвы... Покрышкин метнулся взглядом от размазанного морозными очертаниями огромного солнца к отказавшим приборам. По брюху истребителя хлёстко заскребли верхушки тонких берёз и осин. Теперь остаётся только просить, чтобы на пути не попалось какого-нибудь крепкого дуба или клёна. Кого просить? Как послушный советский ребёнок, Покрышкин в бога не верил. Верил только в себя. В свои силы, в своё упорство, в свою несгибаемую волю, в то, что если твёрдо идти к своей цели и отдавать ей себя полностью, ни на что не отвлекаясь, то можно всё преодолеть. Тут, над распавшимся и ставшим больше неба берёзовым полем, эти постулаты не работали. Тут стало страшно. Покрышкин никогда ничего не боялся, не боялся и сейчас, но сердце, скача в груди угорелым кроликом, яростно просило о спасении у того самого бога, в которого нисколько не верило, приговаривая что-то вроде «только бы, только бы, пожалуйста...» Через несколько секунд Александр силой воли вернул недостойное доверия сердце на его закрепленное железом место. Ему вспомнилось вдруг... Нет, не вдруг. Покрышкин всегда прибегал к этому способу, когда нужно было успокоиться и отдаться в руки обстоятельств. Ему часто приходилось это делать. Он вспоминал один случай из своего детства. Вернее, не из детства уже, а из юности. Наверное, у каждого есть такая вещь. Один плавно вошедший в память, как нож в масло, эпизод, записанный во всех приукрашенных и чудесных красках, в подробностях, будто бы даже в запахах, звуках и чувствах. Только один этот обрывок из прошлого, порой совершенно, казалось бы, не знаменательный и вообще не значительный, по своей яркости и неизбывности запросто перевешивает все остальные сотни детских воспоминаний, нечетких, размытых и половинчатых. Они все — поле луговых пегих лютиков, васильков и вербейников, прекрасных и милых, греющих изнутри, но пёстрой мешаниной затерявшихся друг в друге, переплетенных корнями, стеблями и листьями. Вот они, сплошной узорчатый ковёр прошлого. Но среди этого ковра, среди этой поляны, непременно возвышается и клонит гордую голову карминово-красный пион. Огромный чудесный монстр, заглушающий пестроту и беспорядок, словно монарх в изгнании. Накренившись, пион стоит одиноко, не растёт россыпью, но от этого выглядит только более значимым и выделяющимся. Отчего это происходит? Отчего один день, щедро пересыпанный тысячью других, точно таких же дней, озаряется особым отсветом? Впитывается в красный угол недостойного доверия сердца, заполняет там собой резервуар и тянет приятной болью. И теплится, и стоит захотеть вспомнить что-то неизменное и полное, как ничего другого на ум не приходит. Тот день, тот час. Кажется сказкой. Не верится, что правда было, но ведь было. С тобой было. ...Тот год был, кажется, двадцать восьмой. Саша тогда закончил семилетку, хотел поступать в местное техническое училище, но отец не велел. Поэтому Саша, как и старший брат, подрабатывал на стройках, мыкаясь по такому большому родному Новониколаевску в постоянных поисках заработка. Отец Саши был инвалидом, подорвавшим здоровье на тех же стройках, дома ждали исстрадавшаяся мать и кучка похожих друг на друга вечно голодных и больных младших братьев и сестёр. А дом был на окраине города. Дом был рубленный, покрыт тёсом. На улицу выходило два окна. Животных не имели, питались, как могли, с огорода. На что только жили, плодя нищету и стеная на судьбу? Тогда Саша об этом не задумывался. Некогда было. Школу он каким-то чудом закончил хорошо и раньше срока, поэтому для училища был слишком мал. Поэтому он и жил в тот размётанный год кое-как, ожидая только того дня, когда переберётся из родного измучившего дома в училищное общежитие и выбьется в люди. В люди. В слесари-лекальщики. Саша не хотел быть слесарем, но на тот момент это был максимумом того, о чём он мог мечтать. А мечтать он позволял себе только о том, на что мог рассчитывать. Поэтому всерьез о самолётах не думал, хоть интересовался ими, как и любой другой мальчишка, всей душой. Думал о самолётах он только в минуты блаженного полуголодного засыпания, только в минуты тоски рабочих перерывов, только когда держал в руках голубей. Очень Саша любил голубей. Как и вся его семья, как и большинство соседей. Время, что ли, такое было? Все разводили голубей, устраивали позади домов голубятни, торговали этими птицами на каждом углу и грели о трепещущие синие и сизые бочка ладони. Особо съедобными голуби не были, из них только в самых крайних случаях что-то варили. Голуби были в большей степени для души, для детей и для любви. Саша, как и все его братья и сёстры, обожал голубей. Может быть, просто потому, что других интересов и отдушин не имелось. А может быть потому, что и правда. Саша умел с ними обращаться, умел даже диких одомашнивать и заманивать по вечерам обратно на насесты, умел не пугать, пропускать пальцы под нежные крылья, аккуратно брать в руки и сажать к себе на плечи. У Сашиной семьи были в основном обыкновенные, полудикие пепельно-синие, с металлическим, марганцовым и изумрудным отливом на серых зобах голуби. Было и несколько хрупких породистых экземпляров: несколько Павлиньих, несколько Архангельских и пара нежнейших тонконосых горлиц персикового оттенка. Намного сильнее, чем голубей, Саша любил самолёты. Но самолёты он видел слишком редко, буквально пару раз всего и видел в жизни, а потому звёздную и неисполнимую мечту о них откладывал на потом. А сизокрылые пухлые голуби были рядом. Их можно было потрогать и подержать в пальцах их слабые перьевые шейки, потому и любить их было проще. В той беспросветной и бедной жизни, которой Саша жил, только голуби улыбку и вызывали. Особым любимцем у Саши был один, его личный голубь, крутобокий и длинноногий, не лишённый породы, похожий на английского дутыша. У него была бордово-сизая колесом выпяченная грудь и сливочно-белая крупная восковица в основании чёрного выгнутого клюва. Такой огромный и тяжёлый он был, прямо целый орёл, а не голубь. Имени у него не было, но были умные, моргающие вертикально, огненно-рыжие крупчатые и суровые глаза, окружённые широким кольцом голубоватой кожи. Этого голубя Саша сам выменял птенцом и постепенно приручил, что было не так-то просто, потому что голубь этот был сам себе на уме. Саша рассчитывал вывести из него новую породу, носил его на плече и кормил с рук. И умел слышать в его раскатистом утробном ворковании особые мурлыкающие интонации и волны, поэтому узнавал его по голосу. Именно в двадцать восьмом году чёртов голубь пропал. Просто улетел однажды утром и не вернулся. Саша в некоторой степени ждал от него преданности, а потому пропаже сильно расстроился. Случилось это в октябре. И тот октябрь тоже был пропитан, как цементом, солнечным раствором, и накрепко схвачен ранним морозом. Очень было ярко под рассветлившимся небом, Новониколаевск сиял как алмаз. Саше было пятнадцать и если что-то и могло в его суровой жизни его расстроить, так это исчезновение любимого голубя. Голубей в городе было много. Они сизыми наростами облепляли все карнизы и хохлились на солнце. Найти своего было нереально, но Саше в тот октябрьский день было нечем заняться, да и отступаться он не привык. Обойдя за несколько дней все знакомые улицы, Саша забрёл на вокзал. Бывал он на вокзале и раньше. Все мелкие мальчишеские должности тут были прочно заняты, но просто попдпирать стены в относительном тепле и уютном гуле путешествий было можно. Этим Саша в тот день занялся. Стоял у стены и перебирал в пальцах пёрышки маленькой и дикой белой в рыжевато-бежевых подпалинах голубки, которую, применив свою сноровку, поймал на перроне. Наговорившись с малознакомыми приятелями, он пошёл вдоль полотна с невыполнимым, но таким лёгким и обнадёживающим желанием продать кому-то из пассажиров этого голубя. Никто, разумеется, не купил бы, но просто идти, держа это тёпленькое чудо в руках, было здорово, потому что удивлённые и умилённые взгляды так и тянулись к нему. Некоторые девушки восхищённо охали, а большего было и не нужно. Как раз в тот день и в тот час на станции остановился поезд, идущий по Транссибирской магистрали. Поезд был уставший и тяжёлый и исходил паром и дымом. Пассажиры торопливо выходили из вагонов, чтобы купить еды, набрать воды и затариться нужными в дальнейшей дороге вещами. Саша шёл вдоль состава, умело маневрируя между людских спин. Он вышел к тому участку перрона, который исподволь, через просвет в крыше, был запружен солнечным болотом. Такой осязаемый и прямо-таки вязкий, оранжево-золотой солнечный свет стоял, словно пущенный газ. Озарял бок паровоза, скамейку, кучу сваленных вещей и мальчика. В сказочно рассеявшимся плотном облаке снежно-белого пара Саша увидел его, стоящего боком около скамейки. Мальчишке было не больше семи. Был он маленький, хрупкий и на удивление светлый. Совсем светлые волосы, мраморная кожа, белые, из которых солнечный поток яростно изгнал всю голубизну, милые глаза. Тем светлее казался мальчишка, что был одет в дорожно-тёмную одежду, в какой долгие недели едут на поездах. Саша остановился. Светлоголовый мальчик стоял у скамейки и протягивал тонкую, словно ниточка жемчуга, руку к деловито усевшемуся на спинке голубю. Голубь был Сашин, он его сразу узнал по круглой груди с бордовым отливом и по генеральскому прищуру рубиновых глаз. Мальчик же, что-то совсем тихо то ли бормоча, то ли напевая, протягивал голубю жёлтую корочку. Голубь нехотя повёл царственно посаженной головой, но потом резким движением корочку клюнул. Мальчишка даже ойкнул от неожиданности, а голубь, схватив корку, громко всхлопнул широкими пегими крыльями, словно сорвавшимися парусами, и поднялся, скрылся у Саши за спиной. Саша не обернулся ему в след. Саша смотрел на мальчика, который голубя взглядом проводил и потому заметил и Сашу. В бьющем мальчишке в лицо солнечном мареве его глаза показались Саше янтарными, а кожа золотой, степной и львиной. Мальчишка был симпатичным, с правильными, даже идеальными, несколько мелковатыми и тщательно проведёнными чертами лица. Но было в нём что-то не столько ангельское, сколько лукавое и манерное. Наверное, глаза, что смотрели не наивно открыто, не распахнуто, а немного сощурясь, будто в снисхождении, будто в понимании, в каком-то недетском сожалении. И улыбка, которой он улыбнулся Саше, была не радостной и открытой, а была одними губами и не слишком широко, а так, как старому знакомому, как фотографу, как плохому другу. Они смотрели друг другу в глаза несколько секунд. Все эти несколько мгновений Саше казалось, что мальчишка прекрасно знает, чьего голубя только что покормил. Более того, именно этот мальчишка голубя и подстрекнул к побегу и побег этот устроил, и теперь коварно и тихо спрашивает своими сонными глазами и слабой издевательской улыбкой: «Ну что, потерял его?» Потерял. Саша понимал уже, что этот голубь к нему не вернётся. Мальчишка без стеснения перевёл взгляд и решительно кивнул на голубку в руках у Саши, мол, отдай ещё и её. Саша почувствовал в себе какой-то позыв рассердиться на этого маленького наглеца, но позыв утонул в серебрящейся на солнце нежной коже на щеках и проступившей синей искорке в опущенных ресницах. Мальчишка принадлежал к красивой, какой-то совершенно другой породе, не такой, как у Сашиных братьев и сестёр. Все они, как один подчёркнуто русско-сибирские, были крупными, добротно скроенными и покатыми, словно обтянутые широкой замшевой кожей береговые обские валуны. С плавными чертами немного нечётких овальных лиц, с узковатыми серыми глазами, забравшимися прямо под тонкие белёсые брови, с тонкими, словно швами наложенными губами, которые плохо умели улыбаться, с прямыми скулами и мягким подбородком... Во всей этой безвольной дородности и несколько вальяжной мягкости, напоминающей северных тюленей, и проступала стальная суровость и упорная несгибаемость. Саша был таким в полной мере. Дураком или глупым, или не знающим, что ему делать и куда податься, никто никогда не мог назвать его. Из всех детей в семье он не был самым старшим, но был самым серьёзным. С царём в голове, с молчаливой гордостью в сердце, с неисчерпаемым запасом упрямства и силы. А мальчишка на перроне был другим. Его игривая щенячья мягкость говорила в основном о легкомысленности и избалованности. Его близко посаженные глаза привыкли смотреть с лёгкой усмешкой, его аккуратно очерченные губы привыкли полуулыбаться, от всего отказываясь. Сам он был милым, светловолосым и чистым. Был противным ребёнком, которого и хотелось бы любить, но уж больно он самодоволен и внутренне таинственен. Саше он понравился. Понравился тем, что был как этот улетевший голубь, совершенно недосягаемым и красивым по-другому. Саша подошёл к мальчишке и присел рядом с ним. С какими-то короткими бессвязными объяснениями подал ему голубку. Перехватив его крошечные и совершенно холодные руки своими, большими и как всегда тёплыми, Саша показал, как под грудку держать голубя. Мальчик покладисто улыбался и кивал. Он пробормотал тонким высоким голосом несколько фраз, в которых Саша распознал немецкие. Не так уж важно. Саша сидел на корточках с ним рядом, всё ещё прилаживая голубку в его руках и опасаясь, что если сам опустит, птица выпорхнет и улетит. Саша заметил, что мальчишка едва подрагивает от холода. И под светлой тонкой кожей проступает синий с позолотой узор вен. И глаза и правда голубые, но без насыщенной яркости, а такие же, как это октябрьское небо, лишь чуть-чуть поддающиеся цвету, но предающие его в пользу безликой белизны. В веере янтарного солнца мальчишка был просто ангелом. Вернее, был бы, если бы не эта взрослая понятливость прикрытых глаз под пегими ресницами и если бы не эта улыбка, которая, хоть и стала шире и счастливее, по-прежнему оставалась холодной. Саша всё смотрел в его глаза, будто пытаясь что-то понять или запомнить. Вот, на свою голову и запомнил. Запомнил эти не очень-то выразительные, но полные какой-то безызвестной и тихой тайны глаза. Запомнил поверхностную улыбку, запомнил изгибы, под которыми золотистые тени ложились на его лицо. Запомнил несколько белых волосков, упавших на лоб, и уклончивый поворот маленькой головы, когда мальчишка вдруг отошёл от него и повернулся. Как раз во время. Со стороны вокзальных помещений подходила маленькая светлая женщина, на которую мальчишка был похож прямо до безобразия. Она издали зачастила что-то на лающем языке, поэтому Саша отчего-то смутившись и побоявшись разговора с ней, торопливо поднялся, засунул руки в карманы и пошёл в другую сторону по перрону. Он не обернулся, хоть ему хотелось. Ему хотелось поскорее отправить этот вокзальный эпизод подальше в память, в кучу ко всем остальным ежедневным. Но этого отчего-то не происходило. Мальчишка на станции всё время оставался на плаву, и день, и два, и неделю, и месяц. Стоило Саше отвлечься, как он ловил себя на мысли, что думает о том мальчишке, думает совершенно невзначай, как если бы они встретились только что, и только потому, что это случилось только что, он об этом и думает. Потом, конечно же, это прошло. Разругавшись с отцом, Саша поступил в техническое училище, съехал из дома и стал жить ещё более впроголодь, но теперь уже своим умом. Затем, потому что и впрямь, всем на удивление, оказался головастым, он проучился в сельскохозяйственном институте машиностроения, параллельно работая слесарем. Он стал комсомольцем, и когда-то несбыточные самолёты неожиданно стали ближе. Ближе, но по-прежнему далеко. Путь к ним если и был, то только один. Саша пошёл добровольцем в армию, где таки добился того, что его отправили в авиационную школу. Пилотом ему было стать не суждено. Он не прошёл комиссию, кроме того он долгое время вынужден был боязливо скрывать правду о своем не очень-то рабоче-крестьянском происхождении. Через несколько лет он стал первоклассным механиком. Через это он до самолётов всё-таки добрался, став старшим авиационным техником и всеми правдами и неправдами попав в аэроклуб, где за считанные месяцы, обгоняя все расписания, научился летать и освоил программу гражданского пилота. После этого он сумел пролезть в военную авиационную школу, которую закончил с высшими оценками, стал лейтенантом и в таком положении и встретил войну, которая будто специально для него подошла близко к порогу. Будто для того, чтоб он показал, что все эти годы шёл к своей цели не зря. Он и показал. Хоть и был первоклассным лётчиком, знающим о полёте всё на свете и знающим нутро своего самолёта до последнего винтика, сбил в первом бою своего товарища, а потом и сам был сбит. Особой удачей он не мог похвастаться. Зато мог похвастаться силами и упорством. Кроме того, он безукоризненно соблюдал дисциплину. Порой даже слишком. Про него скромно говорили, что он говорит только по делу. Только по делу и больше ни о чём. Но он хороший товарищ. Это действительно так. Ведь так?.. Самолёт трясся и брыкался, словно бешеный лис попавший головой в силок. Его кидало то вниз, то вверх по неподатливым сучьям. Скорость, которая в воздухе казалось незначительной, здесь, у земли, была огромной и глушилась медленно, с рывками и скрежетом... Теперь уже всё равно. Теперь уже ничем не поможешь. Только бы не умереть так рано, только бы, пожалуйста... Нет. Так нельзя. Покрышкин взял себя в руки и за секунду провёл перед глазами простое и в то же время таинственное лицо того белобрысого немецкого мальчишки, которого никак было не забыть. Да и не нужно было забывать. Кому оно мешает? Просто красочная открытка из прошлого, и она будто бы и сейчас лежит в нагрудном кармане. Одно из самых яркий и цветных воспоминаний было усилено ещё и тем, что и сейчас стоял, вернее, заваливался за край белёсо-ситцевого неба точно такой же морозный и солнечный октябрь... А ведь тот мальчик... Сколько ему? Сейчас он должен быть солдатом среди этих... Нет. Такие, как он, солдатами не становятся. Какие из птиц солдаты?