Shot

В доме часто пахнет порохом. Кажется, оснований и причин для этого нет совершенно. Здесь никто и никогда не стрелял, только частые звуки скандалов дробным рикошетом отражались от стен. Но ведь у скандалов нет запахов. Зато сколько угодно их было у самого дома – подгнившее от сырости дерево и пыльная облупившаяся краска; подгоревшее прогорклое масло, а в рыбные дни - запах подпорченных речных окуней, и их лупоглазые головы, безмятежно плавающие в супе; иногда запах свиных потрохов – ливера, который одним своим ароматом мог выгнать подростка за стены и оставить без ужина. За неявку к столу скандал на весь вечер был обеспечен. Мать, полная и с раскрасневшимся лицом, часто выкрикивала в спину нечто такое, что заставляло Себастьяна болезненно жмуриться и иногда нарушать собственное правило о вечном и непоколебимом спокойствии. Иногда его прорывало, потому что молчать было просто невыносимо. Ещё более невыносимо, чем вид варёных свиных ног, вызывающих чувство тошноты одним видом мутно-белёсой щетины. Если напрячься, то он даже мог вспомнить времена, когда мать ещё была стройной и носила такие вещи, что глаза мальчишки загорались чистым детским восторгом. Сейчас длинное, цвета молока, шифоновое платье хранилось в шкафу. Себастьян предпочитал туда не заглядывать. Этот шкаф был настоящим склепом их семьи, и там жили призраки его умерших родителей. Его тёплой и красивой матери, готовой выслушать и поддержать. Готовой дать напутствие, и чей совет непременно оказывался верным. От неё пахло цветами и чем-то ещё, неуловимо вкусным и далёким. Совсем рядом, покоряя своей неприкосновенной строгостью, находилась военная форма отца. И это была единственная вещь в доме, хранившая в себе этот загадочный запах пороха. По крайней мере так, как Себастьян себе его представлял. Всё это были прогнившие от чрезмерной сырости запахи прошлого, давно покрытого нафталином, но ему нравилось иногда бесшумно пробраться в родительскую спальню и приоткрыть скрипучую дверцу с надтреснутым зеркалом по ту сторону, навещая своих павших, пока мать занимается новым варевом или трёт замасленную плиту, а папаша проводит очередной сеанс превращения своего мозга в изрядную порцию жидкого дерьма всеми силами массового телевещания. В исключительных случаях можно было поступиться принципами, и давно умершее становилось чуточку важнее живого. Когда выдавалась возможность, конечно, потому что бывали времена, когда никакое увлекательное занятие не могло помешать этим двоим доводить Себастьяна. Даже когда матери ничего не было нужно от него, встревал Огастес, внезапно вспоминающий про свой отеческий долг. Разумеется, под этим стоило понимать то, что его сын успел задолжать своему благородному отцу. У них для этого были разные слова, но суть была одинакова. Подросток успел разработать свой словарь-переводчик, чтобы понимать весь этот высокочастотный бред. «Почёт» - «Терпение и подчинение». Это каждое требование воды и каждый выплеснутый в спину стакан, не угодивший парой градусов в ту или иную сторону. Это каждое громогласное уличение в уродстве и пьяные упрёки старика в изменах его жены и матери Себастьяна и в их не-родстве. Надо думать, только по той причине, что у него не хватало меланина и каштановую шевелюру отца он не смог унаследовать из-за этой небольшой оплошности. Словно мало ему было издевательств в детстве и пялящихся - чуть не сворачивая свои куриные тонкие шеи – зевак. Это в старших классах стало проще, и белые волосы могли считаться какой-то своеобразной чертой. Но чёрта с два, каждый день, когда он утром смотрел в зеркало, в нём умирала надежда на чуть более нормальную жизнь. Или всё же по причине его слабости. Совершенно обычной для среднестатистического подростка, но совершенно непозволительной для того человека, который привык считать себя оплотом нечеловеческой силы и выносливости. Настоящее воплощение героизма из плоти и крови. Каждый его жесткий удар и каждое слово презрения в нравоучительных многочасовых тирадах, смешивающиеся со смрадом перегара, когда бывший военный рассказывал о своей бравой молодости, вгоняли в непролазное уныние. Весь максимум незабываемого веселья, который только инвалид может доставить своим близким. Такие грани реальности, которые уже набили оскомину, приходилось глотать как горячие пирожки. Безропотно и без возражений и делать благодарный вид. Впрочем, ко всему можно было привыкнуть. Огастес по праву считал свою жизнь загубленной и по этому же праву источал яд, которым отравлял всех окружающих его людей. Возможно, мать чувствовала это и приближалась к нему не чаще необходимого. «Уважение» – «Молчание». Обязанность выслушивать оскорбления стоически, не возражая и не переча родителю. Обязанность воспринимать самые скучные или отвратительные истории с амплитудой ровных кивков, показывающих, что он пребывает в сознании. Очень редко Себастьяну становились интересны рассказы отца о войне. Кажется, его мундир мог выдать куда больше сокровенных тайн, если внимательно слушать. Если бы в его присутствии можно было спокойно находиться. Иногда хотелось навсегда запереться в этом пыльном и спокойном мирке, едва ли площадью метр на метр, погрузиться в этот сумеречный мир прошлого, запустить в него продрогшие от холода пальцы и остаться таким застывшим и обездвиженным в янтаре собственных фантазий. Такие живые признаки ушедших времён тяготили неимоверно, и каждый раз, что он их видел, невольно ощущал себя свидетелем какого-то особо мерзкого и бездушного преступления. Возможно, потому что в глубине души эгоистично считал, что это преступление против него самого или против его настоящего. Это его, Себастьяна, лишили настоящей жизни и оставили вечнообязанным каторжником, и мелочная детская обида отравляла жизнь ещё больше. Пока в шкафу спокойно хранились призраки лучшей жизни, было чертовски сложно избавиться от претензий к этой, которых с каждым днём только прибавлялось. Слишком ложные и слишком призрачные, чтобы даже считаться чем-то дающим надежду, – Бастиан никогда не был так глуп, чтобы верить, что можно что-то вернуть; и слишком молчаливые, чтобы рассказывать завораживающие сказки. По крайней мере, самая интересная так и осталась нерассказанной, а детское воображение в его четырнадцать лет уже не работало на полную катушку. Несправедливо, но, похоже, оставалось довольствоваться только домыслами на самую животрепещущую для любопытства тему – как именно Огастес остался без ног. Когда Себ увидел их в первый раз, то подумал, что ноги отцу были откушены этой самой войной, о которой все, так надрываясь, судачили. И не зря её гордо именовали кровожадной. И не зря мать проплакала навзрыд всю ночь в приёмном отделении. Пустые гулкие коридоры и странные едкие запахи стали жирной разделяющей чертой между двумя разными жизнями. Со временем эта ассоциация прошла, хоть и оставила после себя впечатление крайней правильности. С тем же временем мальчишка понял, что пострадали не только ноги. На самом деле, отец, каким он его помнил в лучшие его годы, высокий, статный и улыбчивый, был сожран войной полностью, со всеми потрохами. И было что-то в корне неправильное в заботе о фантоме, который смог вернуться с фронта. Каждый день терпеть смердящий каждым своим проявлением живой труп, и отлично осознавать взращиваемую, разросшуюся ненависть, и испытывать одновременно душное чувство вины к совершенно чужому человеку. Бастиан нисколько не принижал его заслуг и героизма в своих глазах, и даже наоборот, старался думать об этом почаще, чтобы жизнь становилась более сносной. Чтобы его можно было терпеть. Тщетно. Каждый день был невыносимо похож одновременно на особо изощрённый круг ада. И с каждым прошедшим только множилось пожирающее заживо термитное гнездо под рёбрами. И если физическую слабость ещё можно было сносить, то моральная была совершенно нестерпима, сродни постоянной агонии. Приходилось всё чаще и чаще не оглядываясь бежать из этого крохотного, ограниченного мирка, потому что стены старого дома давно превратились в самую настоящую тюрьму. С затхлым могильным запахом и скрипучими половицами. Чувство, что всё достойное быть сохранённым давно сгнило, сгинуло в вонючей пасти времени, не отпускало, голодным псом вгрызаясь в мысли всё глубже и глубже. Тогда в его белобрысой голове и зародилась идея совершенно безумная, возводимая в абсолют каждый день, снова и снова – сбежать. Через десять морей, оказаться на другом континенте, под чужими звёздами, увидеть собственными глазами настоящие чудеса, вроде Ниагары или северного сияния, бури в пустыне или шторма посреди океана. Увидеть буйство стихий, честное в своём безразличии и разрушительности и этим восхитительное и достойное искреннего уважения, которого ни один из людей так и не удостоился. В глубине души Бастиан понимал, что это неправильно и чертовски оскорбительно для отца, который на самом деле был достоин уважения своим незначительным военным подвигом. Для матери, которая каждый божий день приносила себя в жертву этой жизни. Понимал, и чувствовал себя настоящим предателем, слабовольным и беспомощным. Жалким. Он не хотел этого подвига для себя, и отрицание удушливым приступом душило каждое утро, стоило ему только открыть глаза. Это чувство стало второй кожей, въелось отравой, и ни смыть, ни убежать от него было нельзя. Единственным спасением оставалась школа, создающая видимость важности, но на самом деле имевшая только одно преимущество – в неё нужно было ходить. Официальный билет на свободу, в мир нормальных людей. В этом мире у его сверстников были совсем другие проблемы. Девчонки и скудные карманные деньги, оценки и аттестация, прогулы и наказания. Всё это было настолько банально и пресно, что становилось даже смешно, как кого-то может всерьёз занимать подобное. Его приятели без устали трепались о одноклассницах, вертлявых и размалёванных, издавая странные смешки и улюлюканья, когда речь доходила до преувеличенных или вовсе выдуманных рассказов о поцелуях за трибунами на стадионе. Себастьян молчал. О том, что не хочет возвращаться домой каждый день, и о том, что его гормоны где-то дали сбой, судя по всему. По крайней мере, он никогда не заглядывался на девчонок, глупых и смешливых. Если судить по разговорам в раздевалке – они ухитрялись даже во время свиданий трещать о своей косметике, шмотках и подругах. Настоящие сороки. Куда более комфортно ему было с парнями – и об этом тоже нельзя было никому рассказывать. В конце концов, Себастьян всегда был сообразительным и отлично понимал, чем может обернуться распространение подобных слухов. Он не собирался превращать в ад обе ипостаси своей жизни. О, это было бы уже слишком! Молчание стало стеной безопасности, надёжной охраной для себя самого, и он сам даже не понимал, как пришел к этой панацее не-общения с окружающим миром. Как понял, что в нём можно существовать, не впуская его внутрь и не выпуская собственных демонов наружу. Так всем было спокойнее, и мир сохранял шаткое равновесие день за днём. Его миры не соприкасались, и это было лучшим после бумажных оттисков дальних стран на пёстрых туристических открытках и нескольких старых семейных фотокарточек, хранившихся под его матрасом. Себастьян чувствовал себя большим цепным псом, охраняющим эти жалкие клочки бумаги. Каждую ночь, ревностно и рьяно, желая прикоснуться к чему-то, что не существовало даже отдалённо. Его коллекция собиралась по крупицам, но с какого экземпляра она началась – самый первый из всех намертво засевших в голове образов – он не мог вспомнить. Зато день, когда его жизнь снова вильнула, сделав резкий поворот, выбивая твёрдую почву из-под ног и припечатывая лицом в бетон, запомнил отлично. Ничем не примечательный день. Сильный ветер, такой, что провода гудели под его напором, гнул тонкие узловатые ветви деревьев к земле. Именно это было за окном, когда Себастьян нашел своего порядком поднадоевшего отца на пролёжанном диване, когда вернулся из школы. В воздухе не пахло тревогой, и его сердце не пропустило ни одного удара. На самом деле, он даже не сразу понял, в чём дело – телевизор всё так же монотонно бубнил о какой-то чуши, которая наверняка окажется чертовски полезной для рыбалки в пресноводных водоёмах, а Огастес лежал с прикрытыми глазами ровно в такой же позе, в какой проводил практически всё время своего бодрствования. Сжимая пульт в одной руке, а вторую выкинув вперёд. Разве что обычно он и вполовину не был таким спокойным и не позволял себе пускать слюни, так что они стекали с подбородка и оставляли едва различимый след на наволочке. Неприятное зрелище, но ничего необычного. Если бы рядом валялась одна или две традиционных для пятницы бутылки из-под выпивки, то его взгляд даже не задержался бы на этой картине дольше доли секунды. Но Себастьян не мог ни шелохнуться, ни отвести взгляда – чем дольше он продолжал смотреть, тем абсурднее казалось ему то, что он видел. Слишком тихо, слишком спокойно и неподвижно. Настолько умиротворённо, что он чувствовал себя лишним. На этот раз не из-за неприязни к собственному дому, а по какой-то другой, неуловимой причине. Лишним и тупым до крайности, потому что понимание приходило невозможно медленно. Смерть – не то, что могло свести счёты с этим невыносимым стариком. Конечно, бессмертным он не был и среди военных баек никогда не рассказывал о фонтане вечной жизни, тем не менее в голове не укладывалась такая тихая и незаметная смерть. Мир не изменился ни на йоту. Только воздух стал намного тяжелее, наваливаясь на плечи увесистым грузом и размывая реальность странным ощущением отстранённости. Боли, отчаяния, сожалений о несказанном не было, равно как и фундаментального осознания такого важного события, как смерть главы семьи. Впрочем, он и главой-то давно не был – самому себе в этом можно было признаться с лёгкостью, и семья была уже более чем относительной несколько лет кряду. От его возвращения с фронта и до этого тягучего и липкого момента - без малого три года. Родственные связи всё ещё есть, чисто номинальные, генетические, но никакой привязанности или зависимости не было и в помине. Абсолютно чужой человек. Где-то в груди зудело от несоответствия образу порядочного, нормального сына, который не может быть таким чёрствым мерзавцем. Но именно так Себастьян себя и чувствовал, с усилием вырывая себя из цепких лап ступора, чтобы предпринять необходимые на тот момент шаги. Вызвать скорую, выйти из комнаты и из дома, оставаясь на пороге, чтобы дождаться бригады. Стоять там, не замечая пронзительного ветра и слякоти. И ждать.