Last Bouquet

Он решил начать писать только ради того, чтобы воплотить образ из своей головы. Для Шоты это видение было своего рода божественным, поэтому, дав фантазии имя Адам, чтобы не потерять первозданную красоту, писатель решил описать его в душе. «Вода впитывалась в волнистые рыжие волосы…» Шота стер начало предложения и встал из-за компьютера. Оглядываясь, он пытался найти нужный цвет, но в комнате почти пусто. С балкона город сиял оранжевыми огнями, но неужели писатель сравнит волосы своего идеала с переливами фар грязных машин? Он закрыл на секунду глаза, не в силах видеть серое небо, но тут же открыл, чтобы посмотреть на него. У его Адама такой же гипнотизирующий взгляд... Нет, не просто как в пасмурную погоду, а как небосвод во время ливня, когда поднимаешь голову, а капли, холодящие веки, мешают увидеть глубину цвета. Шота попытался снова сосредоточиться, но из-за того, что не мог рассмотреть небо из-за потока сладковатой на запах воды, снова терялся в оттенках. «Вода лилась по его прямому, как стены зданий позвоночнику…» - скептично подумал брюнет, осматривая убранство спального района. Ну почему все слова, обращенные к неуловимому, будто бы мифическому лику, кажутся такими грубыми? Как же хочется ощутить под пальцами тот образ! Иногда брюнету кажется, что как только найдутся и запишутся правильные выражения, ему больше ничего не будет нужно, и он ограничится несколькими страницами, но вот их уже сотни, а образ героя еще не совершенен. «Костяшки его обнаженных плеч соблазнительно выделялись, как…» Как что? И слово «соблазнительный» какое-то вызывающе дешевое, как будто этот юноша создан не только для него. Представив, как Адам сам подцепляет пальцами ткань рубашки, а кто-то, прижавшись совсем близко, резко ее сдергивает в порыве страсти, Шота и эту фразу стер. Видение приходит по ночам, поэтому рядом всегда находится ручка и блокнот, но вскакивая с постели, писатель настолько поглощен, этим фантомом, что ручка просто дергается над чистым листком. Брюнет, конечно, пробует писать и утром, но режущая ясность вокруг совсем не подходит для томного расслабленного юноши, который уже намного больше, чем фантазия. Шота несколько раз переписывал, пытался наделить окружение главного героя своими чертами характера, но начинал ревновать, ведь ни один из создаваемых персонажей выходил совершенно не таким, как задумывалось. Каждого писателя его произведение поглощает, заставляет в себе раствориться. Шота вкладывал все силы, но сделать этого не мог. Скобля и царапая, сдирая краску, он не чувствовал того, что стал ближе к Адаму. Что стал ближе Адаму. Подушечки пальцев протирали страницы, словно погружались в них, и вместо мягких волос возлюбленного чувствовались только бумажные комки. Еле-еле просматривалось слово описывающее цвет кожи , которое он так долго подбирал, но на последнем вдохе, когда канцелярский нож уже валялся где-то на полу, Шота прижимал к груди мятые и надорванные листы, будто хаотично сложенный веер. Кровь пропитывала его, и облегченно выдыхая жизнь, как облачко дыма, брюнет ощущал, что его мысли передаются бесплотному образу. В нем появилось тепло? Такое, какое он желал. Едва заметное. Дрожа, выронив несколько листков из середины, Шота отодвинул рукописи от себя на расстояние вытянутой руки и попытался прочесть вслух хоть немного, но зубы не разжимались, а губы пересохли. Замер, не способный оторвать взгляд от рисунка, нарисованного красным: он видел в нем тот самый идеал, изгибы медных локонов, едва касающихся плеч, которые хотелось убрать за ухо, провести ладонями по лопаткам, задевая небольшую выпуклую родинку на правой. И огромные глаза. Если в них долго смотреть, то Адам начнет смущенно улыбаться, а потом судорожно схватит со стиральной машинки полотенце, вспоминая, что на этой странице он все еще в душе.