Четыре ноты для морской флейты: Белый Шторм

...Пусть пишут в хранители нас... В.Высоцкий

…когда-то «Котел Фенси» - притон без вывески, надежно спрятанный в путанице безымянных переулков Энсберга, - знали до самого Солармаре. Тяжелые дубовые столы и скамьи помнили и пережили и Войну Птиц, и Гиллермо ди Ллиро, и Регентство, и много чего еще. Князья терпели его, даже когда город взялся расти и прихорашиваться. Здесь ели, пили, разговаривали и дрались, выясняли и налаживали отношения, заключали договоры и сбывали краденое. Иногда убивали. Новой власти мало было одной власти; она меняла все. Портовые трущобы Энсберга срыли до земли; поднялись новые кварталы - хорошие, прочные дома, школы, лечебницы, стадион. На месте «Котла» - и лепившихся когда-то к нему домишек - выстроили автобазу (которую разбомбили в последний год войны), а напротив нее, снисходя к потребностям трудящихся - небольшую закусочную. Уродливую, угловатую, противоестественно чистенькую, сплошь стекло и полированная сталь. Стекло, впрочем, вылетело в тот же налет, что похоронил автобазу; все железо, за вычетом несущих конструкций, ушло в топку войны, в металлолом. Оставшийся скелет еще долго перекликался с живописными руинами через дорогу, но после капитуляции Эрде и поспешного раздела бывшей революционной республики победителями, когда Галлия открыла шемхам въезд в свою половину пирога, в нем неожиданно завелась жизнь. Жизнь - неопределенных лет шемка, до черноты смуглая, щуплая и скособоченная - закрыла зияющие витрины мозаикой из облупленных фанерин, картона, а где недостало, затянула выцветшими узорчатыми тряпками; правдами и неправдами раздобыла где-то разномастных столов и стульев, с помощью сородичей соорудила за перегородкой круглую каменную печь - и принялась за дело. Где она брала муку и мясо, никто не знал; поговаривали, что именно благодаря ей в округе перевелись бродячие собаки, но, удивительное дело, никто не потравился ни в первую неделю, ни во вторую, ни через месяц. Более того, чудовищное пойло, которое она подавала тем из клиентов, которых по каким-то причинам считала надежными - хотя чем они отличались от точно таких же стосковавшихся по выпивке, свободная продажа которой была в Вестерстаде запрещена по сей день, работяг, не сказали бы и они сами, - так вот, этой дрянью тоже до сих пор никто не отравился, ни насмерть, ни до слепоты. Приличные люди, правда, все равно брезговали грязными руками и золотыми кольцами шемки, - но даже местные, кто попроще, понемногу потянулись в «Глаз» (так забегаловку прозвали по наиболее отчетливо сохранившемуся на одной из фанерин куску какой-то драной афиши). Пришлых, правда, было больше. Так что двое, вошедшие поздним зимним вечером под сей гостеприимный кров, не вызвали ни у кого из присутствующих - а народу хватало - не то что удивления, а даже простого любопытства. Вернее, посмотрели косо - оккупанты, людоеды - и отвернулись. Те, мало смутившись, прошли к стойке, на ходу стаскивая береты и расстегивая блестящие дождевой влагой - зима выдалась теплая, почти бесснежная - промасленные куртки. Под куртками виднелись темные рабочие робы трюмных матросов, а вот увольнительных блях не было. Самоволка. Младший из двоих пошарил в карманах и положил на исцарапанную доску стойки пригоршню сильно смятых купюр по короне каждая: - На двоих. И выпить. Лейским его выговором можно было, пожалуй, резать остатки стекла в дверном переплете. Шемка улыбнулась, показывая золотые зубы: - Кешир или чай для благородных фьерос? - Хени, - лениво отозвался старший, уже успевший устроиться за ближайшим к стойке - и единственным свободным по своей колченогости - столом и закурить. - Фьеро шутит, - золотые кольца в ушах хозяйки укоризненно закачались. - Откуда бедной женщине взять драгоценной полыни, даже для таких дорогих гостей? - Тогда все равно, - отмахнулся тот, - только покрепче. - Только не ринсета, - поправил его приятель - и оба заржали, явно припомнив какое-то особо удачное возлияние. ...Долго ждать заказа им не приходится: не проходит и получаса, как на стойке оказываются две щербатые тарелки - без малого блюда, - на которых возлежат, едва не лопаясь боками, набитые мелко нарезанным запеченным мясом, перемешанным с острым соусом и какими-то овощами, две румяные круглые лепешки. Следом появляется глиняный, неопрятный, в пыльной копоти кувшинчик и два тяжелых стаканчика тускло-желтого металла. Приборы здесь не в ходу, этим двоим стоит быть благодарными и за тарелки, чаще посетителям перепадают скобленые куски досок, а самым неудачливым - обрывки пожелтевших газет. Где шемка их берет, лучше не спрашивать. Гостям, судя по всему, не привыкать: они забирают все это богатство на свой колченогий стол, младший разливает по стаканчикам мутную сероватую жидкость; нюхает - и с облегчением улыбается: вреда не будет. Старший берет свой; поднимают, улыбаются друг другу. - Благодарю этот кров за тепло в Долгую ночь, - акцентом лейца по-прежнему можно резать стекло, но звучит он теперь иначе. Словно старый сидлик снисходительнее к нему. Едят они не спеша, с явным удовольствием - и как-то ухитряются делать это аккуратно. Однако, младшего из двоих что-то беспокоит; старший посматривает на него, но до поры молчит. А потом говорит всего одну фразу на старом абро. Леец фыркает, слегка оживая; потом вздыхает, качает головой, но ворчит только: - Вот птенца на тебя нет… Тот смеется. - Может, заглянет еще. - Уже сколько лет не показывался, - младший тускнеет, отставляет стакан. - И пока тут это все… - И на них найдется свой хефе, - старший не спеша закуривает. - И на них, и на твоих. - На моих… - болезненная гримаса, словно говорящий ненароком задел больной зуб. - Иногда я думаю, что брат зря не остался. Я не справляюсь. - Что, - с хищной радостью интересуется его товарищ, - вина на сенне* попросить? - На полматерика, - с кривой усмешкой отзывается леец, - не хватит, боюсь, даже у… - он с сомнением смотрит на хозяйку, - у м’эстры. - Тогда пей. А то я за тебя боюсь - того гляди крылья отсохнут и лапы отвалятся. Будешь на мелководье лежать, планктоном булькать. В Лльоре будут счастливы. Тот усмехается невесело и опрокидывает стакан - так, как принято на этих берегах, залпом. И еще один, кажется, не выдыхая даже. - Когда ты последний раз был в Роанне? - Давно. Лет триста тому, когда меня Детто позвал, помнишь? - Как не помнить. А после - ни разу, так? - Ты же знаешь. Не жалую. Леец кивает: знаю. - Алессандро правдивый мальчик, - странным образом это звучит вполне естественно, хотя на вид ему не дашь больше двадцати пяти. - В его рапорте нет только нас с тобой, остальное есть. Естественно, со всем этим его не могли просто так отпустить. Еще стакан; кувшинчик, однако, не пустеет, хотя - по виду - не должен бы вмещать больше трех таких стопок. - Я, конечно, нашел его, нет в Лэ такого места, куда я не могу войти. Пока нет. Но, черт возьми, они так стараются, что под Академией уже нет ничего живого, все выпили. Святой Ги, - леец наливает себе еще, - и они по-прежнему называют себя элгарианами! Согласие на воздействие - первой степени, второй, третьей… подтвержденное… черт подери, покойный Климент был бы счастлив, он как дома был бы в этом чертовом Управлении!.. Старший молчит. Слушает. Курит. - Я смотрел, как у них все, и думал: Создатель, неужели ради этого я сидел на цепи? Ради этого свернул себе шею Шарль? Нет, - отмахивается он от какой-то особенно ядовитой струи дыма собрата, который по-прежнему молчит, - я понимаю. И помню. Но те, они оба знали, что это зло, что так с человеком нельзя, делали, но понимали… а эти… И ведь они не какие-нибудь ренегаты, они все так же присягают - на благо человечества и во славу Создателя… и что?.. - И мы даже можем примерно очертить границы этого человечества, - усмехается старший. - Под утро наведаюсь к своим. Младший смотрит в стакан, словно примериваясь: может, хватит? Потом все же выпивает; вытирает со лба испарину. - Может, и мне… наведаться. Скажу: дети мои, что ж вы херню творите… - Ты сам-то такое стал бы слушать? - Я-то стал бы… я и стал, если помнишь. Но Эрнан слишком похож на отца. Моего. Дверь громыхает неожиданно шумно, прерывая свернувший на неприятное разговор. - Ну вот, а ты - «не придёт», - старший машет рукой новому гостю «Глаза». Кажется, он единственный, кроме хозяйки, кто не счёл хлопнувшую дверь капризом сквозняка. Тем более, что вошедший в чём-то сродни сквозняку, и даже этим двоим на мгновение кажется, что сквозь него просвечивают здешние тусклые лампы. - Фарстен, - он без улыбки кивает и опускается на свободный табурет, образовавшийся у колченогого стола словно бы из воздуха. В спертом дымном воздухе кабака этот человек выглядит призраком, и оттого не вызывает удивления - ни длинное одеяние с широкой цветной каймой, ни выглядывающая из-под него одежда, какой в этих краях не носят уже лет двести. Что до худого, с тяжелыми скулами и запавшими глазами лица - таких много сейчас в Остенстад, да и здесь, на западе, тоже хватает. Если бы не одежда, если бы не искра лампы, просвечивающая сквозь правое плечо - обычный гражданин, не так давно военнообязанный, после - военнопленный. Их мало в городе: гэлам еще в войну надоело кормить пленных, а «батарейки» им не нужны, так что лагеря Вестерстад распустили чуть ли не сразу после капитуляции Востока, - но городские власти сами решают, кому они рады, а кому не очень. Лицам с «белым билетом» в Энсборге не рады совсем; разве что находятся родственники или друзья, готовые подтвердить благонадежность бывшего бойца бывшей Республики. Впрочем, подтверждать благонадежность, а тем более беспроблемность данного гражданина - дело заведомо провальное, хотя родственников у него здесь хватает, даже с учетом всех чисток последних пятидесяти лет. - Паршиво выглядишь, - старший снова дышит дымом. - Как есть, - пожимает плечами тот, вынимая свою трубку. Леец молча смотрит, как он закуривает, потом протягивает руку к его широкому костлявому запястью, показавшемуся из-под задравшегося рукава: - Что это? - Спранбек, фьеро, - ровно отвечает новый гость. - И новые горючие смеси. Длинная, старинного вида трубка раскуривается неохотно; в конце концов он все же выпускает струю дыма и добавляет: - Я-то ладно. По крайней мере, малышню вывести успели. И рожениц. Леец сплевывает грязное ругательство. - Нда, - старший ставит перед бывшим пазанте свой стакан, полный какой-то мутной браги. - Запей. - Спасибо, хефе, - как тот, совершенно бесплотный на вид, ухитряется поднять стакан, неясно; но на стол этот стакан ставит уже намного более материальная рука. - А у вас что случилось? - Всеобщее охерение у нас случилось, у всех, - безмятежно отвечает тот, заново наполняя ёмкость. - Но начинать еще одну войну, чтобы закончить эту на нужных позициях... можно, конечно, и так, но мы ж на пепелище останемся. - Я не знаю, как вы, фарстен, - стакан пустеет с пугающей быстротой, Лавор и то пил медленнее, - а мы здесь уже на пепелище. Я не знаю, что делать. Упырям в Остенстад все равно, им на выжженном даже удобнее; а наш народ... - это очень горькое молчание, горше полынной настойки, - почти все забыли. Никто не помнит, почти никто не слышит. Леец молчит, глядя в стол. - Отец когда-то говорил, - эрдо затягивается снова, и уже вовсе не призрачный дым присоединяется к плотному полотну кумара, свивающегося под потолком, - что он, мол, в некотором смысле не больше чем ланцет, призванный Создателем иссечь нарыв, которым стал старый Закон для Йорд. Позже я видел немало тех, кто притязал на подобное, но ни один из них, по всему, не достался умелому лекарю. - Хорош ныть. У вас еще не пепелище, - абриец выпускает длинную струю дыма в облако, парящее над головами. - У вас пал пока больше поверху прошел. Самое время вспоминать старое и находить новое. Но если они не сумеют объединиться - вот тогда будет пепелище. Эрдо долго молчит. Думает. - Да, хефе, - улыбается он в конце концов. Так, как улыбаются чему-то далекому, давнему воспоминанию или мимолетной мысли. Лавор наливает себе еще. - Нееет, - насмешливо тянет старший, глядя, как он опрокидывает в себя очередную порцию шемской браги. - Пепел - еще куда ни шло, но плесени я не допущу. Пойдем, - он поднимается из-за стола, кивает лейцу, - разомнемся. Тут же рядом, крылом достать. - Лерме, - тот хмурится, - что ты хочешь?.. - Я уже всё сказал, - сердится абриец, но даже местным прилипалам понятно, что рычит он не всерьез. - Давай, шевелись, тухлая ящерица. Дел-то на полчаса. - Хефе, - эрдо поднимается тоже, - можно с вами? - Цепляйся, - хищно ухмыляется его бывший капитан. Под утро Долгой Ночи Эрнану Лэ, властителю четверти цивилизованного мира - которая с некоторых пор включает Остенстад, маленькую, злую, но очень полезную республику, - снится странный сон. Ему снится, что в спальне кто-то есть. Само по себе, конечно, это не странно - сон как сон; но Эрнан садится в постели - и видит у окна сына. Среднего, который сейчас должен бы мирно спать в удобной постели госпиталя Академии. Впрочем, это же сон, так что почему бы и нет? И неудивительно, что Сендио мало похож на то измученное, осунувшееся и обросшее привидение, с которым они накануне сидели в гостевой комнате госпиталя. Мальчик улыбался матери и врал, что отлично себя чувствует, но временами забывался и начинал теребить под рукавом халата браслет, мерно подмигивающий сквозь ткань то зеленым, то желтым огоньком. Когда огонек стал красным, пришла сестра-техник - миловидная, с негромким голосом и нежными руками - и с извинениями увела пациента. Сейчас, во сне, госпитального халата не было и в помине. Мода пятивековой давности, времен Шимхизского похода или даже раньше - бархат, шелк, золото, жемчуг и топазы; кольца, серьга, старинная шпага на поясе… - Что за маскарад, Алессандро? - в последний момент герцог все же смягчил тон, облекая претензию в шутку. В конце концов, мальчишка не виноват, что избалован матерью, тем более, что и Эрнану есть в чем себя упрекнуть: в конце концов, это он допустил все эти… - Я бы хотел пожелать вам доброго утра, фьеро Эрнан, - прервал его мысли гость, и герцог вдруг понял, что это не Сендио, - но сомневаюсь, что для вас оно таковым окажется. - Кто ты? - Лэ. Он вдруг показался старше, чем секунду назад, старше даже самого Эрнана, и герцогу показалось было, что он видел это лицо где-то еще, но через мгновение у окна снова стоял молодой человек лет двадцати пяти, вряд ли больше. - Сегодня Долгая Ночь. Времени до рассвета еще много, но я не желаю тратить на этот разговор больше необходимого. Когда вы проснетесь, фьеро Эрнан, вас будут ждать неприятные новости. Вы, разумеется, захотите проверить - и проверите, и убедитесь, и не станете отправлять свидетелей в лечебницу, потому что все, что они видели, было на самом деле. И я хочу вас предупредить - именно предупредить, - что если вы не умерите свои аппетиты, таких новостей прибавится. Я не потерплю больше людоедства. - О чем ты… вы говорите? - Передайте м’эстрос: пора искать другие средства. Иначе, клянусь Святым Ги, в следующий Хелкваль я срою самое Академию, как ни жаль ее славной истории. Доброго утра, фьер Эрнан. У порога он обернулся: - Да, вам стоит забрать мальчика из той богадельни. Еще неделя - и от него останется только почтительный сын. Долгая Ночь на исходе; двое возвращаются в портовый притон, где уже не протолкнуться от людей и нелюдей - вперемешку. Их стол давно заняли, так что младший просто протягивает хозяйке круглобокую, местного образца, объемистую флягу. Потом кладет на стойку золотую монету - тяжелый, свежей чеканки блестящий кругляш. - Спасибо за хлеб и кров. Та смеется, блестя золотыми зубами: - Легкого ветра, лэиландо. Залетайте еще. И добавляет, подмигивая старшему: - Двадцать лет не пройдет, как новое веселье начнется. Это заманчивое обещание, впрочем, никак не радует лейца. Он нахлобучивает свой грязный, с закопченной кокардой берет и выходит походкой человека, твердо намеренного напиться до беспамятства самое меньшее. Старший нагоняет его уже на набережной, вернее, у дальнего мола, разбитого в бомбежку и до сих пор не восстановленного. По скользким обрушенным ступеням, торчащим из воды сваям и обломкам балок, легко балансируя, добирается до уцелевшей бетонной площадки, садится рядом с приятелем. В отличие от лейца, который выглядит так, словно полчаса назад вылез из горящего танкера, он кажется даже опрятнее, чем минувшим уже вечером - насколько это можно различить в редеющих, но все еще непрозрачных зимних сумерках. - Теперь-то что не так? - Все, - тот, не дожидаясь, пока у него отберут флягу, протягивает ее сам. - Разве он тебя не услышал? - Услышал. И даже, - с отвращением, - испугался. - Мало испугался, - ворчит абриец. - Это наша кровь, Лерме. Моя. Нас без толку пугать. Даже если он уступит сейчас, это… это вообще ничего не значит. Может быть, он станет искать другие пути получить то, что ему нужно, а может быть - то, что нужно сделать, чтобы ничего не менять. Половина его власти стоит на Искусстве, и он не видит в том беды. - Значит, не тем пугал, - пожимает плечами тот, кого раньше звали Гиллермо Ллирийцем. - И вообще всё это можно решить куда проще. - Как? - Сгоняю сейчас к доброй м`эстре за фляжечкой да бухну все это в колодец под Академией. - Ты с ума сошел, - леец трезвеет на глазах. - Зато доходчиво, - смеется абриец. Лавор смотрит на него с укоризной. - Там госпиталь. Интернат. Эти их, черт бы их побрал, установки высокой мощности. Может быть, сразу пойдем и сроем Роанну? - Если не сумеем вколотить им немного ума - большого выбора не будет, - пожимает плечами Гиллермо. - Они сидят на вулкане и думают, что хорошо устроились. - Давай подождем еще немного, - нехотя говорит Рауль Лэ, прозванный когда-то Добрым Герцогом. - Может быть, он все же задумается. - Как скажешь, - легко соглашается бывший пират. Долгая Ночь уходит; двое сидят на разбитом причале, словно не чувствуя холода и сырости, передают тяжелую, не пустеющую флягу из рук в руки; по мере того как светлеет небо, их силуэты бледнеют, становятся призрачными. Когда из моря по правую руку неохотно поднимается солнце, их уже нет. А окурки - да мало ли окурков плавает в мутной воде гавани Энсборга?..