Драбблы по Пасифик Риму

Белокурые пряди, растрёпанные ветром. Голубые глаза, такие яркие. Разбитые коленки и ещё только грубеющие ладони. Веснушчатые плечи и созвездия родинок по всей спине. "Ты приедешь на обед в воскресенье?" Чарли (никогда – Чак) смотрит на него снизу вверх - до шести и двух ему ещё расти и расти. Никогда за всю свою жизнь он не чувствовал себя таким огромным и крошечным, старым и молодым, мужчиной и юнцом, грязным и очищенным. Давно бы уже разложил его на своей кровати - полу, диване, тумбочке в прихожей - если бы этот мальчишка не был Чарльзом Хенсеном. Но это Чарльз, юный неопытный Чарли, и он никогда не потащит его в свою конуру, в свою постель, пропахшую другими женщинами, мужчинами и редкими холодными ночами одиночества. Чарли заслуживает целого мира, края света, где можно будет обвести каждый изгиб, пересчитать губами каждую пору, каждую клеточку, вдыхать запах кожи, прижимать к такой же девственно-чистой простыне, как и сам Чарльз. Герка отсекает от мыслей брата, словно тупым консервным ножом. - О, Господи, Герк, погоди-погоди, я всё… - Геркулес никогда не видел у Скотта такого испуганного взгляда, даже когда им сообщили о Сиднее, никогда. - Слышать тебя не могу, - выдавливает из себя он. Они дожидаются прибытия эвака в полной тишине. Кажется, у Геркулеса в голове до сих пор бьются в голове пропитанные больной нежностью мысли брата. Чак выходит встречать их, и Герк смотрит на прячущего глаза Скотта. Переводит взгляд на сына и видит всё. Белокурые пряди, растрёпанные ветром. Голубые глаза, такие яркие. Разбитые коленки и ещё только грубеющие ладони. Где-то там, под курткой - веснушчатые плечи и созвездия родинок по всей спине.