Перейди мост, прежде чем его сжечь

      Франция провожала их проливным дождем.       — Ася, бросай каток, — серьезно сказал Анри, пока они ждали начала регистрации на рейс. — И этого… тоже бросай. Со мной интереснее.       Ася улыбнулась и обняла сначала его, затем Камиллу.       — Приезжай еще, — попросила девочка. — Летом. Научишься ездить верхом.       — Было бы здорово…       На летном поле она оглянулась на стеклянное здание аэропорта. Провожающих не было видно, но Асе захотелось помахать рукой окнам, узким улочкам, кипарисам, морю — городу, который так тепло ее принял.       Если смотреть на облака сверху, из окна самолета, они похожи на море. Белое, бескрайнее. Солнечные лучи забираются в эту мягкую глубину, а она баюкает их, укачивает… как волны качают солнечный блик. А когда бросаешь камень в воду, блики разлетается брызгами.       Ася вытащила из рюкзака конверт с фотографиями.       …Они с Анри бросают в воду гладкую гальку, по-зимнему прохладную, несмотря на танцующий по ее бокам свет.       …Лошадь шагает по каменистой тропе — переднее копыто сейчас наступит на лохматый вечнозеленый травяной кустик, привыкший выпрямляться, что бы ни случилось, — а сверху, с седла, и не видно, куда кобыла ставит ногу.       …Анри и Дан со шпагами в руках — наследники древнего рода, юные аристократы в обществе, забывшем традиции дворянства. Один полон восторга (два-три века назад наверняка был бы забиякой-бретером), в глазах второго — надменная усмешка графа Дюплесси-Морнэ, из-за которой выглядывает странная растерянность.       ...А вот моментальный снимок, который они с Данькой сделали в фотоавтомате на набережной: оба смеются, и солнце отражается в глазах, и Дан обнимает ее за плечи… Ася вдруг поняла, что часто видела, как Дан улыбается, но моменты, когда он смеялся, можно пересчитать по пальцам — и все они были в Марселе. Какой чудесный город…       …Со стены галереи строго смотрит немолодой граф Филипп, и почему-то вспоминается лихорадочное «Я люблю тебя» на выпускном — вынужденные слова, выбитые из парня как кнутом. Она давно простила их ему. Свистит мистраль, забирается в рукава и под капюшон, потом руки Дана обнимают, и становится тепло.       Вот папка с рисунками Камиллы. Взлетает с протянутых ладоней чайка — и парит в поддержке Ася, раскинув руки белыми чаячьими крыльями.       А это старый рисунок: Дан сидит на парапете набережной, скрестив пальцы под подбородком, улыбка живет в глазах и уголках губ, взъерошенные ветром волосы придают ему легкомысленный вид. Камилла сказала, что рисовала его прошлой зимой по заданию в художественной школе, и протянула Асе лист в ответ на робкую невысказанную просьбу — бери. Вот бы научиться так рисовать! Тогда можно попробовать вытащить в реальность хотя бы кусочек ее Мира, то, что можно воплотить на бумаге.       Ася закрыла глаза. Невозможно нарисовать звук или запах, но… в жизни иногда происходит невероятное.       Внизу, под брюхом самолета, — темные снеговые тучи. Если бросить в них камень, он утонет без плеска, уйдет в серую муть; совсем не так, как на крохотном галечном пляже, когда Дан швырял в воду свои нерешенные проблемы, а они разлетались солнечными искрами. Галька слишком легкая, она не способна забрать всего, что царапается внутри, — нервно, беспокойно, расползается по самым укромным уголкам души, взламывая двери, просачиваясь в малейшую щель. Мертвые не возвращаются? Бред. Вот они, ходят по пятам, заставляют ощутить себя избранным, будь проклят тот день, когда она заявилась первый раз… чтобы сделать из него полноценного психа.       Так посмотрел на него Мишель, когда услышал, что Серж Боннэ убит, а тело — в сельском колодце. Только воспитание и, вероятно, жалость к племяннику помешали ему постучать пальцем по лбу. Версия про вещий сон не очень прокатила, это ясно. Дан тогда внутренне поежился, потому что представил, как на него посмотрят родители Таньки. Однако хуже будет, если Мишель примет его слова всерьез и начнет раскручивать дело. В колодце найдут то, что осталось от несчастного Сержа… и вот тогда начнутся настоящие проблемы.       И все же.       Я умер смертью Сержа Боннэ, и он пришел ко мне. Значит ли это, что если я хочу увидеть маму, то должен умереть, как она?       Болел Дан редко. Иммунитет, закаленный льдом, легко справлялся с мелкими неприятностями вроде насморка или кашля, и даже грипп чаще всего обходил его стороной. Но и на старуху бывает проруха — если какой-нибудь особо зловредный вирус Дана догонял, то отыгрывался по полной программе: недолго, но жестоко.       Поэтому когда накануне дня рождения Дан на ровном месте споткнулся, грохнулся на лед, а попытавшись встать, почувствовал обморочную слабость, он понял, что праздник накрывается даже не медным тазом, а бетонным колпаком. Ася помогла ему добраться до раздевалки.       Дома Дан выпил пол-литра теплого компота, и дальше ясное сознание помахало ему из дальнего угла. Он не слышал, как приехала скорая, вызванная отцом, и не почувствовал жаропонижающего укола. Организм на укол вообще наплевал. Температура опустилась с сорока на полградуса и через некоторое время вернулась на прежние позиции.       Он провалился в противный туманный омут ночи. Кошмары не мучили, но выкручивающая душу серая муть была еще хуже. Потом туман расползся на рваные лоскуты. В прорехах мелькали какие-то люди — живые и нет, и в конце концов Дан перестал их различать, как и время суток. Кажется, приходила Ася, но он не был в этом уверен. Существование отмерялось провалами в тягучие сонные полуобмороки. Дан сидел за рулем, а дорога хватала за колеса, стараясь задержать, и только на спусках в бездну отпускала все тормоза, он разгонялся так, что захватывало дух, в груди нарастала колючая боль и туман небытия становился облегчением.       Через сотню километров этой чертовой дороги стало легче, мрак посветлел, поплыл перед глазами серой дымкой, и Дан подумал, не пришел ли его срок. Мысль была вялой и не испугала. Он почувствовал, что падает в черный бездонный колодец, и почти с облегчением закрыл глаза.       Мороз колол иголками щеки и хватал за нос. Нет, это не Рио-де-Жанейро… то есть не Марсель. Февраль в Липецке выдался студеным и снежным. Погода никак не могла определиться: то покрывала остановки, деревья и дома тонким слоем инея, и улицы становились выморожено-белыми, то огромными порциями сыпала с неба снежные хлопья, а красный столбик в градуснике поднимался почти до нуля. Бабушка от таких температурных перепадов мучилась с головной болью и давлением. Давно были убраны елка и гирлянды со стен, но оленей, бегущих по зимнему лесу, Ася смывать с окна не стала: они напоминали предновогоднюю суматоху с оформлением документов и сборами во Францию…       Вчера Дан уехал с тренировки попутной машиной добросердечного отца кого-то из малышни. Очень хотелось его проводить, но Наталья Алексеевна не отпустила. Теперь Ася стояла перед дверью его квартиры — знакомой до мелочей, обитой коричневой кожей с трещиной в правом верхнем углу. Каждый раз девочка не сразу решалась позвонить и, набираясь смелости, разглядывала светлые гвоздики, перечеркивающие старый дерматин.       Дверь открылась, когда она как раз подняла руку к звонку, и выпустила молодую женщину в вязаной кофте.       — Здравствуйте, — машинально сказала Ася.       Женщина поздоровалась и заторопилась вверх по лестнице. Из квартиры выглянул Александр Сергеевич, увидел Асю и нерешительно сказал:       — К нему сейчас не надо. Болеет Данила.       — А… как он там?       — Температура высокая.       Данькин папа поправил очки, посмотрел на Асю. Вероятно, вспомнил, как она сидела с его сыном в больнице, и подумал, что сможет чем-то помочь и сейчас. Вздохнул и спросил:       — Заразиться не боишься?       Ася помотала головой.       — Ладно, заходи.       Закатное солнце сумрачным светом затекало сквозь щель в задернутых шторах, спотыкалось о включенную настольную лампу и терялось в ее оранжевом ореоле. Дан не спал. По крайней мере, глаза у него были открыты, отрешенный взгляд смотрел в потолок. Пахло спиртом, да так сильно, что у Аси запершило в горле.       — Дань… — тихонько позвала Ася.       Он не отреагировал никак. Совсем, как будто не человек лежал, а кукла. Только куклы не дышат так тяжело…       Ася вспомнила, как, приехав из аэропорта, обняла бабушку, бросила посреди комнаты чемодан и вытащила с книжной полки второй том Есенина. Веревочный хвостик потянулся за книгой — прямо к ней в руки. Ася спрятала в ладонях теплый, несмотря на зимний холод в квартире, глиняный горшочек. Спасибо. Да, она сработала, ее волшебная палочка. Две незабываемых недели на Средиземноморском побережье, море, ветер, тот неожиданный прыжок с парапета вместе с Даном, когда у нее захлебнулось сердце, но его ладонь сжалась на ее пальцах крепко, уверенно и привычно, как удерживал он ее на льду, не давая упасть, — ни разу не дал и сейчас тоже; дружная семья Ревиалей, принявшая ее так тепло, — все это было чудесным новогодним подарком.       Ася вытащила бумажку с написанным желанием. Крохотный обрывок тетрадной страницы сгорел в один миг — даже спичка не успела погаснуть.       Вряд ли она сможет отблагодарить Дана таким же образом — ну что она может ему дать? Что будет соразмерно подаренному ей чуду? Что равноценно обнявшим ее под органную музыку рукам и стуку его сердца?       И только через две недели, когда до его дня рождения оставалось еще столько же, Ася придумала. Она сплетет ему браслет — кожаную фенечку на руку. Подарок недорогой, но важно то, что она в него вложит. Ничего волшебного, просто несколько переплетенных полосок кожи, но пусть он станет талисманом, оберегом, в котором будет жить частичка ее души. Ведь именно она, эта внутренняя сила, помогает исполнять желания.       И теперь Ася держала в руке неширокий черный браслет, украшенный серебристыми ключиками. Положить на стол? Дану станет полегче — увидит. Он закрыл глаза, но это почти незаметное движение не оживило его, как не оживает марионетка, дергаясь на ниточках. Она нерешительно оглянулась на дверь. Александр Сергеевич на кухне гремел посудой. Ладно. Если сможет ее фенечка помочь, пусть начинает прямо сейчас.       Ася аккуратно обвила его левое запястье кожаной косичкой и крепко затянула узел. Пусть поможет. Волшебникам тоже иногда нужна поддержка, особенно когда руки у них горячие, будто обмакнули в кипяток, а взгляд пустой и безжизненный. Свет настольной лампы в сгустившейся темноте стал ярче, положил на лицо Дана резкие тени. Ей показалось, что он заснул — дыхание стало ровнее.       — Я пойду, — тихо сказала Ася.       «Выздоравливай», — попросила она мысленно, не решившись сказать вслух, но вложив в эту безмолвную просьбу все душевные силы.       Дома Ася снова вытащила глиняную игрушку, спрятала в ладонях, села за стол. На завтрашней тренировке Даньки опять не будет… Без него на льду пусто. Да и не только на льду. Она боялась представить, что будет, если он вдруг исчезнет из ее жизни. Дан, даже такой, упорно не замечающий ее чувств, часто отстраненный и закрытый, был для нее надежной опорой, градообразующим предприятием ее реальности. Его сердце стучало в ее Мире — в этом она убедилась сразу по возвращении из Марселя — и уже вросло в него, стало необходимым. Значит, она постарается быть ему нужной… пусть в качестве друга.       Но… у нее же есть волшебная палочка… Ася отрезала от тетрадной страницы узкую полоску, аккуратно вывела на ней несколько слов, свернула и сунула в горшочек.       Есенин занял свое место на полке, надежно укрывая ждущее своего часа чудо.