Перейди мост, прежде чем его сжечь

      — Мы опять на ту крышу?       — Нет. На другую, — без улыбки ответила Танька.       Дан молча зашагал по сумрачной улице, разглядывая мелкий дождь в свете уличных фонарей. Было тепло. Март чувствовался в воздухе, растворял в запахе улиц свежие весенние нотки.       — Я с тобой все крыши города обживу, — сказал Дан, когда они подошли к подъезду. — Как уличный кот.       — Погоди, еще слезать не захочешь, — усмехнулась Танька.       Они выбрались через небольшой лаз в потолке лестничной клетки. Встретил их порыв теплого ветра в лицо. Данька закрыл глаза.       — Иди, — тихо сказала Таня.       — Куда?       — Вон туда…       Дан не видел, куда она показала, но уверенно шагнул вправо.       — Глаза открой, ненормальный, — засмеялась Танька, потом помолчала и добавила очень серьезно: — Еще и тебя с асфальта собирать… Ты чего? — обеспокоенно спросила она, видя, что парень замер и смотрит на нее, не отводя взгляда.       Он снова закрыл глаза. В голове появился вихрь, приснившийся ему ночью. Он настолько резонировал с ветром снаружи, что Дан чувствовал себя этим потоком, словно стал его частью, растворяясь в легкой свежести мартовской ночи. Дождь закончился, но ветер срывал с козырьков висящие капли и кидал, куда ему вздумается, — порой прямо в лицо, заставляя вздрагивать.       Внизу, вдоль улицы, были разбросаны желтые пятна фонарей. Машин почти не было. Город замер, оставляя за спиной прожитый день.       — Ты часто тут бываешь? — негромко спросил Дан. — Таня? — позвал он, не получив ответа, и оглянулся.       На крыше он был один.       Странные вы, девчонки…       Данька подошел к самому краю. Воздух был нереально теплым. Ветер трепал расстегнутую куртку. Облака, из которых сыпалась дождливая морось, он почти разогнал, и мокрое ограждение заблестело лунными каплями.       Дан огляделся, нашел под козырьком чудом не промокшую картонку и сел, прислонившись спиной к шершавой стенке парапета.       До чего здорово будет тут летом, подумал он.       Но и сейчас весенняя ночь заколдовывала. Тишина играла невесомую музыку еле слышными оттенками и отзвуками, изредка вплетая в себя шум двигателя и звонкий шелест колес по мокрому асфальту.       А летом тут вообще можно жить. Взять с собой плед, термос с травяным чаем и переселиться.       Но в июне будет Марсель. Средиземноморский ветер совсем другой — тягучий, соленый, прогретый южным солнцем… и там тоже есть крыши. Можно попробовать забраться на высотку на Гальярдо. Правда, черт знает, какие там порядки… он никогда не думал о марсельских крышах с этой точки зрения. Ну ничего — есть же Анри, а у Анри есть друзья. На совсем безнадежный случай есть Танька, она-то точно найдет открытые двери. Стоп, а сможет ли она прийти в Марселе? Или призраки привязаны к месту? Надо в следующий раз спросить.       Дан вдруг понял, что ее появления перестали его пугать. Мысль мелькнула и улетела. Ужасно захотелось найти лист бумаги и что-то пишущее — все равно что, хоть уголь из печи. В голове не было ни одной связной мысли, но зудящее желание взять в руки карандаш не давало покоя.       В карманах не нашлось ничего подходящего. Досадно.       Спустившись вниз, на улицу, Дан почувствовал, что его наконец отпустил нервяк, не дававший покоя с первого появления Тани. Ощущение свободы было тянущим до мучительного. Он усмехнулся — только для того, чтобы не засмеяться в голос, или свистнуть на всю улицу, или заорать что-то облегченно-матерное… Он так и не застегнул куртку; и до самого дома шел, словно разглядывая обрывки чужих реальностей, мелькающих в каждом переулке, светлом окне, обгоняющей машине… эти кусочки чужой жизни впитывались в него, обнимали, забирались в рукава, пытаясь растворить в себе.       Мелькнувшая на фоне занавески тень могла быть просто женщиной, которой ночью захотелось пить; или необъяснимой сущностью, заявившейся по души хозяев.       Машина, пискнувшая сигнализацией за углом, привезла домой хозяина — или собиралась в дальнюю дорогу к неведомому порталу.       Дверь подъезда услужливо скрипнула — знакомый звук, настолько привычный, что давно стал незаметным, сейчас пропел странную мелодию, приветствуя его. Данька удивленно оглянулся на дверь — ничего себе…       Кто рисует этот мир? Закладывает именно эти звуки и смешивает именно эти краски? И в какой момент еще можно изменить программу? Недавно сослуживец отца рассказывал про кота Шредингера, который одновременно и живет, и нет. Мозг тогда здорово поплыл, когда попытался это представить. А сейчас не было ничего странного в понимании — все так, как и должно быть. И со стороны наша реальность — полотно, которое сшивают в нужных местах, соединяя судьбы и жизни людей. Совершенно непонятно, правда, по какому принципу.       Или режут…       Уверенный взмах скальпеля — дыра. Или… выход?       Свет в комнате он включать не стал. Вполне достаточно было мигающего фонаря за окном, который в этот раз не раздражал. Дан перетряхнул ящик стола, нашел старую тетрадь, выдернул из нее чистый лист.       Слова ложились на бумагу, не задерживаясь ни на миг. Дописав, Данька бросил ручку и свалился спать, даже не перечитав того, что появилось на странице.       День, заполненный под завязку странностями и событиями, наконец-то закончился. Фонарь за окном вспыхнул снова, высветив строчки, записанные мелким летящим почерком.       Кривыми иголками шьют полотно бесконечности,       Скрывая все швы под тоской восприятия данности.       И скальпелем режут обрывки заброшенной местности,       Ломая все то, что до этого было реальностью...       — Катя! Тебя к телефону!       — Я сплю, мам… такая рань…       — Начало восьмого.       — Уже?.. Кто там?       — Мальчик какой-то. Подойди.       Катя неохотно выбралась из-под пледа. Ей казалось, что голова — это гранат и сейчас ее разбирают на отдельные зернышки. Очень ломило висок.       — Да…       — Кать… привет.       Катя сжала губы и бросила трубку.       И тут же пожалела об этом. Мало ли что могло случиться. Может, вчера не смог позвонить. Но слышать его голос сейчас было неприятно.       — Катя, иди завтракать.       — Мам… а можно я в школу не пойду? Сегодня важных уроков нет и так голова болит…       — Возьми таблетку.       Катя вздохнула. Она была уверена, что отпроситься не выйдет, но надежда… она, как известно, самый верный спутник в сердечных переживаниях. И зачастую — самый ненадежный.       — Где таблетка? — хмуро спросила она.       Придется встретиться с этим… мало того — сидеть с ним рядом! Гад он все-таки самоуверенный. Решил, наверное, что кроме него нормальных пацанов нет. Подумаешь! Еще и целоваться лезет. Такого наслушаться от бабушки с мамой пришлось из-за него… Катя сердито повторила:       — Где таблетка-то?       — В аптечке, я же сказала, — удивленно ответила мама. — Что это с тобой?       — Извини…       Данька на первый урок опоздал. Химия вообще не была предметом, по поводу которого пела его душа. Всякие там формальдегиды и ацетальдегиды не вызывали у него светлого подъема и всплеска вдохновения.       Соседнее место на его парте пустовало. Не пришла она, что ли? Вот черт. Может, заболела? Совесть запустила зубы уже в самую глубину самосознания и радостно дожевывала его останки. Поэтому когда Ольга Георгиевна, заглянув в журнал, сказала «Кенигсон, иди уравнение решать!», Дан обалдело оглянулся.       Катя сидела со Стасом.       За весь день возможности поговорить так и не представилось, потому что Катя не отходила от Казанцева. Ни на шаг. А извиняться при нем… ну его нафиг. Не та у них степень доверия с крутым боссом.       Янка появилась в обнимку с Матвеем. Скользнула по Даньке пренебрежительным взглядом и отвернулась. Не снизошла даже до презрения. А он смотрел ей вслед и не мог понять, почему его это совершенно не задевает. Может, потому что туда, наверх, к ветру, он ее звать бы не стал? Не вписывалась Яна в его ночную реальность, была инородным существом. Да и никто пока туда не вписывался. Дан не хотел пускать в этот открывшийся ему мир никого. Ревность не позволяла. Это был его ветер. Его крыша, его пространство. И его жизнь, как бы пафосно это ни звучало.       На льду Данька был еще рассеянней, чем накануне. Наталья Алексеевна его обругала, когда он третий раз подряд не поймал синхрон в дорожке. Он постарался сосредоточиться, но почему-то это было адски трудно. Все время пропадало ощущение реальности. И когда эти бесконечные полтора часа наконец-то остались позади, он сел на скамейку в раздевалке, закрыл глаза и почти отключился. Даже не заметил, как заглянула Ася.       А она постояла у входа, но подойти так и не решилась, хотя очень хотелось, и проклинала себя за стеснительность чуть ли не до слез. Ведь можно погладить по плечу, взять за руку… да просто спросить: «У тебя что-то случилось?». Не укусит же он ее в ответ. И когда она почти набралась смелости, в раздевалку вкатился ком малышни, у которой закончилась тренировка. Даньку толкнули, свалили на него чью-то куртку… он открыл глаза, видимо, извинился и стал расшнуровывать коньки.       Ася вздохнула и пошла переодеваться.       После тренировки Данька свернул к Катькиному дому. С этим вопросом надо было разобраться, иначе покоя не видать. Он знал о себе кучу самых разнообразных вещей, в том числе кое-что об умении забивать на всяческие угрызения. Не было его, умения этого. Зато наличествовало качественное мазохистское стремление перепилить несколько нервных окончаний.       — Катя? Нет ее дома, — сказала ее бабушка, открыв ему дверь. — Гуляет. Передать что?       — Не надо…       Вот же черт. Может, она просто не хочет разговаривать? Неужели настолько обиделась?       Двери лифта открылись — он и кнопку нажать не успел. Вышли Катя и Казанцев. Все трое остановились.       — Тебе чего? — вызывающе спросила она.       — Ничего, — сдержанно ответил Дан. — На чай зашел.       — Знаешь что, Морнэ…       — Что?       Катя закусила губу. Повисло молчание. Ох, как она теперь жалела, что Казанцев рядом! Она бы высказала Данечке все… но не хотела делать этого при Стасе. Ах, женская логика… весь день его избегать, а потом жалеть, что не удалось поговорить наедине.       — Вали отсюда, Француз, — прищурился Стас.       — Иди ты, — бросил ему Данька и пошел к лестнице.       Ну и пофиг. Пусть гуляет с Казанцевым, с ним всяко веселее.       Дома он первым делом набрал номер Вари и долго слушал длинные гудки. Да что за день-то… сплошное невезение.       А, нет. Удача.       — Варь, привет. Мы, это… сможем покататься сегодня?       — Не, Шумахер, — сипло ответила Варя. — Болею я. Начихаю на машину — она тоже будет болеть. Ты-то ладно, что с тобой случится. А она у меня одна…       — Я у тебя тоже один.       — Нахал.       Данька вздохнул.       — Ладно. Болей… В смысле, выздоравливай.       — Ну, спасибо. Умеешь подбодрить, чудесный человек.       Настроение окончательно скатилось к абсолютному нулю. Как же неохота весь вечер дома сидеть! В компании с разными мыслями…       — Варя, погоди, — торопливо сказал Данька, пока она не положила трубку. — Давай я тебе апельсинов принесу? Можно? Я знаю, где ты живешь.       — Ну, приноси, — усмехнулась Варя. — Только апельсины не надо. Не люблю я их. Лучше бананы и мед.       — Заметано, — обрадовался Данька. — Жди.       «Нексия» стояла у Вариного дома, как показалось Дану, с грустным видом. Говорят, что собаки с годами становятся похожи на хозяев. Вряд ли это относится к машинам, но Варька свою любила до такой степени, что у них, похоже, сложилась ментальная связь.       Жила Варя в частном секторе, в небольшом двухэтажном доме. Снег вокруг остался лишь пятнами, и из-под сухой травы уже выбирались весенние цветы. Данька открыл калитку и тут же услышал суровое «гав». Возле крыльца лежало внушительных размеров страшилище, отдаленно смахивающее на лабрадора. Парень замер у калитки. Страшилище явно не подозревало, что такое цепь, и гуляло само по себе.       Варя выглянула в окно.       — Заходи, он не тронет. Граф, свои.       Пес оглянулся на окно, обнюхал проходящие мимо ноги и ушел в будку. Долг выполнен, все в порядке.       Данька стукнул в дверь. В ответ тут же мяукнула кошка. Щелкнул замок.       — Заходи, Шумахер, — сказала Варя, открывая. — Хоть ты навестил. А то прямо как петь, так все, а как морально поддержать человека…       — Может, я хочу, чтобы ты на меня чихнула. Отосплюсь хоть.       — Ишь какой… Обувь скидывай. Будешь чай?       — С медом?       — Если принес, то да.       — Буду, — сказал Данька, отдавая Варе пакет. — А дочь твоя где?       — У бабушки. Идем на кухню.       У Вари было уютно. Светлые стены с зеленоватой отделкой, бежевые шторы. В коридоре — настоящая картинная галерея; видимо, дочь любит рисовать, и в основном, лошадей любых видов, мастей и размеров. На всех горизонтальных поверхностях стояли самые разнообразные подсвечники. В интерьер они вписывались очень удачно.       — Собираешь?       — Угу, — сказала Варя и включила чайник. — Давно уже. В свое время подруга подарила комплект, там было три подсвечника в одном стиле, но разного размера. И вот между ними явно одного не хватало. Я стала искать и в процессе увлеклась…       Даньке на колени прыгнула кошка — лохматая, трехцветная, с подведенными черным глазами. Красотка, одним словом. Он почесал за рыжим ухом. Кошка мурлыкнула. Варька зажгла несколько свечей и достала чашки. Забурлил чайник… Эти нехитрые и очень домашние звуки делали мир вокруг теплым и уютным — то, чего так не хватало в их с папой квартире. Данька вдруг подумал, что неплохо было бы завести еще одного кота. Он лег щекой на руки, сложенные на столе, и смотрел, как Варя ставит перед ним мед в стеклянной плошке, заваривает чай, режет лимон…       — Жарко у тебя.       — У нас отопление свое.       Варя приоткрыла окно. Пламя свечи на подоконнике метнулось в сторону.       Дан зачарованно засмотрелся на огонь, отражавшийся в темноте за стеклом.       — Представляешь, — сказал он почему-то шепотом, — вот так раз, и все. Дунет — и темнота. Слушай… можно погасить жизнь, как простую свечку?       — Можно, Дань, — задумчиво ответила Варя. — Когда ветер слишком сильный. Или фитиль фиговый.       …Машина переворачивается — сначала звон стекла, потом скрежет сминающегося металла…       — Ты чего, Шумахер?       Он закрыл глаза.       — Ничего. Налей еще чаю.       Варька поднялась, взяла Данькину чашку и взъерошила ему волосы на затылке.       — Не загоняйся. Жизнь — тот еще лабиринт. Особенно не своя. Заберешься в дебри — сломаешься.       Дан усмехнулся.       — Я бы и не стал. Но, знаешь ли… никто не спросил.