Ангел-хранитель

      В ближайшие полтора месяца материал с Мастером был в основном отснят, и разработка образа Иешуа пошла, наконец, полным ходом. Для Питера всегда было очень важно не только то, что собой представляет персонаж, но и то, как он выглядит. А здесь был особый случай. Зритель должен был видеть сходство, но не должен был фиксировать внимание на том, что играет один и тот же актёр.       Они сидели вшестером в режиссёрском кабинете и рассматривали только что принесённые эскизы. Филиппа одобрительно кивала. Иешуа по замыслу Алана Ли был с тёмными глазами и смуглой обветренной кожей, которые в сочетании со светло-русыми волосами создавали привлекательный контраст. В целом, художник верно уловил меру сходства и различия героев; рисунки были очень удачны. Командор был воодушевлён:       — Когда Ван Дамм или Айронс играли близнецов, для них высшей пробой являлась демонстрация различия характеров при полном внешнем сходстве. Там идея была вполне проста: показать, что близнецы не просто родственные души, а одно целое, и их нельзя разлучать, чтобы не получилось катастрофы вроде раздвоения личности. Но у нас нечто совершенно другое. Эти люди составляют духовное единство и при этом они не только из разных времён и культур, но и из разных реальностей. Иешуа — это создание, и, значит, одно из проявлений натуры Мастера. Поэтому они внешне должны быть совершенно разными, зато характеры могут быть сходными. Мастер вполне мог поступать, как Иешуа, попади он в его мир, а Иешуа мог поступать, как Мастер. Это можно назвать преодолением синдрома раздвоения личности. Другое дело, что Иешуа не очень интересует Мастера и как персонаж живёт как будто сам по себе. Как внебрачное дитя или подкидыш. Поэтому его правильные поступки не должны вызывать у зрителя стопроцентного понимания и сочувствия.       Последняя мысль ей очень понравилась, и она позволила себе вмешаться:       — Ну да, ведь Иешуа — не главное проявление сущности Мастера. Пророк — не креативное начало, а деструктивное. Его миссия саморазрушительна, а не жизнеутверждающа. Творческое, продуктивное начало, как мы уже знаем, для Мастера олицетворяет Пилат как облечённый властью. Поэтому сходство Иешуа с Мастером должно быть очевидным, но не демонстративным, чтобы зритель воспринимал его неосознанно. Как это сделать? Может быть, сосредоточиться на сходстве их жизненных путей? Мастер не принят в своём мире, Иешуа — не пророк в своём Отечестве. И вот эти внешние обстоятельства заставляют их действовать сходным образом, искать одинаковые решения похожих задач, но эти задачи изначально навязаны им извне. Иными словами, сходство Мастера и Иешуа проявляется тогда, когда они действуют вынужденно, — выступают не как «цели» сами для себя, а как «средства». Когда они — заведомо проигравшие, а не победители. Когда не свободны в выборе.       Мэтр какое-то время молчал, раздумывая над её словами.       — Да, это любопытная трактовка. Возможно, её стоит принять. Тогда понятно, что они должны совершенно не походить друг на друга, если действуют свободно. Мастер, освободившись от коммунальной квартиры и переселившись в подвал, открыл в себе писательские способности, абсолютно не думая об окружающем мире и о последствиях выхода романа в свет. Иешуа, напротив, идёт «в люди», в мир, с самого начала привлекает к себе внимание, строит какие-то надежды на будущее. Наверно, живи он во времена Булгакова, коммуналка была бы для него раем. То есть сами по себе эти двое более чем разные, и поведение их, когда они ничем не связаны, тоже различное. Ричард, как тебе кажется, что более всего бросается в глаза в облике и характере булгаковского Иешуа? Он ведь не евангельский Иисус. Вокруг «чего» ты собираешься его лепить?       Он, кажется, ждал этого вопроса.       — Давайте рассуждать так же, как в случае с Мастером. Что лежит на поверхности и, возможно, уводит в сторону от правильного понимания? Иешуа — мученик, жертва. Он, пусть не великий, но всё-таки достаточно известный учитель и авторитетный пророк, который не говорил того, что ему приписали, и пострадал безвинно. Он совершенно не собирался приносить себя в жертву ради искупления людских грехов, он вообще не думал о том, греховно человечество, или нет. Просто оказался не в том месте и не в то время. — Он повернулся к Питеру. — Ты уже говорил, что такое прочтение возможно и объективно, но если на этом остановиться, то будет стереотипно и скучно. Такая история, если и была, вряд ли чему-то может научить. Думаю, что если Пилат воплощает осознанное стремление Мастера к успеху, то Иешуа — воплощение стремлений неосознанных. Это как будто запасной вариант на тот случай, если миссия Пилата потерпит фиаско. Но когда они с Пилатом сходятся, побеждает, конечно же, первый. Потому что Мастер с самого начала отдаёт предпочтение тому, чьи поступки и мысли рациональны и внешне объективны.       Питер кивнул. Он продолжил.       — Тем не менее, стержнем поведения Иешуа, как и Пилата, является острый и быстрый ум. Но преимущество перед прокуратором ему даёт невероятная проницательность. Здесь, кстати, ещё и момент сходства и различия с Мастером. Оба хорошие психологи, но Мастер любит копаться в себе, а Иешуа о себе не думает. И на это следует сделать упор при съёмках. Иешуа очень хорошо понимает людей, потому что очень внимательно к ним относится.       Она улыбнулась:       «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова»?       — Вот именно! Мастер не очень хорошо знает людей, вернее, его знания абстрактны, потому провал романа стал для него ударом. И, Пилат, на которого он делает ставку, такой же, — не может поставить себя на место другого. А Иешуа, напротив, не строит иллюзий: люди неисправимо греховны, он это понимает. И они ему очень интересны, потому что он — один из них, в отличие от мизантропов Мастера и Пилата. Иешуа думает о себе лишь постольку, поскольку думает об окружающих. Но не потому, что альтруист. Напротив — эгоист, жаден до впечатлений. Он в этом похож на Сократа, — всматривается, вслушивается, запоминает. И, кстати, смерть его во многом похожа на смерть Сократа, — тот тоже сам себя приговорил, когда понял, что в этом мире ему нет места. Только Сократ сделал это осознанно, а Иешуа, действительно, не ведал, что творил.       Он замолчал, и она решила проверить внезапно возникшую мысль:       — Но если так, тогда в поступках Иешуа не нужно искать какой-то морально-этический подтекст.       — Что ты имеешь в виду? — Филиппа удивлённо посмотрела на неё. — Если он учитель, то должен нести людям идею воспитания, он за них пошёл на смерть.       — А вот мне показалось, что Иешуа никого специально не собирался перевоспитывать, улучшать и прочее. И на смерть ни за кого не шёл. Он не евангельский Иисус. Он собирал знания о людях, чтобы что-то о них понять. И о себе, наверно. Действительно, как Сократ. Иешуа не думал о своём будущем, потому что общее будущее для него уже было предрешено. И этого было достаточно для понимания того, что есть добро, а что — зло.       Она вопросительно посмотрела ему в глаза: в них было одобрение и поощрение. Он азартно подхватил её мысль:       — Вернее, для того, чтобы понять: нет абсолютного добра или зла, есть добро как умение проявить себя, и есть зло как упущенная возможность проявить себя. Ты права, Иешуа вовсе не святой. Он человек, и в нём тоже есть потенция зла. Но он очень одарён, поэтому зло в нём может быть представлено как добро. В нём, наверняка, было что-то такое, что уязвило Понтия Пилата не только как чиновника, но и как обычного человека. И привлекло Воланда.       * * *       Впервые увидев его в образе Иешуа, она в очередной раз поразилась волшебству гримёров и окончательно убедилась в том, что внешний вид задаёт тон игре. В детстве, при чтении мемуаров Лоуренса Оливье (они, кстати, и подвигли её заняться историей культуры), её удивила его мысль о том, что для актёра главное — лицо, внешний облик. Ей всегда казалось, что талант как умение создавать правдивый, убедительный образ почти с этим не связан; в нужный момент у зрителя включается воображение. Но легенда английской сцены думал иначе. Основой своего мастерства Оливье сделал своеобразный гиперреализм Мейерхольда; последний, в отличие от Станиславского, шёл от внешнего к внутреннему, от лица к характеру. Конечно, Мейерхольд не принижал силы игровых способностей человека, но полагал, что гораздо сильнее всяких методик учит сама жизнь, а внешний вид — одно из её первичных проявлений. Этим можно было объяснить многое из того, что Станиславский обошёл молчанием. Почему, скажем, характеры Сирано или Квазимодо могли быть только такими, а не иными, и прочее.       Конечно, мейерхольдовская установка имела свои недостатки. В частности, исключала случайные повороты и трансформацию характеров героев, делала их типичными. Иными словами, пока герои не меняли внешности, их характеры и межличностные отношения оставались стабильными. Вернее, менялись настолько же быстро, насколько менялась внешность. Ведь невозможно представить доктора Джекилла с лицом мистера Хайда, и наоборот. Как и невозможно представить бородатых эльфов. Таким образом, система Мейерхольда прекрасно дополняла систему Станиславского, наделяя образы определённой характерной устойчивостью.       И вот он стоял посреди величественной декорации, изображающей колоннаду дворца Ирода, где по сценарию должен был состояться допрос у прокуратора. Руки были скручены за спиной, грязный и местами измочаленный хитон не скрывал очень натуральных следов от плетей и синяков, покрывающих спину и плечи. Слегка прибитые пылью волосы вдохновенным беспорядком рассыпались по плечам. Но больше всего притягивало его лицо — нервно-сосредоточенное и в то же время невероятно живое и открытое. Взгляд незнакомых карих глаз быстро скользил по затенённому пространству, ненадолго задерживаясь то на лице кентуриона Крысобоя, то на фигуре прокуратора, которого для удобства играл дублёр. Лицо отражало напряжённую работу мысли, и её не могла притупить даже боль от побоев.       — Ещё раз! Ричард, попробуй ускорить реакцию Иешуа на каждого из присутствующих. Ну, чтобы зритель сразу почувствовал, насколько он упорен, психологически силён и многолик. И чтобы не было понятно, что стоит за этой многоликостью — любовь к людям и мудрости, прирождённое любопытство, или же тривиальное желание избежать наказания.       Он кивнул, и сняли ещё два дубля. Она уселась рядом с Питером в чьё-то кресло:       — Как ты думаешь, Иешуа знает, что его ожидает в ближайшем будущем?       — Ну, он же сам признаётся, что не слабоумный, допрос у игемона говорит о многом.       — Нет, я о том, способен ли он пренебречь возможностью перед кем-нибудь раскрыть душу, если это спасёт ему жизнь? Что для него важнее — настоящее или будущее?       Питер на минуту задумался.       — Судя, по тому, как это делает Ричард, — настоящее важнее. И я с ним согласен. Иешуа по натуре игрок, за возможность глянуть истине в глаза отдаст что угодно. Как ещё он может раскрыться полностью?       Она кивнула, продолжая следить за возобновившимся действием. Её внимание привлекло то, как именно он произносил слова «добрые люди». Когда она впервые читала роман, само собой казалось, что в них скрыт особый высокоморальный и немного наивный смысл, свойственный простым истинам. Теперь же, слыша их, поразилась откуда-то взявшемуся подтексту, который усиливался с каждым новым повторением этих слов. Как же она сразу не уловила: наивное не может быть высокоморальным! Разве что случайно. Иешуа повторял эти слова слишком часто, и от этого они не то чтобы стирались, но с каждым разом обретали совершенно иной смысл. В первый раз воспринимались как откровение, во второй — уже как нечто само собой разумеющееся, в третий — с недоверием, а дальше… Дальше силилось подозрение. И ужас от понимания того, что предлагает этот странный учитель.       «И настанет царство истины?»       «Настанет, игемон».       Вот оно! Безмятежность и угрожающее спокойствие каждого лицевого мускула, и негромкий завораживающе-напевный, соблазняющий голос, — всё вместе это вызывало бессилие и отчаяние прокуратора Понтия Пилата! Конечно, это будет потом, на экране; но даже сейчас не нужно было напрягать воображение, чтобы вместо дублёра видеть исступлённого и насмерть перепуганного чиновника — это отражалось в чертах Иешуа. Она поймала себя на мысли, что в этот момент он был ещё больше похож на Воланда, чем в почти неуловимом гриме Мастера. Сразу становилось понятным, в чём причина этого страха: своими рассказами Иешуа как будто лишал Пилата будущего выбора. Превращал будущее в казарму. Совершенство идеала оказывалось страшнее жёсткой имперской политики. Ради этого прокуратору не стоило приезжать в эту богами забытую землю. Нет, только не это!       «Оно никогда не настанет!»       * * *       — Не пойдёт! При таком раскладе характеров это будет напоминать отношения Цезаря и Брута.       Первый рабочий день «новой эры» закончился, актёры разошлись разгримировываться, а они с Питером и Филиппой всё никак не могли убраться с площадки. Вокруг суетились рабочие, перестраивая декорации под завтрашнюю сцену свидания Иуды с Низой, но их троица ни на кого не обращала внимания.       Предметом спора стала трактовка взаимоотношений Иешуа и Иуды. Питер настаивал, чтобы пророк говорил о нём как о духовно близком человеке, почти сыне. Должно же у него быть слабое место — пусть это будет Иуда. Иешуа не глуп, понимает, что будущее его неясно, и делает ставку на этого молодого человека. Но Филиппа, когда хотела, могла быть безапелляционной:       — А, по-моему, у Иешуа вообще ни к кому нет ни духовной, ни родственной привязанности. Он всё понимает, но ничего не делает для исправления ситуации. В нём политик борется с художником, и побеждает последний; перед ним весь мир, и это для него главное. Это больше всего сбивает Пилата с толку. Он ведь римлянин, для которого семейные ценности на первом месте.       Питер всё-таки не был убеждён.       — Но если Иешуа так свободен духом, почему тогда так фанатично верит в царство истины?       Она решила вмешаться.       — Так смотря что понимать под «царством».       Они вдвоём уставились на неё. Она продолжила:       — Вот вы что себе представляете, когда Пилат спрашивает Иешуа, настанет ли царство истины?       — Ну… — Питер замялся, и было видно, что он уже не уверен, что именно представлял себе. Лицо Филиппы разгладилось.       — Ты права, возможно, он с чистым сердцем отстаивает нечистые убеждения. Но это нельзя утверждать напрямую. Наверняка можно лишь увидеть ужас Пилата при этих словах. Но этого достаточно, чтобы усомниться.       — Ладно, — было видно, что Питер изрядно устал. — Сейчас отбой. Завтра додумаем.       * * *       — Не поняла! Ты преподнесла им потрясающий выход из ситуации, а они не прибавили тебе зарплату?!       — Юлька, ну почему ты всегда думаешь только о деньгах?       — Даже Иисус думал о деньгах! Иначе, зачем Ему нужен был казначей?       — Я всего лишь пытаюсь оправдать своё пребывание здесь.       — Кажется, твой любезный уже сказал тебе, чтобы ты не оправдывалась.       — Чёрт, не стану больше ничего рассказывать! Мне продлили контракт — разве этого мало?       — Для дураков, которых некому любить, кроме работы, это — предел мечтаний. Или всё-таки нас есть, кому любить?..       — Юлька, мы эту тему закрыли, не открывая.       — Ладно. Слушай! А может, не надо останавливаться на достигнутом и предложить им произвести ещё какие-нибудь «слияния»? В целях экономии средств, так сказать…       — Ну-ну, куда ещё рванёт твоя фантазия?       — Туда и рванёт, что Иуда с Левием тоже вроде как две стороны медали, только касательно Воланда. Может, их всех троих тоже — того?..       — «Того» — не получится. Хотя идея вполне бредовая, чтобы заслуживать внимания. Ты хочешь сказать, что возможны два таких себе противостоящих «тройственных союза»: с одной стороны — Мастер-Пилат-Иешуа, с другой — Воланд-Иуда-Левий Матвей?       — Ну да! Воланд ведь тоже пытается как-то реализоваться, делать добро, как он его понимает. В этом смысле его орудие — Левий, он — воплощение добра, действующее жёстко и грубо. Поэтому Иешуа воспринимает его как зло, ведь Левий ограничивает его свободу, пытается сделать из него канон, спасает на свой лад. А Иуда — воплощение привычных пагубных намерений Воланда, но очень привлекательное внешне. Он сознательно не стремится никому навредить, но разрушает всё, к чему прикасается. И Иешуа воспринимает его почему-то как носителя добра.       — Зло движет историей…       — Вот-вот!       — Вопрос лишь в том, как же это всё воплотить на экране.       — Ну, голубушка, это уж ваши богемные приколы. Я, как человек простой и незамысловатый, понимаю так: Трандуилыч — вполне нормальный пацан, не особо заморачивающийся по жизни, а Лёва Гондорский просто зафанател от Иешуа и сдал Иудушку римскому пахану по ревности… Ну, не мог смириться с тем, что сам кинул своего кумира намедни, вот и обрадовался, узнав, что этого милашку замочили. Но это если смотреть со стороны. На самом-то деле тут Воландовские штучки, — он просто рассматривал возможные варианты пробрать Иешуа до самых печёнок, не думая ни о Левии, ни об Иуде.       Она слушала эту потрясающую ахинею с одесским говорком, и готова была от восторга расцеловать ноутбук.       — Юлька, ты гений!       — Это само собой. Но хотелось бы знать, в чём конкретно.       — Ты только что помогла мне решить одну задачку. Спасибо тебе! И пока…       — На фига мне твоё «спасибо»? Лучше помоги оформиться к вам почасово!       Но она уже не слышала, выбегая из фургона.       * * *       К её глубокому разочарованию, и у Питера, и у Филиппы окна уже были темны. Но вскипевшая энергия требовала выхода, и она принялась бесцельно бродить вдоль вагончиков с тайной надеждой найти кого-нибудь «неспящего». Наконец с удивлением увидала свет в окнах гримёрной. Неужели эти барышни ещё не закончили?       Подойдя ближе и увидев, что дверь приоткрыта, осторожно заглянула.       Он сидел в кресле, прикрыв глаза, — по всему видно, дремал. Вокруг неслышно сновала Тэми, аккуратно освобождая от налёта древности и возвращая собственный облик. Она смотрела, как изящные маленькие ручки прикасаются к его лицу — осторожно, легко, и в то же время смело и уверенно очерчивают его линии, вытирают, расправляют, снимая усталость и возвращая ему ровный здоровый цвет. Какими-то простыми и волшебными движениями Тэми массировала ему лоб, виски и подбородок, и эти повторяющиеся жесты почти загипнотизировали её. С трудом заставив себя оторваться, она отступила, чувствуя, что незаконно стала свидетелем чего-то не предназначенного для чужих глаз, очень интимного. Лицо Тэми отразилось в зеркале, и ей показалось, что в глазах стоят слёзы. Взгляд, которым женщина смотрела на него, был полон почти материнской нежности… и совершенно безнадёжной любви.       Тэми, видимо, что-то почувствовала и обернулась. Они встретились взглядами, и ей стало неловко оттого, что она, может быть, узнала чужую тайну. Впрочем, тайну ли? Она уже открыла рот, чтобы извиниться, но Тэми показала глазами на спящего и сделала знак губами: «Не надо! Не тревожь». И, тихо выскользнув к ней за дверь, присела на порожек.       — Почему вы оба всё ещё «на посту»? — удивление помогло скрыть неловкость.       — Ричард попросил задержаться. Сказал, никак не может перестроиться после Мастера. Хотел по окончании съёмок побродить один в гриме и костюме, чтобы привыкнуть.       — Дамы, шепчитесь громче, а то мне отсюда ничего не слышно! — он почти сразу возник у них за спинами, бодрый и улыбающийся, как будто после долгого отдыха. Как он всё-таки неслышно подкрадывается!       — И ничего мы не шепчемся. Регина вот зашла…       — Где же «зашла», если ты держишь её за дверью?       — Ты так хорошо спал, что мы решили тебя не тревожить до завтра, — Тэми уже взяла себя в руки и смотрела на него, как обычно, — лукаво и задорно.       — Ну, положим, я уже выспался, — он присел рядом и приобнял женщину. — Извини, пришлось помучить тебя.       — И ничего не помучить! — Тэми живчиком подхватилась на ноги. — Мне только в радость, когда я вами всеми занимаюсь. Ну, я к себе! — Звонко чмокнула их обоих в щёки и убежала.       Она задумчиво посмотрела вслед. Впечатление от увиденного просилось к осмыслению, разговор на высоколобые темы явно следовало отложить.       * * *       Две стройных, гибких тени неслышно скользили под деревьями вдоль крепостной стены. В полумраке их можно было принять за каких-то фантастических хищных полузверей-полуптиц — так легко и стремительно они кружили, овеваемые полами длинных одежд, и, казалось, почти не касаясь ногами земли. На мгновенье они замирали совсем близко друг от друга, беспорядочно переплетаясь руками и почти слипаясь губами, но тут же отбрасывались в стороны. Жаркий шёпот, в котором слышались смех и вздохи, раскатами разносился по павильону.       «Куда же ты идешь, Низа?»       «А зачем тебе это знать?».       «Но как же?.. Ведь мы же условились. Я хотел зайти к тебе. Ты сказала, что весь вечер будешь дома...»       «Ах нет, нет…»       Съёмочная группа, затаив дыханье, наблюдала этот танец коварства и страсти; один только Питер не терял головы.       — Эми! Не надо с ним таким роковым тоном, а то сразу становится понятно, что его убьют.       Девушка остановилась, слегка запыхавшись, и улыбнулась сразу всем:       — Но ведь его нельзя не убить! Он же Иуда.       Все вокруг дружно заулыбались в ответ, и она поймала себя на мысли, что это как-то не очень неуместно, даже в отношении Иуды.       Питер сегодня был невосприимчив к романтике.       — Согласен. Его просто необходимо убить. Но ты здесь не при чём. — Мэтр поймал удивлённый взгляд Эми. — Это не библейская история, и у зрителя должна оставаться надежда, что всё может быть по-другому.       Теперь уже заупирался Орландо:       — Это в библейской истории всё по-другому.       — Ты не слышишь меня. — Питер был невозмутим. — Я говорю: должна оставаться надежда, что будет по-другому. В Священном Писании Иуда безнадёжен, он — живое воплощение Ада, живёт смертью и знает об этом. А ты, то есть он, — сама жизнь, огонь, беспечность. Ты не можешь наложить на себя руки, ни при каких обстоятельствах. Ты даже по-настоящему предать не можешь! Чего доброго, из тебя ещё выйдет толк… Значит, тебя остаётся только убить!       Всем хотелось смеяться, но никто не решался. Блум был совсем сбит с толку.       — Как же тогда зритель должен меня воспринимать?       — До самого последнего момента — как человека, который избежит заслуженного наказания, но оправдается и будет жить с Низой «долго и счастливо». Это должно чувствоваться. Иуда получил деньги за работу, смысл которой лично ему видится совершенно иначе, чем кому-либо со стороны: он дружелюбен, но не очень доверяет пророкам; скорее всего, и Иешуа воспринимает как лжепророка. У Иуды уверенность в завтрашнем дне, он теперь может строить планы; лжепророк умрёт заслуженной смертью, и у него появится шанс реализовать собственные жизненные планы. Поэтому у Иуды не должно быть на лице смертной тени. И Низа в какой-то мере разделяет его уверенность. Она предаёт его, но не осознаёт до конца, чем это для него обернётся. Его смерть будет как будто случайностью, недоразумением. Более того, когда ты упадёшь, зритель должен быть уверен, что ты сейчас встанешь и рассмеёшься им в экран.       — Почему же тогда Низа предаёт его? — Теперь уже Эмми была удивлена.       — Потому что не верит до конца в то, что Иуда — человек, способный её удивить. Заметьте, я не сказал «серьёзный человек», потому что она всё равно не смогла бы это оценить. Ей нужно впечатление, выразительность, броскость, яркость. Она — не дешёвка, нет, её ум быстр, но, видимо, слишком быстр, чтобы быть милосердным. Она красива, нравится мужчинам, у неё завышенная самооценка, и своим поступком она как будто предлагает Иуде пройти испытание. Она жестока, как ребёнок: если пройдёт испытание — она будет с ним, нет — тогда… Она не хочет знать, что ТОГДА. Давайте ещё дубль!       И тени снова бесшумно заскользили в возбуждающем и самозабвенном танце.       Она вспоминала великолепного трагического и вдохновенного Йена МакШейна в роли Иуды из фильма Дзеффирелли. Здорово, что Орландо так отличается от него!       — Кажется, меня тоже предали, — вздохнули у неё над ухом. Она обернулась: сзади стояла Кира и указывала глазами на площадку. — Капитан Тернер.       Обе фыркнули, и Питер осуждающе посмотрел на них. Она виновато потупилась: ну вот, из-за неё врежут ещё пару дублей! Кира поманила её за собой, и они вышли из помещения.       Она слегка удивилась: их общение с главной героиней в основном сводилось к формальным приветствиям при встрече. Актрисой Кира была замечательной, и роль Маргариты была, безусловно, её, но сама она никак не была «душой компании», — всё время куда-то исчезала, озабоченная многочисленными прослушиваниями и фотосессиями. Что называется, торопилась жить. Вот и сейчас приступила сразу к делу, без обиняков:       — Регина, посодействуй, пожалуйста.       — Если смогу.       — Тебе не кажется, что на площадке есть некоторый… сексизм?       — Что?! — Вот уж не ожидала. Хотя… это вполне в духе Киры.       — Ну да! — Кира перестала смущаться и зачастила в своей излюбленной манере. — Понимаешь, ПиДжей озабочен трактовкой кого угодно, только не меня. То есть, Маргариты. Я пыталась ему сказать, что при таком понимании характера Мастера ему вообще не нужна женщина. Так он меня и слушать не стал!       — Ну-ка, давай поподробней.       — Помнишь, ПиДжей говорил, что любовь должна была помешать Мастеру реализоваться как писателю, но этого почему-то не произошло? Ну вот, по-моему, это потому, что Маргарита — тоже не та, кем кажется! А Питер говорит, что с ней всё понятно — она, мол, единственная, которая всё время становится другой. В ней есть порок, и это видно без подтекста. То она изменяет мужу, который этого не заслужил, то становится ведьмой, то умирает, не умирая… Но тогда зачем ей Мастер? Она называет себя легкомысленной, потому что хочет вернуть Мастера, зная, что у них нет будущего. Это логично. Но почему-то не сразу просит у Воланда вернуть его. Да, потому что гордая. А может, она всё-таки боится вернуть? То есть, она желает Мастеру добра, но не может до конца определиться с их отношениями? Он настолько талантлив, что она боится его — боится не по-женски, как конкурента, потому что у неё мужская натура. Может, она пришла к Воланду просто справиться о судьбе любовника, узнать, где он, и успокоиться, но не вернуть? А если так, то почему тогда решилась на продолжение? Согласись, здесь есть неясности.       Она слушала не очень последовательную тираду и не могла не признать, что Кира отчасти права.       — И что же ты предложила Питеру?       — Ничего! Не получилось. Он как-то незаметно увёл от темы. Поговори с ним, он тебя послушает.       Она усмехнулась.       — Кира, не воспринимай меня как фаворитку султана. Я не преследую здесь никаких личных целей, просто нравится смотреть, как всё это происходит. Ты же знаешь, Питер очень упрям. Его сложно переубедить, но можно создать ситуацию, в которой он сам увидит твою правоту. Когда ты задействована в ближайшие дни?       — Послезавтра пересъёмка сцен Бала и после Бала у Воланда до появления Мастера. Понимаешь, если бы ПиДжей меня послушал, не надо было бы никаких пересъёмок…       Она понимающе улыбнулась:       — Давай, тогда и попробуем что-нибудь сделать.       * * *       Они вернулись в павильон как раз в тот момент, когда Иуда, пронзённый кинжалом, медленно опускался на землю, призывая Низу предсмертным хрипом, а несколько тёмных фигур скрывались за деревьями. Питера что-то не устраивало, и он заставлял Орландо падать снова и снова. Она улыбнулась: а командор-то эстет — нравится ему смотреть на красивые пируэты в клубах пыли! И уже потянулась к Кире с какой-то шуткой, но неожиданно увидела его, и мысль изменила направление.       Он стоял неподалёку и тоже наблюдал за последними мгновениями жизни Иуды. И было в его лице что-то голодное, жаждущее, неуёмное, отчего её в который раз прошибло: истина всегда перед глазами, потому и не сразу заметна. Ко всему, припомнились последние слова Юльки. Она поняла, где у Иешуа уязвимое место. Это Пилат. Пророк с самого начала стремился к встрече с прокуратором. Иешуа, как и евангельский Иисус, добровольно шёл на смерть, но вряд ли сознательно искал её. Потому что целью было сойтись с представителем высшей власти, испытать себя как сына человеческого, а не Сына Божьего. Так Иешуа реализовывал замысел Воланда и потому должен был использовать кого-то как средство достижения цели. Этим «кем-то» оказался Иуда. И вовсе не предатель, просто восторженный и тщеславный молодой человек, который не представлял себе, чем может обернуться легкомысленное знакомство с не менее тщеславным и опасным пророком. Иуда тоже стал невольной жертвой. Вернее, настоящей и единственной жертвой. С одной стороны, Иешуа, желая попасться Пилату на глаза, спровоцировал Иуду и увлёк его за собой на гибель. С другой стороны, Пилат приказал избавиться от ненужного свидетеля своих полуосознанных симпатий всяким подозрительным идеям.       Она неслышно встала у него за спиной. Ну и дылда же он! Сантиметров на тридцать выше, не меньше. Совершенно некстати пришла на ум интернетная хохма: «Маленькая женщина создана для любви, а большая — для работы»… Да, интимно пошептать ему в ухо никак не получится. Пришлось привстать на цыпочки и вытянуть шею, чтобы хоть как-то приблизиться.       — Ты же нарочно поддался ему?       Широкие плечи слегка дрогнули и подались назад, голова чуть запрокинулась, шея развернулась.       — Кому?       — Иуде. ТЫ поймал его на крючок, а не он — тебя. Ты догадывался, что он не сможет устоять перед соблазном донести на тебя, но за возможность побеседовать с прокуратором ты без колебаний поставил на кон свою жизнь. Вот почему Мастер с такой лёгкостью отправил Иешуа на смерть — в нём, а не в Пилате его злой гений!       Он стремительно обернулся, и подался к ней всем телом. Горячие ладони импульсивно сжали её плечи. В полумраке глаза полыхнули синим пламенем. Или ей это только показалось?..       — А ну, марш оба из студии!       Ого, а у командора может быть прямо-таки громовой голос! Видимо, их возня окончательно вывела его из себя.       От неожиданности она вырвалась и отскочила в сторону, так что все поневоле расхохотались. Даже Питер.