Волосы Вероники

Первую половину дня Сехун провел в постели. Солнце пробилось сквозь серебряную амальгаму туч и залило мир топленым молоком. Сехун читал, слушал музыку, думал. Мать хотела с ним поговорить, но он запер дверь, и она отступила. Приходил отец, но Сехун притворился спящим. Наведался и Блюмквист. Его Сехун послал нахрен. Детектив ожидал подобного ответа и молча ушел. Больше Сехуна не трогали. Он спустился вниз лишь единожды, сбегал на кухню и в библиотеку. На обратном пути вышел на задний двор и минут десять стоял в тени разлапистой груши. Воздух звенел первозданной чистотой. Дышать им — одно удовольствие. Сехун подставил лицо ветру; тот растрепал волосы. От бьющего в глаза солнца выступили слезы. Сехун утер их тыльной стороной ладони, прижал ее к губам. Соленый поцелуй навеял тоску. Сехун хотел к Каю. Хотел остаться в его маленьком доме, воспитывать Веронику, наслаждаться долгими разговорами, шепотом желания и тишиной любви. Сехун никогда не замечал за собой сентиментальности, но сейчас она взяла над ним верх. Он не сопротивлялся. Пускай. Так лучше. Немного горечи сделает мед любви слаще. Сехун вернулся в комнату, перекусил и с книгой в руках уснул. Разбудил его звонок. Кай зевал и отвлекался на Веронику. Та хозяйничала. Сехун слушал приглушенные диалоги с улыбкой. Он так ясно представлял картинку, что на мгновение показалось — он там, в крохотной гостиной, среди старых, потертых кресел и детских игрушек. — Я скучаю, — признался он. Одиночество вздохнуло и сползло с подоконника. Прошло, полупрозрачное от полуденного зноя, к кровати, присело на ее краешек. — Еще два дня, малыш. — Эй, не называй меня так! — Прости. Сехун закутался в одеяло, обнял подушку. — Я не могу понять, зачем тебе это, — вздохнул. — Поймешь, когда придет время. — Почему ты постоянно говоришь загадками? — Так надо. — Кому из нас? — Обоим. Замолчали. Сехун слышал, как Кай сопит и листает газету. Он хотел его увидеть: сонного, с отпечатком наволочки на щеке, рассеянно пьющего кофе на залитой солнцем кухне. Сидел бы напротив, любовался бы. Любил. Сердце неприятно защемило. Сехун скомкал край одеяла, закрыл глаза. — Это всегда так больно? — Нет. — Мне нужно к тебе. — Знаю. — Это жестоко. — Сехун... — Скажи свое настоящее имя. Молчание длилось вечность. — Джонин. Сехун перекатился на спину, прижал ладонь к солнечному сплетению. Под ней судорожно, волнами, пульсировало. От каждого удара вздрагивал живот. Сердце никогда не билось так отчаянно, мучительно-сильно. Джонин. Имя, которое стоило целой жизни. — Сехун? — Я в порядке. — Врешь. — Вру. У меня сейчас сердечный приступ случится. — Дыши глубже. — Так должно быть? Или я ненормальный? — Ты влюбленный, — Джонин улыбался. Голос его растекался по коже теплом. Нежностью. — Я знаю тебя четыре дня. — Восемь лет. — Я не помню этого... — Зато я помню. — Это смахивает на педофилию. Джонин рассмеялся. — Вполне может быть. — Правда, что ли?! — Не совсем. До недавних пор я не думал о тебе как о любовнике. — Что изменилось? — Внизу живота собралось приятное, прохладное, как солнечный луч, пробивающийся сквозь океанскую воду, тепло. — Я понял, что ты создан для меня. — Так просто? — Так просто. Был в парке, смотрел на вас с Вероникой и понял, что ты мой. Конец истории. — Но с чего ты решил, что я... — С того, что помню то, чего не помнишь ты. — Черт. — Сехун! — Прости. — Прощаю. Сехун помедлил секунду. Облизал губы и подставил лицо пытливому взгляду потолка. — Расскажешь мне? — Это было на озере. Вы с Тэмином ловили богомола. Точнее, ты ловил, а Минни делал вид, что ловит. Получалось у вас, скажем так, плохо. Я помог. А когда отдал тебе банку с этим чудищем, ты обнял меня и поцеловал в щеку. Это было так естественно, так правильно... Тебе было девять, мне шестнадцать и... ты так улыбался мне... Я не могу этого объяснить... Сехун не дышал. Перед ним, словно вырезанный из киноленты кадр, возник песчаный берег, высокий камыш, маслянисто-черная гладь воды. Деревянный помост. Тэмин, сидящий к берегу спиной. Ноги в воде. Плеск. Песня стрекоз. Смех. Мелкие камушки под загорелыми коленями. Банка. Желтая крышка с отверстием для воздуха. Обнаженные плечи. Мягкая щека. Вкус солнца и пряных трав. Мокрые волосы. Радость и непонятное волнение. Как он мог это забыть? — Вспомнил? — О, боже, да... — Сехун охрип. Он вспомнил не только этот день. — Я… я поцеловал тебя не потому, что ты поймал богомола. Я... просто хотел тебя поцеловать. Это звучит как полное извращение, но все лето я мечтал тебя поцеловать, представлял, какая на вкус твоя кожа. Тэмин говорил, что она как шоколад. — Два мелких извращенца. — Иди к черту! — Прости. Продолжай. — Не хочу. — Пожалуйста... — Нет. — Сехун, — просящий, полный заискивающей нежности голос. — Я тебя больше не люблю. — Значит, я могу не звонить и... — Только попробуй. Шаги, скрежет дверных петель, шелест листьев. Ветер, солнце. Сехун посмотрел в окно. Весна соединила их незримой нитью. — Я хочу сказать, что ты, пожалуй, прав. Тем летом я был в тебя влюблен. Насколько это возможно в девять лет. — Тогда почему ты... — Это все Лухан. — Кто такой Лухан? — Друг. Я познакомился с ним той осенью... — И забыл обо мне. Я уязвлен. — Я никогда не хотел его поцеловать. — Мне стало легче. — Ты злишься?! — Немного. — Ревнуешь? — Конечно. — Зачем? Лухан живет в Китае. Мы даже не переписываемся. — Почему? — Не знаю. — Скучаешь? — Иногда. — Напиши ему. — Зачем? — Потому что ты хочешь ему написать. — Ты снова?.. — Нет-нет, я... чувствую. Сехун выпутался из одеяла, встал с кровати и прошел к окну. Оперся на подоконник локтями, прижал нос к стеклу и смотрел, как по пепельным кронам груш скачут солнечные зайчики. — Я когда-нибудь смогу понять тебя так, как ты понимаешь меня? На солнце наплыла сиреневая тучка. — Думаю, ты уже. Только не осознаешь этого. Или боишься осознать. — Я не боюсь. — Боишься. — Не хочу спорить... — Правильно делаешь. — Я не хочу ссориться. С кем угодно, но не с тобой. — И это тоже правильно. — Но вряд ли получится. — Не зарекайся. Ты еще не пробовал, а уже говоришь, что не получится. — Ты слишком самоуверенный, знаешь? — Да. Сехун отпрянул от окна. Вернулся к кровати, поправил одеяло, которое практически сползло на пол, и пошел к двери. В коридоре ни души. — Куда ты отправил их на этот раз? — Прогуляться. Ты всегда так неожиданно меняешь тему разговора... — Тебе это не нравится? — Нет, просто иногда я за тобой не успеваю. — Извини, привычка. — Мне нравится. — Правда? — Конечно. Я не разговорчивый и выбрать тему для меня сложно. — Я не замечал. — Это хорошо. Сехун приврал. Он сразу заметил, что Джонин не любит говорить. Фразы короткие, по существу, а в сдержанности превосходит самого Сехуна. Они оба принадлежали к тому типу людей, которые предпочитают слушать. Сехун был не против. Ему нравилось молчать: с Джонином это по-особенному приятно. Сехун спустился в библиотеку. Альбом лежал там, где он его оставил. — Чем ты занимаешься, когда не похищаешь маленьких девочек и не соблазняешь их братьев? — сел на диван, пристроил альбом на коленях; полистал. С того лета были и другие фотографии. — Преподаю, — судя по звуку работающего телевизора, Джонин вернулся в дом. — Что? — достал один снимок, отложил его в сторону. — Танцы. В школе искусств. Сехун замер. — Правда? — Угу. — Ты учишь детей танцевать? — Типа того. — Каким танцам? — Джаз, модерн, бальные танцы, хип-хоп. У меня несколько классов. — Вау... Я хочу это увидеть. — Не стоит. — Я хотел сказать... я хочу увидеть, как ты танцуешь. — Хорошо. — С кем остается Ник, когда ты на занятиях? — С другом. — Что за друг? — Который отрубил тебе интернет. — Замечательно. Ему можно доверять? — Конечно. Это же мой друг. — Да уж, он явно умнее моих. — А-ха-ха, ты их недооцениваешь. Особенно Чанёля. Сехун напрягся. — Что ты имеешь в виду? — Он знает, кто я. — Что?! — Успокойся. Он не знает, что это я забрал Веронику. Он видел меня на фото. Язык у него длинный, так что он быстро на меня вышел. К тому же, я пересекался с Крисом. — Блять. — Бояться нечего. Чанёля интересовало, с кем ты трахаешься, вот и все. — Сучка. — Чего ты? Парень гений! Он за восемь часов сделал то, что Спенсер и Блюмквист не смогли сделать за неделю. — Я все равно оторву ему... голову. — Для начала придется объяснить, откуда ты знаешь, что он меня нашел... — Блять. — Не ругайся. — Иди в ванную и подрочи. — Сехун, — голос Джонина изменился. Стал глубоким и волнительно-тихим. Он и вправду возбудился. — Ох, черт... — Давай ты перестанешь испытывать мое терпение? — Прости, — Сехун хотел оказаться рядом с Джонином, опуститься перед ним на колени и очень, очень долго выпрашивать у него прощения. Он облизал губы. Слюна соленая, терпкая. Вчера он сделал то, за что до сих пор стыдно. Зато узнал, какой Джонин на вкус. — О боже, перестань думать об этом... — дыхание шумное, частое. Наверно, дрожит. — Я не готов к сексу по телефону. Пожалуйста. Сехун скрестил ноги. Альбом едва не упал на пол. Он подхватил его и прижал к животу. Сильнее, чем это было нужно. Подавил стон. — Если все наши разговоры будут заканчиваться так, я перестану звонить. — Тебе не нравится... — Мне очень нравится, но это не совсем удобно. Сехун прикусил язык. — Мне пора. — Не забудь наведаться в ванную. — Я убью тебя. — Для этого тебе придется со мной встретиться. — Я могу сделать это и на расстоянии. — Серьезно? — Серьезно. Но я никогда этого не делал. — Надеюсь, и не сделаешь? — Я тоже на это надеюсь. — Джонин... — Я буду осторожен. Сехун отложил альбом в сторону, сгреб фотографии в охапку и лег на диван. — До завтра, Сехун. — До завтра. Сехун первым нажал на отбой: слушать гудки было невыносимо.