Соприкоснувшись рукавами

Впервые в жизни я мечтаю провалиться сквозь землю. Или хотя бы воткнуть в уши наушники, как маленький ребенок, делая вид, что мне все равно, но на самом деле пытаясь не сорваться. Но я давно не подросток, я не имею права показаться плохо воспитанной перед ним. И от этого все труднее сдерживаться. Судорожно сжимаю ручку своей чашки с фраппучино (единственный содержащий кофеин напиток, который я пью), а он все молчит. Я думаю, что нахрена звать меня в это кафе, если собираешься сидеть, искоса поглядывая из-под своей почти детской для сорокапятилетнего мужчины челки, нервно стучать пальцами по столу, временами сжимая в руке свежую газету, которую приносишь с собой, и молчать. Хорошо хоть он не додумался пригласить меня в бар, где работаю я. Нет, если он считает, что так производит хорошее впечатление на родную дочь, которую не видел с тех пор, как ей исполнилось семь, то — пожалуйста, флаг ему в руки. Но побыстрее. Я устала. Я замечаю, что костяшки пальцев уже белее снега, и ослабляю хватку. Оглядываю помещение еще раз и не могу удержаться от сравнения: все сиденья и столики здесь в ярких красных и желтых цветах, возле столов уютно пристроены горшки с живыми растениями, о названиях которых я не имею ни малейшего представления, взгляд постоянно натыкается на ту или иную рекламку с очередным гамбургером/салатом/напитком, которого нет в нашем меню. У меня на работе все выглядит гораздо скромнее и, будем честными, грязнее. Здесь же довольно уютно, и, пожалуй, если бы у меня полгода назад был выбор, я бы решила работать в этом кафе, но сейчас менять шило на мыло я не собираюсь. Что здесь, что там зарплата примерно одинаковая, но вот посетителей в этом месте значительно больше. В конце концов, не всегда то, что выглядит хорошо, оказывается лучше. Пейзаж за окном становится гораздо интереснее жалких попыток отца собраться и начать разговор. Я наблюдаю за женщиной в промокшем насквозь красном пальто, у которой нещадный ветер вырывает зонт из рук и едва ли не ломает его; за парочкой мальчишек, несущимися, по-видимому, к ближайшему подъезду или входу в кафе/магазин, чтобы укрыться от обложного дождя; за автомобилями, которые едут слишком быстро — конечно, тоже спешат домой, в тепло — и обливают прохожих грязной водой из луж. Я вспоминаю, как мы с Зейном попали под дождь и укрылись в его машине, слушая стук дождя по крыше автомобиля и целуясь в перерывах между разговорами и смехом. Чуть усмехаюсь этому воспоминанию и отпиваю из чашки фраппучино, но реальность жестока — Джон неуклюжим шмыганьем носа напоминает о себе. Приподнявшееся настроение тут же скатывается в тартарары, и от меня едва не ускользает мысль о том, что это воспоминание единственное, в котором с Зейном все было легко и просто. С Джоном таких воспоминаний вообще нет. А если и есть, то они захоронены под обидой и гневом. Напряжение возрастает, поскольку Джон все еще молчит. Сзади звенит колокольчик, оповещая о новом посетителе, и я оборачиваюсь — все, лишь бы не смотреть на Джона — и разглядываю не слишком-то интересного рыжеволосого парня в легкой кожаной куртке, с которой вода стекает рекой. Поморщившись, я жалею о том, что не взяла зонт: если эта затея завершится раньше, чем кончится дождь, то я стану похожей на этого скрючившегося парнишку, зашедшего сюда, чтобы укрыться от непогоды. Парень трясет головой и проводит пятерней по волосам, отчего на находившихся рядом посетителей попадают капельки дождя, а я в это время молча сижу и радуюсь, что на меня-то вода не капает: я слишком далеко. Парень проходит за ближайший столик — видно, что он сильно замерз — дрожит, как осиновый лист на ветру, — снимая по пути куртку, и к нему подскакивает миловидная официантка, любезно интересуясь, чего он хочет. Рыжий заказывает чашку горячего («Чтоб прям — ух!» — говорит он) кофе и «вот этот, да-да, гамбургер с курицей, только, прошу, без лука: терпеть его не могу». Все это происходит скорее ради того, чтобы согреться и ухватиться хоть за какой-то повод подольше не выходить на улицу, нежели из-за желания поесть, потому что я замечаю у него в руке заляпанный жирными пятнами пакет из Макдоналдса, который находится в паре кварталов отсюда. Официантка, широко улыбаясь, уходит, покачивая тощей попкой. Я думаю о том, как пошло все это выглядит, и, вздохнув, поворачиваюсь обратно, когда Джон в который раз якобы кашляет, привлекая мое внимание. Если он продолжит так сидеть и молчать, шмыгая носом и покашливая, то я, наплевав на все правила приличия, возьму свою куртку и свалю хоть к черту на кулички. Помогать и подыгрывать ему я не собираюсь. Я делаю еще глоток кофе и с громким стуком ставлю чашку на стол, раздраженная тем, что мое фраппучино закончилось. Или, может, тем, что отец так долго не может взять себя в руки и сказать мне хоть слово? Джон слегка вздрагивает, неловким движением руки подзывает к себе официантку, которая тут же оказывается рядом, и что-то тихо говорит ей, указывая на пустую чашку. Я закатываю глаза, но ничего не говорю. Если он решил откупиться за шестнадцать лет своего отсутствия парочкой чашек кофе, то ничего не выйдет. Официантка уходит; он тяжко вздыхает, не зная, куда деть руки, и наконец произносит: — Эми, я… — Не называй меня так, Джон, — резко обрываю я, вскидывая руку. — Для тебя я Эмили. На мгновение его лицо искажается, но мне все равно. А чего он ожидал? — Эмили, — поправляется он, пока я безучастно смотрю на него, — я знаю, что тебе больно и ты не сразу меня простишь за то, что я сделал, но попытайся меня понять. Он замолкает и отводит глаза, растеряв всю свою решительность. Чуть наклоняюсь вперед, каштановые волнистые волосы спадают на лицо, и я раздраженно заправляю их за ухо и ловлю взгляд его ярко-синих глаз — чуть ли не единственное, чем мы похожи внешне. — Почему, — спрашиваю, — почему ты даже не навещал меня? Я ждала тебя. Он закусывает губу — дурацкая привычка, которая тоже передалась мне по наследству, он вспотел, и я понимаю, что правильного ответа на мой вопрос нет: какое оправдание можно придумать тому, что ты за столько лет ни разу не захотел увидеть свою дочь? — Эм, все очень сложно, — наконец выдавливает он, не глядя мне в глаза. Ну конечно. — Мне не тринадцать лет, Джон. Его передергивает, когда я в очередной раз называю его по имени. — Этого недостаточно. Возвращается официантка и приносит мне фраппучино и пирожное, а ему — зеленый чай. Джон благодарит девушку, и та поспешно удаляется обслуживать других посетителей. Я замечаю ее мятую юбку и не слишком большое пятно на футболке и тихо хмыкаю: даже здесь не все так идеально. — Эми… — он замолкает на секунду, когда замечает выражение моего лица. — Эмили, мы можем в следующий раз это обсудить? Если он будет, буркаю я, но он не слышит. — Я хочу хотя бы немного узнать о тебе, не хочу, чтобы наше… э-э-э… чтобы мы ссорились с самого начала. В его глазах мольба, но я игнорирую это. Резко встаю (я даже и не притронулась к кофе и пирожному), оставляю на столике деньги и разворачиваюсь к выходу. С меня хватит, терпение лопнуло. — Эмили! — зовет Джон. — Подожди! — Поговорим, когда будешь готов обсудить все, что натворил, — бросаю напоследок и распахиваю дверь; мне в нос тут же бьет запах свежести, промокшего асфальта и дождя. Я вываливаюсь на улицу и тут же попадаю под ледяной дождь, проклиная все на свете. Мне не хочется вообще когда-либо видеть отца. Хочется курить. Чертовски сильно хочется. Понимаю, что обычно сдержанной мне не свойственно такое поведение, что мать опять назовет меня маленькой девочкой и что мне все равно. Бегу на ближайшую остановку, по пути меня из лужи обливает какой-то придурок, и я выдаю такую порцию матов, что, пожалуй, водитель не захотел бы их услышать, прячусь под козырьком. Дрожащими руками достаю пачку сигарет из кармана, надеясь, что она не успела промокнуть. Вытягиваю тонкую сигаретку Marlboro: я редко курю тяжелые — мое личное ограничение зависимости, нахожу зажигалку и с удовольствием затягиваюсь. Привычный привкус во рту приносит некое спокойствие, и я, покачиваясь на пятках, стараюсь сосредоточиться на сигарете и даже пронизывающем холоде, но только не на Джоне. Легкие наполняет какое-то мерзкое мне тепло, которое тут же исчезнет, когда я выброшу сигарету. Становится противно. От себя? Выдыхаю струйку дыма — и в пальцах ощущается небольшая слабость. Забавно. А я ведь не курила всего неделю. Медленно кручу в руках сигарету и наблюдаю за горящей бумагой и каплями дождя, которые заносит ветром под мое укрытие, прежде чем снова затянуться. В груди всепоглощающая пустота, и мне кажется, что только у этого огонька получается ее разогнать на время. С каждым вдохом я словно становлюсь выше, парю, подошва моих сникерсов наконец отрывается от земли. Но вокруг все в тумане и ничего не видно. Наверное, в этом есть что-то отчаянное. Зейн курит иначе: с полнейшей отдачей, окунаясь с головой в свои мысли и забывая обо всем остальном. Он дымит как паровоз, хотя его сигареты тяжелее моих. Он говорит, что так легче, и я почти готова поверить ему. Он говорит, что счастливые люди не курят: у них для этого нет повода. И я киваю в ответ, потому что мне больше нечего сказать. Наверное, это и есть отчаяние. Зейн молчит о том, что это я делаю его несчастным. И я опять киваю на его молчание, потому что в наших отношениях никто не озвучивает свои слабости. Когда приезжает нужный автобус, я выкидываю сигарету, недовольная тем, что не успела докурить, и залезаю внутрь. В салоне тепло, и я морщусь из-за того, что вся мокрая. Заплатив за проезд, сажусь на свободное место, наплевав на неприятные ощущения, откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза. В кармане вибрирует телефон. «От: Зейн Ты придешь сегодня ко мне?» Я не хочу его видеть. Зейну не припишешь никаких вредных привычек, не считая курения, не упрекнешь в излишней ревности и контроле. Порой мне кажется, что он отдает мне слишком много всего: заботы, поддержки, любви. Себя. А я стою без гроша за душой и не знаю, куда деть глаза, чтобы в очередной раз не чувствовать удушающий приступ вины за неспособность отплатить по достоинству. И сказать, что я его не люблю — будет наглой ложью. Просто он умеет любить сильнее. Вновь закрыв глаза, прислоняюсь к холодному стеклу, держу телефон в руке, решив, что отвечу позже. Остановка за остановкой. Машины пролетают мимо так быстро, что я едва успеваю различить их цвет. Жизнь идет своим чередом. А я топчусь на месте и, как маленькая девочка, не решаюсь сделать шаг, ковыряя носком ботинка асфальт. Только так ведь совершенно ничего не меняется. Ночью я кусаю губы, закрываю рот кулаком: кричать нельзя. Сворачиваюсь калачиком, накрываюсь одеялом и смотрю в темноту, а затем, когда глаза немного привыкают, разглядываю — но не запоминаю — каждый изгиб в рисунке обоев, тени в окне. Я не понимаю, что со мной не так. Одни серые коробки зданий оказываются позади — и появляются другие, почти ничем не отличающиеся от предыдущих. Миру неинтересны глобальные проблемы маленькой меня, а мне неинтересен мир. Мы с ним заключили соглашение: он забивает на мои проблемы и не лезет в мою жизнь, а я не достаю его со своей пустотой. Все честно, все по правилам. Договор заключен, все — в выигрыше. Мир представляется мне скучающим светловолосым мальчишкой, который сидит на подоконнике, жует мятную жвачку, закрыв глаза, и лениво поигрывает камнем, что вот-вот может полететь в меня. Зейн бы назвал это свободой и справедливостью, я — равнодушием и одиночеством. Не знаю, сколько времени сижу в автобусе, я даже не успеваю запомнить пассажиров, исчезающих так же быстро, как и машины за стеклом, но уже точно во второй раз мы подъезжаем к остановке рядом с моим домом. Когда я заваливаюсь в коридор, мать стоит и, уперев руку в бок, смотрит на меня осуждающе, словно я нашкодивший щенок. Ее потрескавшиеся, выкрашенные красной помадой губы сжаты в тонкую линию, в шоколадно-карих глазах я вижу лишь обвинение. Возможно, в этом виновато то, что родила она меня, когда была еще девчонкой — в девятнадцать лет. Тут отцу надо отдать должное: он сбежал только спустя семь лет, когда они как семья уже немного окрепли и встали на ноги, так что матери не пришлось работать на нескольких работах, чтобы прокормить нас. Можно подумать, что после всего этого мать стала ответственной и тому подобные определения, которые абсолютно не соответствуют действительности. Думаю, она только три года назад, когда умерла бабушка, наконец осознала, что у нее есть дочь. Мама стоит в заляпанном фартуке, черные крашеные волосы завязаны в высокий пучок (одна прядка выбилась и теперь лезла в глаза), а на обкусанных ногтях — привычка, с которой кое-как справилась я, но не она — облупившийся светло-розовый лак. Месяц назад мать решила наконец-таки научиться готовить. Судя по запаху чего-то горелого, у нее не слишком-то выходит. За это время она с успехом освоила только одну миссию — снимать с плиты кастрюлю до того, как она начнет чернеть. Готова биться об заклад, через неделю-две она бросит это занятие и опять станет проводить время за привычными бульварными романчиками, сетуя на то, что она уже не так красива, как раньше, и что, кажется, поправилась. Вопреки всему, мать все еще привлекательна: мягкие черты лица, волнистые волосы, длинная шея и хорошая фигура с неплохой грудью делают свое дело — мужчины до сих пор оборачиваются, когда она проходит мимо. Несмотря на то, что на мать я похожа гораздо сильнее, чем на отца, я не обладаю ее красотой: грудь меньше, лицо более вытянутое, отчего я кажусь более строгой и серьезной, а шарм и грация, присущие ей, у меня и вовсе отсутствуют. Единственное, чем я могу похвастаться, — ровные ноги. Мать всегда ворчит по этому поводу и говорит, что это дед испортил ей гены. Я тихо посмеиваюсь над ней и театрально закатываю глаза, мол, маменька, не вам об этом говорить с вашей идеальной внешностью-то. Сейчас она явно недовольна: глаза чуть прищурены, нога выставлена вперед, а губы не растянуты в привычной улыбке. Я усмехаюсь и стаскиваю обувь, закидывая ее в угол сушиться. Мать внимательно наблюдает за тем, как я снимаю куртку. Она зовет: — Эми. Мать единственная, кому это разрешено. Молча жду, пока она продолжит. Она говорит: — Пойдем на кухню. Следую за ней, шаркая ногами, и наконец вижу, что же она спалила — в духовке лежит почерневшая курица. Обычно готовлю я, но в такие моменты ей лучше позволить делать то, что она хочет. Мать разворачивается и смотрит на меня в упор, мне даже кажется, что она желает прожечь меня насквозь. Я понимаю ее без слов: сядь. Присаживаюсь на диван, кладу руки на стол и начинаю бесцельно водить пальцем по скатерти. Мать глубоко вздыхает и притягивает стул поближе к столу, опускается на него и делает вид, что вытирает пот со лба. — Почему ты убежала от отца? — осуждающе произносит она и скрещивает руки на груди. Поправляю: — Джона, — и она закатывает глаза. — Он был не готов к разговору. — Эмили, — мать начинает злиться, повышает голос, и я прямо-таки вижу, как раздуваются ее ноздри. — Это твой отец, в конце концов. Ты не должна себя так с ним вести. Тебе не одиннадцать лет. — Вот именно, — я подаюсь вперед и щелкаю пальцами. — Мне не одиннадцать. Мне нужны причины, а не отговорки. Он мне за все время и пяти слов не сказал. Мать закрывает лицо ладонями, пытаясь успокоиться. В последнее время ее заводит любая мелочь. — Ты не дала ему шанса, — взвизгивает мать и обвиняюще тычет в меня пальцем, а я со злостью отбрасываю ее руку. — У него были сотни шансов, — сквозь зубы проговариваю и выскакиваю с дивана, склонившись над столом. — И он ни одним не воспользовался. Мать тоже поднимается со стула и с яростью смотрит на меня. Не знаю, как ей это удается (она ниже меня на семь сантиметров, хотя я сама невысокая), но я чувствую себя пятилетней девочкой под ее взглядом. — Ох, все, ладно. Отлично, — выхожу из-за стола и несусь к себе в комнату, напоследок хлопнув дверью. Слава Богу, она не бросается вслед за мной. Когда мать уже вечером заходит ко мне в комнату, я напеваю, что хотела бы быть особенной*. Ее сухое «Иди на кухню» не производит на меня никакого впечатления. За столом уже сидит Колтон и активно пережевывает омлет с курицей. Иногда мне кажется, что он может есть что угодно. Он кивает мне, на секунду перестав жевать, и я подсаживаюсь к нему. Колтон Грин — парень моей матери. Ему тридцать восемь, и он до жути похож на отца. Все они — Майкл, Артур, Грег — были его копиями: высокий рост, зачесанные назад волосы, водянисто-серые — единственное заметное отличие Колтона от Джона — глаза и чуть вздернутый нос. Мама встречается с ним три года, самый продолжительный роман из тех, что были у нее после замужества, они живут вместе и до сих пор не расписаны, что меня безмерно радует. Отлично. Большую часть времени Колтон даже не замечает моего присутствия, поскольку, как мне кажется, он совсем не рад тому, что я живу с ними. Его часто не бывает дома, потому что он занимается перевозкой товаров по всей Англии. Отчасти из-за этого, наверное, он живет с матерью так долго. Мать даже не успевает поставить тарелку передо мной, как я вскакиваю и уношусь обратно в свою комнату, так что она и не успевает мне слова сказать. «От: Рейчел Хэй, ты случайно не хочешь заскочить в „Fidelity“** сегодня ночью?» «Кому: Рейчел Ты не шутишь? Черт возьми, Рей, как мы пройдем через фейс-контроль?» «От: Рейчел Я потом расскажу. Будь готова, я подъеду через десять минут». Не теряя времени, бросаюсь к шкафу и достаю любимое темно-синее платье. Нужно быть полнейшей идиоткой, чтобы не пойти в самый элитный клуб Великобритании, в который почти невозможно попасть. Я выхожу в коридор, по пути натягивая плащ, и мать, заметив меня «при параде», как она любит выражаться, останавливает: — Куда ты собралась? Ее властный тон звучит немного забавно и нелепо, учитывая то, какого она роста. — К Рейчел, — коротко отвечаю я и отпихиваю мать в сторону, отыскивая свои лучшие сапоги на каблуках. — А вырядилась ты просто так, хочешь сказать? — она цокает языком и встает в ту же позу, с которой встретила меня после разговора с отцом. — У парня Рей день рождения, — вру я, не уточняя, что с парнями она уже месяца два не встречалась. Сказать матери правду — последняя глупость, которую я хочу совершить. До появления относительно постоянных бойфрендов она только и делала, что шлялась по клубам, разводя того или иного богатенького придурка на выпивку. По крайней мере, она с ними не спала — уж в этом я уверена. Теперь же, когда мать «остепенилась и повзрослела», она вдруг решила, что «не хочет такой судьбы для собственной дочери». — Он устраивает вечеринку, — добавляю я, ради большей убедительности качнув головой. Мать стоит, заламывая руки, и наконец кивает. Я закатываю глаза и выхожу на улицу, отключая воющий от огромного количества сообщений от Рейчел звук на телефоне. Когда я открываю дверь старого Форда подруги, еле успеваю увернуться от запущенного в меня яблока. — Я жду тебя уже целый час! — бесится она и толкает меня в бок, пока я плюхаюсь рядом с ней на пассажирское сиденье, поправляя платье. — Всего лишь семь минут, — смеюсь я. Рейчел неизменна. — Ты драматизируешь. Она что-то бормочет себе под нос, пытается включить радио и завести машину. Со вторым проблем нет, а вот первое подает признаки жизни лишь с пятой попытки — и в салоне начинают петь The Fray. Совсем не удивившись ее выбору, вытягиваю ноги, насколько это возможно, и, пропев первую строчку из песни, спрашиваю: — Так как ты собираешься провести нас? Куда ты едешь, «Fidelity» же в другой стороне? Рейчел загадочно и хитро ухмыляется, переключая передачу. Сегодня у нее светлые волосы с проглядывающими голубыми прядками, и я задаюсь вопросом, когда она успела покраситься, ведь я видела ее буквально вчера вечером. — Если хочешь поймать дичь, лучше не спеши. Молчи и жди, ей наверняка станет любопытно, и она высунет нос, — нараспев декламирует она. — «Убить пересмешника»? — хмыкаю. — И к чему ты это сказала? — Потерпи — и все узнаешь, — поясняет она, на мгновение отворачиваясь от дороги, чтобы подмигнуть мне. — Рей, блин, ты… — Нет! — она взмахивает рукой перед моим лицом, приказывая замолчать. — Давай лучше петь. И она начинает завывать своим писклявым голосом о том, что сейчас мы моложе, чем были раньше***. Я закрываю уши пальцами и начинаю по-детски кричать что-то вроде: «О боже, нет, я сейчас оглохну!» — а затем мы вместе смеемся. Рассказывает о том, как она удосужилась запихнуть наши имена в список только тогда, когда мы подъезжаем к огромному дому с высоким каменным забором. Здесь темно, хоть глаз выколи, так что, кроме больших размеров здания, я не могу ничего разглядеть. — Я переспала с дочерью этого козла, он владелец клуба, — ухмыляется Рейчел, хлопая водительской дверью своего дряхлого Фордика. — Бедный папочка даже понятия не имеет, что его дочь лесбиянка. — Рейчел! Как не стыдно! — наигранно подношу ладонь ко лбу, якобы пораженная ее поступком. — Ты используешь бедную девочку! — А ей от этого только лучше, — смеется она. — Ее отцу наше присутствие не принесет никакого вреда. Подумаешь — двумя больше, двумя меньше. Зато руки у нее… Подруга блаженно закатывает глаза, и я толкаю ее к стене, пока мы обходим дом. — Боже, Рей, избавь меня от подробностей своей личной жизни. Она хихикает, наматывая на палец прядку голубых волос, и зовет: — Сюда, Эм. Она ставит ногу на небольшой выступ в ограде, хватается за камни, подтягивается и перелезает через забор. Я следую за ней, но у меня выходит менее удачно, поскольку я в платье и сапогах на среднем каблуке, на ней же привычные серые джинсы и кожаная ветровка, и я едва не ломаю каблук. Мысленно отмечаю еще один признак богатства этой семьи — искусственная трава, настоящей в это время почти не осталось. Рейчел тянет меня к черному входу, пока я недовольно потираю стесанную об камни руку. Я, еле перебирая ногами, плетусь за ней. Рейчел тихонько стучит в окно, оставив меня возле входа, и дверь тут же открывает рыжая взлохмаченная девчонка с испуганным видом. Я оторопело осматриваю ее: она довольно высокая, но при этом у нее такое детское конопатое личико, что на вид ей можно дать лет пятнадцать. — Рейчел! — взвизгивает она и кидается подруге на шею, как обычно делают героини в книжках, которые читает моя мать. — Привет, Сьюзи, — натягивает улыбку Рей, пока та целует ее в губы. — Ты готова В глазах у Сьюзи прямо горит возбуждение. — Почти, осталось платье выбрать. Ты… То есть вы мне поможете? Я даже не успеваю осознать происходящее, как меня заталкивают внутрь. На лестнице я хватаю Рейчел за запястье и притягиваю к себе: — Ты с ума сошла? Сколько ей лет? Она морщится и бурчит: — Двадцать один. Не переживай, она не такая невинная, как кажется. Это всего лишь видимость. Она рассказывала мне, что соблазнила мачеху своей бывшей лучшей подруги. Это ее образ, Эм. Сьюзи использует меня так же, как я использую ее. Рей несколько грустно усмехается и поправляет свою сережку-гвоздик в носу. Я недоверчиво смотрю на нее, но она не выглядит хоть немного обеспокоенной — только раздраженной. Поджав губы, отпускаю ее руку, а она потирает запястье и что-то бормочет о том, что я, наверное, оставила ей синяки. В ее гардеробе я не вижу ни одной более-менее приличной вещи, я безразлично наблюдаю за тем, как они откидывают одно дорогое платье за другим, отпуская неопределенные комментарии, когда просят моего мнения. Даже если я выйду замуж за Зейна, мне никогда не иметь в своем шкафу что-то хоть отдаленно напоминающее одежду Сьюзи. — Ты очаровательна, — кивает довольная Рейчел, окидывая красное платье с огромным вырезом на спине оценивающим взглядом. — Тогда пошли? — говорит Сьюзи, поправляя бретельку и, будто бы только заметив, что они здесь не одни, оглядывается на меня. Я улыбаюсь, потому что ничего другого мне не остается.

***

Сложнее всего соображать тогда, когда ты под градусом и твоя лучшая подруга свалила, чтобы переспать со своей (если так вообще можно сказать, потому что я уверена, что как только — а это произойдет примерно через неделю — Рейчел наиграется, они расстанутся) девушкой, а ты остаешься одна в клубе, в котором вообще впервые. Я не настолько пьяна, чтобы вообще ничего не понимать, но банальные шуточки бармена уже становятся даже смешными, а счет выпитым рюмкам давно потерян. — Мне… м-м-м… думаю, тек-килу, пожалуйста, — говорю я бармену, криво улыбаясь. — Но сначала налей мне виски. Он берет стакан и льет, пока я не говорю, что мне достаточно. Не знаю: боли или виски. Здесь воняет до ужаса противными сигаретами, отчего я морщусь и кашляю каждые пять минут: в носу щекотно. Удивительно, как в таком месте вообще появился настолько отвратительный запах. В принципе, клуб оправдывает свою репутацию: дорогих алкогольных напитков и талантливого милого бармена хватает с лихвой, чтобы отвлечь посетителей от недостатков «Fidelity». «Верность — отличительная черта наших посетителей». Дурацкий девиз, который хоть немного оправдывает такое же дурацкое название клуба. Хотя люди, знающие друг друга от силы пять минут (такие обычно снимают обручальные кольца и быстренько прячут их в карманы — сама видела) и трахающиеся в кабинках туалета, напрочь отвергают это утверждение. Мне хочется курить, поэтому, допив виски, сообщаю бармену: — Я скоро приду, — и направляюсь в сторону туалетов. В этом местечке курилка как раз перед ними. Так что если тебе ну очень срочно захочется покурить, а потом содержимое желудка вдруг попросится наружу, то далеко бежать не придется. Я продираюсь через толпу то ли слишком пьяных, то ли обкуренных людей, задаваясь вопросом: а умирал ли кто-нибудь в такой давке? И если кому-то становится плохо, как скоро это замечают? Впрочем, плевать. Главное, чтобы я не стала одной из них. Музыка оглушающая — отдается эхом в голове, отчего у меня ломит виски, и я как можно быстрее двигаюсь к своей цели. Там будет хоть немного тише. В довольно просторной курилке имеется раковина с зеркалом, возле которого стоит неприметная с виду блондинка, подкрашивающая губы вызывающе красной помадой. Я даже хихикаю из-за того, как нелепо она выглядит, а блондинка смотрит на меня как-то испуганно и прямо-таки выскакивает из помещения. Я пожимаю плечами и слышу из-за спины негромкий смех, резко оборачиваюсь и вижу довольно высокого парня, прислонившегося к стене. У него кудрявые темные волосы и красивая улыбка — это все, о чем я могу сейчас думать. — Чем ты ее так напугала? — спрашивает он, выдыхая кольцо дыма. — Не знаю, — растерянно отвечаю я и, посмотрев в зеркало и поправив волосы, ищу в сумочке сигареты. Нет, нет. Слабых недостаточно. Мало. Недовольно вздыхаю, потому что не нахожу того, что мне нужно: кончились. — Эй, — тормошу парня, теперь бесцельно смотрящего в окно. — У тебя какие сигареты? Он непонимающе смотрит на меня — и словно не видит. — Что? — Сигареты, говорю, какие? Легкие, тяжелые? Все еще глядит — и будто куда-то сквозь. — Сигареты, — ловлю его за руку и указываю на почти дотлевший окурок. — Какие? — А-а, — до него наконец доходит, слава тебе, Господи, и он отвечает: — Тяжелые. Держи, две последние остались. Он выуживает пачку из кармана и протягивает мне, а затем уходит, не обернувшись. Я остаюсь одна и поджигаю сигарету. Затяжка — и в голове проясняется, но ощущения сильнее обычного из-за алкоголя. Кажется, будто меня накачали счастьем вперемешку с облегчением оттого, что можно забыть о матери, и отце, и вообще о ком бы то ни было. Дышать становится не то чтобы легче, но свободнее, и я, откинув голову назад, закрываю глаза, чтобы полностью погрузиться в это. Я чувствую привычную горечь на языке, резко распахиваю глаза, а мир замирает. Нет ничего — только я и стертые в порошок вселенные подо мной. В следующее мгновение происходит взрыв; перед глазами плывет, и я возвращаюсь к еще существующим реальностям. Это как бежать стометровку, а затем тебя неожиданно лишают воздуха и говорят: «Беги, девочка, до финиша. Ты должна бежать». И ты бежишь, потому что так надо, потому что правильно. Кто определяет это — никто тебе не говорит. Задыхаешься, но бежишь. У тебя уже немеют конечности, а ты все бежишь, как мелкая шавка на привязи за машиной. Вокруг все смеются, называют тебя слабой, заявляют, что уж они-то точно не были такими, как ты. И вот ты достигаешь заветной цели, желанного финиша, и… ничего нет. Тебе возвращают воздух, но думаешь, что лучше бы ты сдох еще там, на старте, ведь ты просто стал очередным зрелищем/потехой для тех, кому ты в принципе безразличен. А ты уже давно устал от своей жизни гладиатора в Колизее. И хочется лишь одного — исчезнуть с их глаз/из памяти. Время пролетает словно на гоночной автотрассе. Не успеваешь опомниться. Я делаю последнюю затяжку и выкидываю сигарету. Холодно. Бармен тут же подает мне текилу, как только я возвращаюсь к бару. — Хэй, — на соседний стул подсаживается именно тот парень, что отдал мне сигареты. В это время я уже совершенно не понимаю, где право и где лево. — Привет. Он улыбается, и на его щеках появляются очаровательные ямочки. — Привет, — я пытаюсь поймать губами трубочку очередного коктейля, что получается не сразу. — Хочешь, я закажу тебе что-нибудь? — спрашивает он, глядя на мой пустеющий стакан. — Мне здесь подаются напитки бесплатно, — мысленно благодарю Сьюзи за то, что она додумалась перед уходом сообщить бармену о «своих друзьях, которым все за счет заведения». Он сначала долго молчит, наблюдая за тем, как я посасываю трубочку, а затем говорит: — Понравились мои сигареты? — парень ухмыляется, пока я внимательным взглядом окидываю его, чуть задержав дыхание. — Ага, — киваю, с любопытством глядя на него. — Как тебя зовут? — он проводит рукой по волосам и улыбается еще шире. — Джорджина, — откликаюсь я. Сама не знаю, почему вру. Я ненавижу свое имя. Оно такое обычное. Практически везде есть своя Эмили: в школе, университете, на работе — порой даже несколько. А еще дело в том, что имя дал мне отец. — Джорджина-Джорджи-Джо, — смеется он, и я почему-то вместе с ним. — Я Гарри. Не хочешь потанцевать? Дальше все смешивается. Я не помню песни и сколько времени мы вообще танцевали. Я помню только крепкие объятия, мягкий взгляд и обворожительную улыбку, не сходившую с его губ. Сладковатый запах одеколона, нежные касания. То, как он дышит мне в шею, опустив ладонь гораздо ниже положенного. И в этом есть что-то правильное. Я тону. Мне холодно. Согрей меня. Помоги мне. Он целует меня медленно и развязно, не обращая внимания на танцующих людей вокруг. Словно у нас есть все время мира, а не так, будто мы расстанемся на следующее утро и никогда больше не увидимся. Его губы мягкие, и я ощущаю горьковато-сладкий привкус коктейля, который мы выпили незадолго до этого. Я не могу думать ни о чем, кроме его ледяных пальцев на моей шее и того, как крепко он меня держит. Я тяну его в туалет, словно в насмешку собственным рассуждениям о верности, но он лишь широко улыбается и качает головой, притягивает меня к себе и говорит на ухо: «Поедем ко мне?» Мы стоим на улице, ждем такси, и я каждый раз глубоко вдыхаю. Мне дышится легко, до странного легко. Я улыбаюсь, как дурочка, и играю с пальцами Гарри, хотя перед глазами все немного плывет. — Ты замерзла, — больше утверждает, чем спрашивает. — Нет, — я резко мотаю головой и боковым зрением замечаю какие-то темные пятна, которые тут же исчезают. Говорю правду: я совсем не чувствую холода. — Ты вся дрожишь, — смеется он, снимает свое пальто и накидывает мне на плечи. Наверное, мы со стороны вовсе не похожи на людей, которые преследуют лишь одну цель — переспать, а затем забыть об этом происшествии раз и навсегда. Я спотыкаюсь по дороге, пока мы поднимаемся в его квартиру, но он меня ловит, аккуратно придерживая за талию. — Хочешь чего-нибудь выпить? — участливо спрашивает Гарри, включая свет. — Только воды, — улыбаюсь, оглядывая его гостиную. Здесь нет ничего сверхъестественного: небольшой, но удобный диванчик, телевизор и стереосистема под ним, столик с ноутбуком, фирмой которого я не интересуюсь. Рядом с собой замечаю гитару, а на столике — фотоаппарат и папка, как я предполагаю, с фотографиями. Гарри возвращается и протягивает мне стакан воды. И я, разумеется, разливаю ее на себя. — Ты пьяна, — констатирует он, присаживаясь рядом. — Абсолютно верно подмечено, капитан, — хихикаю и, поставив стакан, притягиваю его к себе. Сначала это легкий поцелуй — простое касание губ. Потом Гарри чуть приподнимает мой подбородок и начинает вести себя более жадно, властно. Я кладу ладонь ему на грудь и ощущаю, как он дышит — часто, делая короткие вдохи-выдохи. Гарри отстраняется, его рот чуть приоткрыт, губы красные-красные от поцелуев. Он смотрит немного ошалело, затем улыбается и произносит: — Джорджина… Ты очень красивая. Я улыбаюсь в ответ, а парень опять целует в губы и прижимает к спинке дивана. Парень касается губами уха, прикусывает мочку и чуть оттягивает вместе с сережкой, и я чувствую его горячее дыхание. Чуть приподнимает подол платья и выписывает круги на бедре подушечками пальцев. Они у него шероховатые и холодные — еще не успели отогреться, — и, когда он прикасается к моей разгоряченной коже, дыхание у меня сбивается: все мое нутро рвется к нему, желает максимальной близости. Гарри царапает нежную кожу, и я вздрагиваю и сжимаю его руку чуть повыше локтя, ощущая, как бугрятся мышцы под тонкой тканью. Он меня касается так легко и нежно, а у меня мурашки по коже и волосы встают дыбом на затылке. — Б-боже, — еле проговариваю и запускаю пальцы ему в волосы — практически чувствую, как он улыбается. Его ладонь все выше — касается стрингов, но дальше дело не заходит. Я тихонько постанываю, но, не выдерживая, пытаюсь оттянуть его за волосы. Гарри отстраняется, возбужденно смотрит и шепчет: — Я сам. Его голос дрожит от возбуждения, и парень прикусывает губу; глаза блестят. И после этого я не смею возражать. Он впивается в губы, кусает их, а затем спускается к шее. Я только направляю его, не решаясь сделать что-то еще. Когда Гарри судорожно ищет пальцами застежку, чтобы снять платье, я чуть отталкиваю его и, надавив на плечо, укладываю на спину. Он не сопротивляется, но понимающе ухмыляется, когда я дрожащими пальцами пытаюсь расстегнуть ремень и снять с него джинсы. Хватает мои запястья, осторожно убирает их и сам быстрыми движениями справляется со штанами. Целую его в губы, пока он опять находит собачку от застежки и тянет ее вниз, так что моя грудь едва не вываливается из лифа платья, когда я останавливаю его. — Не спеши, — улыбаюсь, оставляя на воротничке его небесно-голубой рубашки красный след от помады. Гарри считает мои позвонки, из-за чего я начинаю часто-часто дышать, а кожа покрывается мурашками. Медленно, пуговичка за пуговичкой, снимаю с него рубашку — никогда не любила рвать чужую одежду и уж тем более — когда рвали мою. Он чуть приподнимается, чтобы я смогла наконец стащить ее. У него, оказывается, повсюду татуировки: рядом с ключицами две птички, чуть ниже, на животе, огромная бабочка, на левой руке сердце, буква «A», а также другие тату, которые я не успеваю запомнить и разглядеть. Подумав, решаю не спрашивать у него о них: не время, да и какое мне дело? Сейчас меня интересуют только его до безумия красивые ключицы. Ерзаю на его бедрах, чувствуя, как твердеет его член под боксерами. Я поднимаю на него взгляд и вижу, как он внимательно смотрит на меня широко распахнутыми глазами, чуть приоткрыв рот и обнажив зубы, как пара кудрявых прядей прилипают к мокрому от пота лбу. Его грудь тяжело вздымается от частых вдохов-выдохов, пока я выцеловываю татуировки на его торсе и его ключицы, а затем отодвигаю ткань боксеров и провожу рукой по налившемуся кровью члену, ощущая выступившие вены. Гарри тихо стонет и обхватывает ладонями мое лицо, притягивает к себе и страстно целует, проталкивая язык мне в рот. Его тихие постанывания и нежные прикосновения к моей шее заводят меня еще больше, так что я резким движением снимаю с него джинсы и боксеры и кидаю их на пол. Удобнее устраиваюсь между его ног (одна свешивается с дивана, касаясь пола) и наклоняюсь к его возбужденному члену, понимая, что власть теперь в моих руках. Я дую на раскрасневшуюся головку, взяв член у основания, и чувствую, как Гарри едва заметно дергается от полученных ощущений. Я медленно поднимаю на него взгляд и вижу, как умоляюще он смотрит на меня, словно мальчишка, выпрашивающий вкусную конфетку (отличное сравнение для постели. Аплодисменты, Эмили; нет, сегодня я Джорджина). Провожу рукой по члену, размазывая смазку, заглатываю головку, начинаю медленно двигаться вверх-вниз, заглатывая с каждым разом все глубже, попутно справляюсь с рвотным рефлексом, черт бы его побрал. Гарри тихо глотает стоны, запуская руки в мои волосы. Он аккуратно наматывает их на пальцы, слегка оттягивает, контролируя меня. На мгновение поднимаю взгляд и вижу, как он закусывает губу, глаза прикрыты, а по лбу стекает струйка пота. Мне нравится слышать, как он задыхается и даже немного хрипит, нравится, что он берет власть в свои руки, даже когда это ему доставляют удовольствие, но делает это ненавязчиво, давая мне свободу воли. Чуть царапаю его ногтями, из-за чего Гарри непроизвольно дергается и толкается бедрами, заставляя меня заглотить член до основания. Гарри начинает делать толчки, вбиваясь в мое горло, и я понимаю, что он скоро кончит. Гарри в конце концов пытается меня отодвинуть, но я неразборчиво мычу, пытаясь дать ему понять, что все нормально. Парень сдается и, сделав финальный толчок, кончает мне в рот. Я жду, пока он закончит, и отодвигаюсь, проглотив его солоноватую на вкус сперму и вытерев уголки рта. Дыхание у нас у обоих тяжелое; я понимаю, что на утро у меня будет жутко болеть челюсть, но решаю об этом не думать. Поправляю платье — в процессе я и не заметила, что грудь все же выскочила из лифа — и откидываюсь на спинку дивана, прикрыв глаза. Какое-то время пытаюсь угомонить бешено стучащее сердце и нормализовать дыхание. Хотя прикосновение к его горячей коже мешает успокоиться. Давай, Эмили. Раз, два, три… Когда я открываю глаза и поворачиваю голову, то вижу, что рука Гарри безвольно свисает с подушки, а сам он занимается тем же, чем и я минуту назад. Мне хочется смеяться. Вот она я. Всегда тихая и спокойная с незнакомыми людьми, отсосала только что парню, которому и двадцати слов не сказала. Смешно, ей-богу. Не успеваю заметить, как Гарри поднялся, но чувствую прикосновение его пухлых губ к моим, чему я немного удивляюсь, потому что не каждый парень станет целовать тебя после того, как ты ему сделала минет. Притягиваю его к себе, коснувшись гладкой щеки, и думаю, что он, вероятно, даже брился этим днем. Сначала ленивые поцелуи постепенно становятся все более жадными и страстными. Мне больше не хочется о чем-либо думать, я просто поддаюсь эмоциям и позволяю Гарри делать все, что он захочет. Он все же расстегивает гребаное платье, и я чуть приподнимаюсь, чтобы помочь ему снять его с меня. Он водит пальцами по внутренней стороне бедра, дразнит, тихонько посмеиваясь мне в ухо. От него пахнет мятой, корицей, и — совсем чуть-чуть — чувствуется легкий запах одеколона, и мне просто сносит крышу. Его дыхание опаляет мою кожу; мне кажется, словно он везде, и мне не сбежать от него. Но мне и не хочется. Дыши. Развожу ноги и чуть спускаюсь на диване, надеясь, что он перестанет мучать меня. Он касается моей промежности и шепчет, широко распахнув глаза: — Ты такая влажная, Господи. Его голос такой хриплый и нежный, что мне хочется кричать: «Боже, делай, что хочешь, но не прекращай говорить. Пожалуйста, говори-говори-говори, я нуждаюсь в тебе и в твоем голосе». Гарри проникает пальцами под кружевную резинку трусиков и начинает поглаживать мой лобок. Он раздвигает половые губы и начинает круговыми движениями массировать клитор, спускается поцелуями к груди и вбирает в рот торчащий сосок, проходится по нему языком, и я тихо скулю от горящего внизу живота желания, покрываясь мурашками. Не медли, забудь обо всем, позволь мне ощутить тебя, заставь меня чувствовать тепло. Будь со мной. — Гарри… — дыхания не хватает; я смотрю в его зеленые блестящие глаза — и тону. Падаю. Разбиваюсь. Он улыбается и медленно стягивает с меня трусы, целуя так, словно боится, что я вот-вот исчезну. Куда я денусь, глупый, только ты меня сейчас держишь на краю. Он шепчет мне всякие глупости и комплименты, но все они проскользают мимо моего сознания, потому что мне нужны только его прикосновения и звучание его голоса. Его глаза. Он. Гарри отстраняется от меня, продолжая пальцами теребить мой сосок, и судорожно пытается что-то найти в тумбочке. После непродолжительного, но мучительного ожидания он выуживает блестящую упаковку. Я выхватываю ее у него из руки, разрываю и сама растягиваю презерватив на его члене. Парень входит в меня медленно и аккуратно, словно боится причинить боль. Во мне такое чувство наполненности, что я начинаю судорожно хватать ртом воздух и крепко сжимаю его ладонь. Он делает мощные ритмичные толчки, и я уже не могу думать ни о чем другом — только о том, что он внутри меня, заставляя изгибаться и двигаться бедрами ему навстречу. — Глубже, — еле проговариваю, ощущая приближение оргазма. Он касается своей грудью моей, и я ощущаю, как каждый раз напрягаются его мышцы. Когда я достигаю пика, сначала даже не замечаю, что громко кричу. Меня трясет, эмоции захлестывают, что я не понимаю, где я и с кем я. В этот момент ничего не имеет значения, остаюсь только я и волны наслаждения, проходящие через мое тело. Я не знаю, как дышать. Эхом доносится мысль, что я расцарапала Гарри спину; слышу, как парень громко стонет, а затем выходит из меня и ложится рядом. Совершенно измотанная, я кладу голову ему на грудь, ощущая, как он обнимает меня, и пытаюсь привести бешеный стук сердца в норму. Сон накрывает меня упоительной волной в объятьях Гарри.