Я видел свои мечты, отраженные в темноте смерти, И теперь, словно муха, жаждущая вырваться из паутины, Я выхожу, Смеясь. «Смерть — простая ложь»
***
В Лондейле уже вовсю цвела весна: солнце светило на ухоженные газоны, весело подмигивало прохожим и дружелюбно улыбалось городу. Горожане в свое удовольствие смаковали всю теплоту сегодняшнего дня, в то время как Дарья Моргендорфер наблюдала за всем этим из окна на четвертом этаже. Ее бледное лицо, нетронутое лучами солнца, не выражало никаких эмоций. Каштановые волосы, некогда густые, ухоженные и здоровые, теперь ниспадали тонкими прядями до середины спины. Они потеряли свой былой золотистый блеск, стали прямыми, безжизненными и больше смахивали на влажную пряжу. В отличие от остальных подростков, у Дарьи кожа была сухой и тонкой как бумага — при встрече с ней можно было сказать, что перед вами скорее пожилая женщина, а не пятнадцатилетняя девушка. Белизну ее лица кое-как разбавляли лишь синяки под глазами. Глазами темными и бесконечно-зелеными, состарившимися раньше времени. Тяжелые очки в круглой оправе соскользнули на ее тонкий вздернутый нос, и Дарья с тяжелым вздохом водрузила их на место и задернула шторы. Утомившись даже от такой небольшой физической нагрузки, Дарья двинулась к небольшому столу в углу комнаты и опустилась в кресло около него. Она несколько секунд переводила дух, а затем наполнила стакан водой из стоящего на столе кувшина, отпила немного, глядя куда-то поверх стакана. Покончив с питьем, Дарья отставила стакан и потянулась к связанному спиральками блокноту и авторучке. Ее инициалы были выгравированы на ее оси, такой же темно-зеленой, как и ее глаза. Как только она раскрыла блокнот и приготовилась писать, раздался стук в дверь. В палату вошла медсестра и протянула Дарье небольшой бумажный стаканчик с крошечными таблетками и замерла, ожидая, когда та их примет. — Твоя порция перед сном, дорогая, — сказала сестра. Заметив муку на лице Дарьи, она вздохнула. — К сожалению, ты потеряла слишком много веса, потому доктор сократил суточную дозу до шести таблеток. Дарья швырнула пустой стаканчик в мусорную корзину рядом с креслом. Ее лицо снова ничего не выражало. — Да какая разница, не так ли? — она смерила женщину взглядом, ее глаза казались такими утомленными, что женщина вдруг сама почувствовала себя много старше. — Проглочу я восемь, десять или двадцать таблеток обезболивающего — ничего не изменится. Не так ли, сестра Чейз? Дороти Чейз вновь вздохнула. С тех пор, как эта юная особа поселилась на четвертом этаже их больницы, Дора чувствовала, будто сама состарилась на десять лет. С молодыми пациентами всегда было нелегко, но с Дарьей все обстояло еще хуже. Ее душа была намного старше ее тела, и, казалось, Дарья Моргендорфер никогда не достигнет возраста, с которым совместился бы ее блестящий ум. Дора жалела это бедное дитя и делала для нее то, что делала только для самых безнадежных больных. — Послушай, Дарья. У нас через несколько минут начнется сеанс групповой психотерапии, и если ты обещаешь вести себя хорошо, то, возможно, к вечеру на твоей тумбочке появится еще одна или две таблетки, — Дора одарила ее строгим взглядом. — Ну как, идет? Дарья несколько секунд не сводила с нее своих внимательных глаз, а затем, к изумлению медсестры, протянула ей руку и слегка улыбнулась. — Думаю, мы договорились. Дора пожала ее руку, а затем вышла, чтобы вкатить в палату инвалидную коляску. — Вот и отлично, солнышко. А теперь — попу в кресло. — Медсестра аккуратно помогла Дарье сесть, пристегнула ее и разблокировала колеса. Санитар запер за ними палату, и они отправились на шестой этаж — в психиатрическое отделение. Они проехали мимо множества дверей и, когда почти докатили до лифта, Дарья увидела вывеску, которая двумя неделями раннее чуть ли не лишила ее рассудка.«Хоспис «Лондейльские кедры» — Молодежное крыло».
Дарья закрыла глаза и отвернула лицо. Эта ярко-желтая надпись была все равно что смертный приговор. Дарья предпочла проигнорировать жалостливые взгляды медсестер и врачей, апатичные лица посетителей и священников. Она сосредоточила суровый взгляд на хромированных дверях лифта и не моргала, пока те не закрылись за ее спиной.***
Психиатр все бубнил и бубнил о свободе принятия или какой-то подобной ерунде, и вскоре Дарья заскучала. Обезболивающее начало действовать, и потому ей с трудом удавалось сосредоточить свое внимание на докторе. Чтобы удержаться в сознании, она вытащила кубик Рубика из кармана своего зеленого шелкового платья (не халата — ее сестра Квин была категорична в этом вопросе) и стала вертеть его в руках. — Хей, круто! — хрипловато произнесли слева от нее, и это вывело Дарью из оцепенения. Она повернулась и встретилась с парой синих глаз. Далее перед ее взором предстали сердцевидное личико, косые линии черных бровей над сверкающими сферами глаз. Ярко-красный платок покрывал, очевидно, безволосую голову. Губы девушки были сухими и потрескавшимися, что не было редким зрелищем здесь. На ее коленях лежали скетчбук и карандаш. Очевидно, виной ее худобы была химиотерапия, которой все равно ее не спасти. Когда-то девушка обладала развитой мускулатурой, что отчетливо было видно по ее ногам. Бесформенный и бесцветный больничный халат едва прикрывал ее колени. Дарье достаточно было одного мгновения, чтобы запечатлеть все это в памяти и составить личностный портрет девушки. — Могу и я попробовать? Дарья положила начатую головоломку в раскрытую ладонь девушки, и та тут же принялась за дело. — Я получила такой же в подарок на свой шестой день рождения от своей жадной бабули, — пробормотала девушка, не отрываясь от работы. Спустя не более чем пару минут она вернула кубик. На ее пересохших губах расцвела улыбка. — Та-да! Дарья в изумлении уставилась на головоломку. Белый квадратик очутился точно по центру, ограниченный красными квадратиками у вершин куба. Она повертела его в руках и, обнаружив такой же узор на каждой его грани, улыбнулась. — Где ты этому научилась? Девушка пожала плечами. — Меня часто оставляли после уроков. Надо было как-то убивать время. За это стоит благодарить не меня, а мою бабку. Я Джейн. Она протянула руку, и Дарья пожала ее. — Дарья. Тут их прервал доктор, напомнивший, что ни одно приятное знакомство не является веской причин прерывать его. Джейн решила поберечь новую знакомую и приняла удар на себя — Мы только говорили о том, как отстойно переживать ПМС, когда ты итак умираешь. Доктор Вайсс побледнел от такой прямоты, а затем залился краской. Слова Джейн нашли отклик в группе девушек, и они принялись кивать и одобрительно гудеть. — То есть, все и так хреново, ведь мы никогда не закончим школу и не заведем детей. Мы достаточно подавлены и без менструальных спазмов да перепадов настроения. К огромному разочарованию и неудобству доктора Вайсса месячные стали основной темой беседы собравшихся девушек. Оставшееся время ушло на обсуждение безнадежности их положения и того, чего каждая из них стремилась достичь перед неизбежной смертью. Ушедший в себя доктор Вайсс и не заметил, что сегодняшнее собрание было необычно оживленным. Комментарий Джейн рассеял ауру отчаяния, а возможность высказаться помогла обрести подросткам небывалое облегчение. Оставшаяся часть сеанса пролетела незаметно, и вскоре Джейн и Дарья уже направлялись обратно в свои палаты. Джейн предложила поужинать вместе, и они обе оказались в ее комнате. К удивлению Дарьи, она оказалась прямо по соседству. Девушки убедили персонал оставить их в креслах и подкатить те к небольшому столику. С виду палата была почти такой же как и Дарьина: двуспальная больничная койка, большой развлекательный центр, оборудованный широкоэкранным теликом, видеомагнитофоном и радио, раскладной диван для посетителей, желающих остаться с ночевкой, небольшие стол и стулья, для тех, кто еще мог подниматься с постели. На выкрашенных в лавандовый цвет стенах висели типичные для этого места посредственные репродукции, но Джейн решила украсить свое личное пространство. Все вокруг было увешано рисунками. Среди них были живописные полотна, эскизы, шаржи, портреты, пейзажи, натюрморты и даже панели с комиксами. Им нашлось место даже на развлекательном центре — часть рисунков покрывала телевизор. Дарья с изумлением оглядывалась вокруг. Джейн улыбнулась. — Я хотела стать художницей, — прошептала она. Дарья взглянула на нее, но взор Джейн был обращен к ее картинам. — Я с самого детства знала, чем хочу заняться. Неважно, что бы стало моим орудием: скульптура или фотография, уголь или акварель или масло… Все это могло бы помочь мне оставить свой след в этом мире. Имя Джейн Лейн могло бы быть у всех на устах, стать синонимом величия. Глаза Джейн блестели от слез, но улыбка взяла верх, когда ее взгляд остановился на одной особенной картине. Это был акварельный рисунок, изображавший сидящих бок о бок мальчика и девочку. У них были одинаковые черные волосы — неаккуратно подстриженные у девочки и спадающие до плеч у мальчика. На вид им было примерно шесть и десять лет соответственно. Они сидели в потертом кресле в объятиях друг друга. Их широкие улыбки были настолько похожими, что они могли быть только братом и сестрой. — А потом я заболела, и мы не смогли позволить себе лечение… не могли позволить себе этого после ухода мамы и папы, куда бы их там черти не занесли. У нас не было страховки. Потому мы просто пустили все на самотек, надеясь, что мне станет лучше. Вот только не стало. Стало хуже, но как бы скверно я себя не чувствовала, я не прекращала рисовать. Ее глаза загорелись, лицо приняло пылкое выражение, а руки сжались на подлокотниках кресла. — Я никогда не бросала творчество и никогда не брошу. Я умру с кистью в руке, черт возьми! И к черту каждого, кто скажет иначе! Сиделка* принесла им ужин. Ею оказалась девочка-подросток с каштановыми волосами, убранными в косички. За время пребывания в палате она ни разу не подняла на них глаз. Девушки поглядели ей вслед. — Я оставлю свой отпечаток, — прошептала Джейн, ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, — Пока я еще здесь, я сделаю все, чтобы оставить что-то по себе, что-то, за что меня будут помнить. Меня не забудут. Дарья и сама не заметила, как сжала руку Джейн в своей, лишь знала, что это случилось где-то посреди ее монолога. Она не отпускала ее, пока Джейн плакала, сидя вместе с ней в этот комнате, хранившей, точно святыню, жизнь, которая осталась далеко позади. К еде они почти не притронулись, потому когда та же сиделка явилась, чтобы забрать тарелки, они оказались почти полными. Скоро они обе вымотались как эмоционально, так и физически, и сестра Чейз пришла, чтобы увезти Дарью в ее палату. Но перед тем она коснулась руки заплаканной Джейн, и та подняла на нее взгляд. Дарья одарила ее одной из своих редких улыбок, и ее глаза заблестели впервые за долгое время. — Ты уже художница, — промолвила она, медленно отдаляясь. — Только истинный художник смог бы заставить меня почувствовать себя целостной снова после стольких безрадостных дней. Ты уже оставила свой след, Джейн. Кончики пальцев Дарьи выскользнули из ее руки, и спустя пару мгновений Джейн осталась одна. Она продолжала глядеть перед собой сверкающими от недавно пролитых слез глазами. Впервые с того времени, как все рухнуло, Джейн ощутила покой. Она вытянула руку, которой касалась Дарья, поднесла ее к своей щеке и коснулась кожи. Она была теплой, такой теплой. Другая медсестра помогла Джейн улечься в постель, и, несмотря на усталость, она принялась за новый эскиз в своем скетчбуке. Она уснула с блаженной улыбкой на устах и спала хорошо впервые за долгое-долгое время.