Помилуй, Боже, грешников.

Не от горя, от стыда Я к тебе приду. И без крика упаду... Анна Ахматова, «Над водой»

Единожды, когда Федор Алексеич Басманов не был храбрым, когда не откидывал твердой рукой со лба тяжелые кудри, тугие и, как вороново крыло, черные, вьющиеся, будто змеи, когда смуглое лицо его не пересекала самолюбивая усмешка, тогда он чего-то впервые боялся. Страх вредителем заполз в душу, найдя замечательный ночлег, и уже уютно устроился в самой укромной ее части. Единожды он был так слаб и бледен, без зазрения совести выпивая чару вина, одну за одной, но хмель не добавлял румянца впалым щекам. Острые скулы точно холодный камень, взгляд же – пустой, потерянный, словно сломалось в нем в одночасье что-то важное, доселе державшее его, некая опора. Федор сидел смирно, был поразительно тих, привлекая этим косые и любопытствующие взгляды своих товарищей. Он не поднимал головы, уперев локти в край стола и пристроив лоб на меж собой переплетенные пальцы, лишь изредка, ради того, чтобы еще хотя бы разок обжечь горло выпитым, расцепляя их. Но даже тогда темные глаза Басманова-младшего смотрели в пол, себе под ноги, словно бы мысы сапогов ему угодили больше, чем шум и веселье очередной пирушки. Изящный, высокий стан был затянут в самый лучший и дорогой кафтан, от чего успели поползти слухи, ибо языки на Руси всегда были достаточно остры и не тупились со временем, будто сын Лексея воротился от некой барышни, вот и тоскует теперь, голубок. Федор только находил в себе силы понимающе кивать и сдерживаться от желания напиться так, чтобы перестать чувствовать ноги. Чтобы тело его онемело. Нет, не был он ни у какой бабы. Но свидания ему предстоят еще. Опричнина, государева свора, неистовствовала вокруг, заливаясь то ли лаем, то ли ржанием, но Федор был не причастен к ней. В стороне стоял, единожды с тех пор, как его род выбился в явные любимцы царя. Резкий, рычащим голосом он прогнал прочь от себя порядком захмелевшего Грязного, впрочем, вообще не просыхающего уже день. Раздражал тот своей беспечностью, глупостью... у Федора неприятностей куда больше. Кто-то почти за спиной доверительным шепотом рассказывал, что Иоанн сегодня на редкость в добром духе, шутить изволил, улыбается. Федор в мановение ока почувствовал, как согнутые в коленях ноги его сводит судорогой, как каменеют они. И что побледнел он еще сильнее, раза в три точно. Дерганным, непривычным движением потер он ледяные руки, пересчитывая костяшки большим пальцем, нервничая. Нет, боясь, воистину боясь. Чего-то такого, о чем ни один человек, находящийся здесь, в здравом уме и вообразить не сможет. С другого конца стола зорко глядел на него родной отец, поджав в недовольстве губы, и молча жевал откушенный шматок жаренного, сухого мяса. Не доверял, выжидал момент, чтоб подойти широкими шагами к младшему своему сыну, положить на плечо тяжелую ладонь и стиснуть ее, будто силки, в которые нерасторопная лисица угодила. Федор был тем еще хитрецом, но в этот раз капкан оказался сильнее разума. И выбор уже не стоял «или – или», все давно решено. Надо идти быстрее. По коридорам Басманов старался прошмыгнуть как можно незаметнее, оставшись тенью вдоль стен, неразборчивым силуэтом. Как будто кто-то выронил из костра угольки и, собирая их, случайно оставил длинный, ровный росчерк. Вот уже покои Грозного, государя-батюшки, их, своры, главного покровителя, отца. Но медлил Федор, дрожь охватывала сильнее, и вот, почти готов трусливо, позорно сбежать, оставив за собой прогневавшегося Алексея, горящие очи Иоанна. – Надежа-государь... Голос Федора был все еще нежным, лишь слегка ломким, хриплым. Слова звучали четко, но говоря нечто большее двух-трех слов он, по обыкновению, делал паузы между ними. Думал в эти пустые мгновения, собирал в мыслях что-то, складывал меж собой разные части, и после продолжал речь. В опочивальне казалось пусто на первый взгляд, но вот привыкший к темноте глаз заметил царя, вскинувшего голову на обращение. Глубоко закусил губу Федор, сделал шаг вперед, затворяя за собой тяжелую дверь, а руки все беспокойны, то сжимаясь в кулаки и приподнимаясь к груди, то вновь безвольно повисая вдоль туловища. Все знает, но все незнакомо при этом, хотя достаточно четко ему объяснили: сделаешь так-то и это, да не задавай лишнего, помалкивай. И Федор молчал. Взгляд. Его достаточно, чтобы понять, что вот и все – канул он в бездну, шагнул безвозвратно в Преисподнюю, и что наверх путь обрубился точно. Мгновение. Одно жалкое мгновение, а столько всего свалилось на юношеские, пока еще недостаточно мужские, плечи. Когда Иоанн поцеловал, властно, так, что ненужно было отвечать на притворную ласку, Басманов вдруг понял, что страх угас, как если бы на свечу дунул порыв сквозняка. Пусто стало внутри, не грязно даже, а просто пустынно, как если выжгли бы все без остатка, как нередко палили опричники двора неугодных. Не заметил, когда он оказался на смятых, холодящих горячую кожу простынях, и когда Иоанн опустился сверху. По коже – роспись из синяков, а Грозному будто мало, и очередная отметина украсила шею. Рядом с этими грязными метками красовались шрамы, вынесенные из драк и стычек, например, как тот, что на левом боку, и показать их отнюдь не стыдно, а эти же... новые... Иоанн прижимал к себе Федора, проклинавшего красоту свою слишком девичью, и к себе сильнее, и к ложу. Губы царя – от ключиц и ниже, руки давным-давно там, где Басманову не каждая красавица позволяла коснуться, и от того перехватывает дыхание, душит предчувствие большего. Слишком сильный укус, и вот с губ сорвался вскрик, несдержанный, отчетливый и яркий, как мазок алой краской по белоснежному полотну холста. Федор не хотел такого снова, потому для верности закусил прижатое к губам запястье, стиснув челюсти, но руку настойчиво отстранили, заведя за голову. На локтях приподнялся юноша. Кулак намотал густые кудри, заставив его запрокинуть назад голову, делая беззащитней прежнего. – Только осмелься еще раз... Федор понимает прекрасно. Раз такова воля, то пусть слушает. Иоанн не церемонился, от того жалко становится Федору на миг какой-то жену царскую, но вскоре забылась она. Не до этого. Хмель и без того мутит рассудок, теперь же бродят боль и нечто иное, странное. Единственное, что сказать мог Басманов, так это то, что жжется оно, нестерпимо жжется изнутри, как медленная, тягучая пытка. Единожды слезы блеснули в карих глазах, как солнечные блики в глубине темного омута, погасая тут же. Иоанн груб, несдержан. Федор – всего лишь верный, преданный пес, хорошо повинующийся хозяйской воле. Но просто с красивой, лоснящейся шерсткой... Всего-навсего. Когда Федор открыл утром глаза, он пожалел, что вчера выпил так мало. Он был слишком, предательски трезв. Спина болела от одного-единственного поворота, как и ноги, на узких бедрах – четкие отпечатки пальцев. Он пальцем обвел их, вычерчивая контуры, облизнув прокусанные и собой, и любовником губы. Все тело болело, но где-то там, в глубине, все продолжается смутное жжение. В памяти глаза государя, горящие, не холодные, как всегда, но дикие. Он не хотел вспоминать, какова была первая ночка, как обладали им, как вжимали поддающееся тело, но помнит, почему-то охотно помнил, как, засыпая, он почувствовал накрывшее изможденное тело покрывало и ласковый поцелуй в висок, влажный от пота. Когда Федор открыл утром глаза, первое, что он увидел, это сидящего напротив Грозного и стоящую рядом спелую ежевику, словно бы для него... Цвет ягод напомнил о метках. Он действительно принадлежал своему псарю.