***
Следующие две недели тянулась бесконечно долго. Мои синяки не сходили просто потому, что почти каждый день Крюк ставил новые. Он с жестокостью избивал меня по вечерам, когда выключали свет, выплёскивая всю свою злость через кулаки. Кажется, она в нём никогда не утихнет. Ну и пусть,что ещё нет вечного двигателя, зато есть вечная злость Крюка. Я ненавидел себя за то, что не мог пойти против него, я боялся его, но всё же верил, что когда-нибудь это прекратится. С каждым ударом из меня словно выходили последние остатки уверенности в себе, последние силы и вместе с ними желание жить. Он избивал меня, об этом знали все, потому что я непроизвольно кричал во время самых тяжёлых ударов, все видели мои синяки и кровоподтёки, но никто ничего не делал, всем было всё равно, даже надзирателям. Лишь пару раз кто-то из них приходил, чтобы немного успокоить его, но на следующий день всё повторялось снова. Я стал забывать, каково это, спать, есть, двигаться и просто жить, не чувствуя боли во всём теле. Мы продолжали вместе с Кларком сидеть за одним столом в столовой. Внешне казалось, что ему тоже совершенно наплевать, что творится со мной, когда вечером закрываются двери камеры, он никогда ни о чем не спрашивал, да и о чем, в общем-то, тут можно спрашивать? Но я иногда ловил его сожалеющие взгляды на моих покрытых царапинами и синяками руках, он прятал эти взгляды, но ему не было всё равно. Я мысленно благодарил его за то, что он такой тихий и неразговорчивый, за то, что он просто находится иногда рядом и молчит. Я был уверен, что он из тех людей, в душе которых взрываются бомбы, и эти бомбы не выходят наружу, с каждым днём всё больше и больше накапливая радиацию внутри этого хрупкого тела. В детстве родители говорили, что таких людей стоит бояться, потому что никогда не знаешь, что они думают и на что способны. Но я не боялся Кларка. Мне, честно, казалось, что я знаю его намного больше, чем все остальные в этой тюрьме, хоть мы если и разговаривали, то всегда на какие-то отстраненные темы типа книг или фильмов, но как только я начинал говорить о своей семье, он сразу замолкал и опускал голову. Он был чертовски добрым, и иногда я не мог поверить, что Кларк совершил что-то ужасное, за что и был отправлен сюда. Но какими бы хорошими не были наши отношения с ним, мои мысли постоянно возвращались к другому человеку, чьи глаза я ловил чуть ли не постоянно, чьи глаза я искал, чтобы понять, что меня в них цепляет. Гарри... более загадочный и вместе с тем более открытый человек. Он продолжал снабжать меня ненужными сигаретами, которые я за ненадобностью отдавал кому-нибудь, иногда даже незаметно от меня самого клал мне в карман какую-нибудь конфету или шоколадный батончик, которые я потом случайно обнаруживал и улыбался, как идиот, стоя посреди столовой, площадке для прогулок или же на работе. Но общались мы не больше, чем две недели назад. Он подбегал ко мне, спрашивал о моём состоянии, подбадривал и опять уходил. Я никогда не приближался к нему сам, потому что он лучше знал, когда нам стоит перекинуться парой слов, я не хотел подвергать его каким-то подозрениям со стороны его авторитетных друзей, потому что понимал, что они не особо обрадуются его общению со мной. Я явно ощущал эту стену между нами, стену из его желания оставаться на прежнем месте этого иерархического устройства тюрьмы, стену из его желания быть верным тем людям, с которыми он проводит большинство своего времени. Нет, это не казалось мне странным или неправильным, наверное, так и должно было быть. Высшие слои общества, каким бы оно не было, никогда не заходили за свои границы. Это нормально.***
Утренний обход и перекличка. Мне стоит больших усилий стоять прямо и с поднятой головой. Чуть ниже виска ноет гематома, полученная только вчера вечером. Мой тиран стоит в нескольких сантиметрах от меня, и я чувствую противный запах его тела, которым, кажется, уже пропитался и я. Патрик подходит ко мне и останавливается. - Томлинсон? - спрашивает он. А я уже готов ко всему. Мне уже всё равно. - Да, - произношу я менее увереннее, чем хотелось бы. - Собирай свои вещи, - приказывает он. Я перевожу взгляд на его лицо, чтобы рассмотреть на нём следы шутки, но ничего такого не нахожу. - Чт-т-о? - заикаясь, говорю я. -Делай, чт-т-о приказывают, - передразнивает он. А я всё ещё, не понимая, смотрю на Кларка, который в ответ пожимает плечами. - Иди, блять, быстрей, - раздраженно чуть ли не орёт Патрик и подталкивает меня к двери. Я захожу в камеру, пытаясь как можно адекватнее реагировать на происходящее, и начинаю доставать всё, что лежит в моей тумбочке, закручивая в кофту. Когда я выхожу из камеры, Патрик разворачивается и начинает уходить, не говоря ни слова. Даже дурак поймёт,что мне стоит следовать за ним. Мы спускаемся на первый ярус, я сразу же среди множества других замечаю кудрявую голову Гарри, в сторону которого мы и отправляемся. Перед глазами словно туман, словно я сплю и это всё нереально. Я забываю про свою боль, которая раздаётся в ушах при каждом моём новом шаге, забываю о том, кто я есть, и пытаюсь сосредоточиться на желании не спотыкнуться и не упасть перед двумя ровными линиями из мускулистых мужиков. Мы останавливаемся перед Гарри. - Принимай, Стайлс, - произносит Патрик совсем другим голосом. Я опускаю глаза, и пытаюсь проснуться. Мозг отказывается верить в происходящее. - За что? - вылетают из меня слова. Я не понимаю, что я сделал такого, что меня вот просто так избавили от каждодневных мучений, того же меня, которого избил другой Луи. Я не понимаю. - Он реально? - удивляется Патрик, обращаясь к Гарри. Тот в свою очередь лишь пытается скрыть улыбку, непонятную для меня, - клади уже свои шмотки и выходи. Я быстро выполняю приказ, боясь снова попасть в руки моего тирана. Камера Гарри пахнет сладким мылом и всё теми же бетонными стенами. В камере Гарри есть небольшая полка с книгами и граффити над умывальником в виде каких-то странных рыб. В камере Гарри нет кулаков Крюка, нет крови, боли и страха. В камере Гарри есть для меня кровать. Оказывается, для счастья надо так мало.***
- Гарри, Гарри, остановись, - кричит женщина, на бегу завязывая шелковый халат и шлёпая голыми ногами по полу. Кудрявый парень резко останавливается по середине просторного коридора. Его мускулистые руки сжаты в кулаки, а скулы напряжены так, что кажется ещё чуть-чуть и он сломает себе зубы. Внезапно парень хватает с декоративной подставки фарфоровый горшок с цветком и со всей силой и злостью,которая у него есть, бросает его об стену. Звук бьющегося фарфора эхом проносится по тишине дома и замирает с последним упавшим на пол осколком. Женщина рефлекторно вздрагивает, издаёт слабый крик и отходит на пару шагов назад. Она испугана. Её пальцы еле заметно трясутся. Она больше не бежит и не зовёт, она чувствует, как на глаза начинают давить слёзы. Парень быстро преодолевает расстояние коридора и выходит на улицу, громко хлопая тяжёлой дверью, за которой осталась уже не известная ему женщина и умирающий на полу цветок.***
- Тебе разве не дали пижаму? - спрашивает Гарри после того, как мы уже давно легли. - Дали, - неуверенно отвечаю я с примесью раздражения, возникшего, наверное, от того, что мне немного обидно, что мы вообще никогда почти не разговариваем. - Тогда почему ты лег спать в дневной одежде? - я не вижу его, потому что лежу лицом к стене, но по голосу могу судить всю серьёзность его вопроса. Я не хочу отвечать. Я не знаю, что отвечать. Из-за этого в воздухе снова кружится тишина,исходящая уже от меня, а не от него. Мои ладони немного вспотели. Ладони потеют, когда человек нервничает. Я нервничаю. - Спасибо, - вдруг произносит Гарри спустя минуту. - За что? - я удивлён не меньше, чем когда узнал, что Обама стал президентом Америки. - За то, что не соврал, - спокойно отвечает он и переворачивается, словно давая понять, что разговор окончен. Я выбирал между ложью и правдой, понимая, что ни то, ни другое не имеет смысла. - Но я и не ответил. - Иногда важно ценить и то, что не произошло. Мне нечего сказать. Кажется, он решил, что может удивлять меня своим поведением и дальше. Поведением, которое, пожалуй, никак не вписывается в это отвратительное место, наполненное насилием и запахом жёсткости. А камера Гарри пахнет сладким мылом. Уже наша камера... Сквозь темноту я вижу почти незаметные, выцарапанные на стене буквы, сливающиеся в одно слово мечта. Я не придаю этому значение и засыпаю, потому что мои мечты иссякли.