Скрепки для фуйо

Она открыла дверь и увидела за ней Оскулума. Словно перевернула страницу какой-нибудь наискучнейшей книженции с посеревшими буквами и наткнулась вдруг на красивую иллюстрацию. — Доброе утро, госпожа Шеради. — Доброе утро, Ос, — улыбнулась его Ловец, не в первый раз смущаясь своего растрепанного, помятого после сна вида перед безызъянным в любое время суток Оскулумом. — Прошу прощения за настойчивость. Он слегка наклонился вперёд, протягивая хозяйке, как подношение, идеально сложенную ворсистую накидку, похожую в его руках на слоёный и отчего-то пушистый торт. — Я успел заметить, что ваш Хан Говэр имеет привычку с утра проветривать коридоры при любых погодных условиях. — Это он так «ноздри дома» прочищает, — дёрнула плечами Шеради под приветливым, но каким-то необычно пристальным сегодня взглядом Оскулума. — И то, что ты имеешь привычку по утрам выбегать из своей комнаты в одной одежде для сна и босиком, я успел заметить тоже. Шеради опустила взгляд и, территориально все ещё находясь в своей комнате, пошевелила пальцами на ногах, чувствуя близкий коридорный сквозняк. Потом подумала и даже попыталась пониже оттянуть свой короткий ночной топик, на котором Находка однажды возжелала вышить своё любимое «sex, drugs и иже с ними», но, застигнутая за этим занятием, вынуждена была сбежать, оставив под широким воротниковым вырезом лишь кривоватую букву S. — Позволю себе напомнить, что уже не лето, госпожа. «Уже не лето» наступило всего несколько дней назад, но зная об обманчивости ранней осени Эфл-Тейна, Шеради предпочла с благодарностью подставиться под заботу своего фуйо. И подставила Оскулуму плечи. Он укрыл их накидкой осторожно, как женщины в цветочных лавках укрывают дорогой букет целлофаном. А когда Шеради, обойдя его, прошмыгнула в коридор и пошла, поджимая пальцы и ежась, будто не по полу, а по дну горного ручья, только тихо вздохнул. И поднял её на руки. — Я провожу тебя до банных. Да. Он называл это «проводить». И Шеради не могла с этим ничего поделать: сама же не оставила ему никаких альтернатив, запретив пользоваться Силой по самому незначительному поводу. Будь то непротопленные банные, чуть-чуть сдёрнутая кожа, пустяковая ранка, или жалкий сквозняк, которым дышали ноздри дома. Однако исполнять свои обязанности как фуйо, и как Дарующий приятных ощущений Осу было жизненно необходимо. Это он дал понять своей госпоже очень явно — и даже наглядно, когда после своего скандального «увольнения» (по её же, кстати, строгому наставлению) не сбросил с себя свой деловой, строгий костюм, а, напротив, стал расхаживать в нём ещё и дома. Сделал его своей второй кожей. Потому что теперь «его основная работа — комфортная жизнь госпожи». Вот госпожа и помалкивала в его руках, чувствуя на плече и под коленками прохладную гладкость кипенно-белых перчаток, в которые Ос теперь облачал руки, как какой-нибудь дворецкий при богаче, что терпеть не может видеть на своем серебряном сервизе чужие отпечатки пальцев. Шеради помалкивала и размышляла, не усугубила ли она ситуацию, стараясь выветрить из него выварку госпожи Рашди. И одновременно с этим думала, как это было бы здорово… Как было бы здорово, если на первом этаже дома Фано каким-нибудь чудесным образом оказался бы сейчас весь Эфл-Тейн. И все — все: от главы администрации до мойщицы крыш в панда-парке — видели, как отнятый у целого города Оскулум несет её на руках… … А во время завтрака он стоял у неё за спиной. Время от времени подливал заваренный Ханом чай и поправлял накидку, если та вдруг скатывалась с её плеча. Находка стреляла глазками и болтала под столом ногами в розовых зайце-тапках, но, что удивительно, ни одна подначивающая шуточка, ни один смешочек не слетел с её трепетно-поблёскивающих детских губ, от которых незнающий человек вряд ли мог ожидать терпкого словца. Хотя и видно было, что Инвэниес очень хотелось что-то сказать, но раз за разом она вовремя успевала запить подступающие к языку слова терпким (целых шесть растворимых ложек!) кофе. А потом ещё и ухмылялась: то ли правильности своего решения, то ли, наоборот, своей нерешительности. Хан Говэр тоже молчал и скучающе трогал пальцем свою порцию сиреневого и круглого, как его очки, черничного желе. А ведь всего неделю назад он громче всех радовался такому дельному Оскулуму, который из любезного помощника в мгновение ока превратился в настоящего узурпатора и отвоевал у него кухню, занял территорию во дворе, излинованную веревками для сушки белья, и взял в плен все хозяйственные принадлежности. И теперь вся деятельность Говэра сузилась до заварки чая да колки дров. Кажется, он тосковал по любимой сковороде, по дыханию духовки, по швабре, по цветастой и пушистой щетке для смахивания пыли… Последнюю он, кстати, все-таки утащил и спрятал в корзине для магазинных пакетов (это Шеради Находка донесла). — А как… Как Фано себя чувствует? — спросила Шеради, и искренний вопрос её прозвучал принужденно в этой неуютной, непривычной тишине. — Нормально, — проговорил Хан; свет утреннего солнца, пробивающегося сквозь окно, не справлялся с новыми стёклами на своём пути и беспомощно скатывался в чашечки очечной оправы. — Не разрешает мне пустые бутылки из его комнаты выносить. Говорит, как встанет на ноги — подвесит их за горлышки к люстре. — Бредит опять? — Нет, он это на полном серьёзе. Говорит, так цветасто будет. Красиво, художественно. Почему-то Шеради это не успокоило. Она отхлебнула чая и прислушалась. Во дворе кто-то активно раздвигал бумажные стены веранды. Син жил рядом — на одной территории, но как будто не с ними. И каждый его понимал, даже Оскулум. По несколько раз на дню сталкиваться со своим первым Ловцом — постаревшим, измотанным, часто не узнающим ни себя, ни мира вокруг, то и дело лезущим в петлю, ему было бы непросто. Вот он и не сталкивался. — Пойду завтрак Сину отнесу, пока он не ускользнул никуда, — огласила свое нехитрое намерение Шеради, и Оскулум даже вышел из-за её спины, так, чтобы она могла его видеть. — Не стоит госпоже себя утруждать, — он улыбался; не натянуто, но и не открыто — впрочем, как и всегда. — Не из-за фуйо уж точно. — Да я и не утруж… — Пожалуйста, положись на меня. Я всё сделаю. — Да я же не…! — Ну просто вычесанная псинка, — вдруг не выдержала Находка, или у неё просто закончился кофе. Оскулум поднял к ней глаза. Хан Говэр забыл отлепить палец от желе. — Всё-то он сделает, — Инвэниес тянула слова без восхищения и без явного осуждения — сладко, подперев щёку кулачком. — Ну просто… Ой, ну я не могу! Шери, ты там за ухом его почеши, что ли. Видела бы ты, как он все утро перед твоей дверью гвардейцем стоял с этой овечьей шкуркой. Она выразительно кивнула на тёплую накидку, а Шеради в шкурке моргнула: — Всё утро? — Ты просыпаешься в разное время, — Оскулум улыбался. — Поэтому я мог только предполагать, когда ты откроешь дверь и решишь спуститься. — И сколько же ты меня ждал?! — Часов с шести, — как бы невзначай, но очень вовремя, бросила Находка, покосившись на них, а затем занято подула на донце кружки под кляксой кофейной гущи. А Шеради даже вздрогнула под своей тёплой накидкой. Она представила, как чрезмерно заботливый фуйо её стоит по щиколотку в сквозняке, не двигаясь и не сводя взгляда с её двери, один, второй, третий час… — Зачем же ты!.. — Вот и мне интересно, — уложила ногу на ногу, зайца на зайца Инвэниес. — Можно же было и постучаться, раз так беспокоился. Или оставить овечью шкурку у двери с запиской, если будить Шери не хотел. И Осюшка это знает. Да же? Он у нас не глупенький, ой, не глу-у-упенький… Оскулум улыбался. Это была не та овечья шкурка, которую он мог бы так просто оставить у её дверей. … В конце концов, в этом не было ничего страшного. Раз её фуйо хочет выслуживаться, как умеет — или как его научили — её долг как Ловца, и как человека — принять его. Это казалось Шеради несложным: ведь, как говорилось в чисто человеческой поговорке, «к хорошему легко привыкаешь». Она привыкала три дня, а на четвертый вышмыгнула в окно: потому что всякий раз, когда Шеради выходила из комнаты через дверь, рядом оказывался Оскулум и намертво прилипал к ней, готовый оказать любую услугу, которая только придет ей на ум. Так что на этот раз Шеради самой пришлось прилипать: спиной к внешней стене дома. Высоты она не боялась, брусовый выступ меж этажами был широким и крепким, а ветви едва-едва покрывающегося осенней ржавчиной каштана, за которые можно было бы уцепиться в экстренном случае, рядом — Шеради передвигалась легко и уверенно. И достигла бы узкой жестянки лестницы, по которой Хан Говэр лазал на крышу прочищать трубу, через каких-нибудь пятнадцать секунд… если бы путь её не лежал параллельно окну одной из хозяйственных комнат. Осторожничая, Шери отлепилась на миг от шершавых кирпичей, чтобы заглянуть внутрь через чистейшее стекло, и чуть не расквасила затылок, в паникующем порыве прилепиться к стене вновь: в комнате был Оскулум. И, кажется, был не один. — … слишком серьёзно относишься, — договаривал какую-то фразу Говэр и, наверняка, поправлял в этот момент пластиковый крючок очков за правым ухом: он всегда так делал, когда пытался держаться в разговоре непринужденно, но понимал, что это плохо ему удаётся. — В конце концов, это же не поле битвы. — Тогда почему бы тебе не отступить? Голос Оса был спокоен и сопровождался только частыми хлопками ткани. Он рьяно сортировал высохшее, ещё со следами прищепок белье, и от секунды к секунде, повинуясь движению его рук, прямо над его головой вскидывался белоснежный парус из какой-нибудь наволочки или скатерти. — Оскулум, парень, я понимаю, зачем ты всё это делаешь, — сказал где-то там Хан Говэр, — но это не её дом. Это дом Фано Патры Младшего. Оскулум стоял к нему спиной и спокойно слушал, крепко зажимая пальцами тканевые уголки. Казалось, слова Хана трогали фуйо так же вскользь, как созданный парусными хлопками ветер трогал его длинные волосы. Шеради даже отважилась ещё разок на мгновеньице взглянуть сквозь стекло, чтобы разглядеть, в каком они состоянии. Волосы Оскулума. С ними была отдельная история: Ос ведь не только выбрал себе облик по душе, но ещё и научился с ним управляться. И нехитрые причёски его магическим образом меняли весь внешний вид Дарующего. Когда он собирал высокий хвост на затылке, открывались и становились по-особенному заметны его острые скулы, которые раньше никто и не замечал. Верно, былая ананасовость и блесткость слишком уж бросались в глаза и отвлекали внимание от остальных на первый взгляд неприметных черт лица. Так вот под высоким, длинным и хлёстким хвостом — именно хлёстким, пусть даже его прямой кончик и покоился недвижимо меж лопаток — лицо Оскулума делалось острым, будто его специально затачивали, и даже каким-то хищническим. Правда такой вид он напускал на себя редко — почти никогда, и обычно собирал волосы в низкий хвост, пряча кончики ушей, чтобы лицо его оставалось мягким и беспечным, и можно было касаться его и взглядом, и ладонью, совсем не боясь порезаться. А уж когда служитель Арохи волосы распускал… Это был конец света. И Находка показательно шмякалась в глубокие обмороки где-нибудь в шаге от него, чтобы тот её поймал. Обязательно поймал, а то какой смысл шмякаться? Оскулум раздул над головой новый парус и через секунду же его схлопнул. Короткий воздушный порыв качнул кончик бежевой ленты, в несколько узлов подвязанной высоко на его затылке. — Это дом Фано, — повторил у него за спиной Хан Говэр, — и следить за его состоянием — моя обязанность. — Волнуешься? — спросил Оскулум, без всякого выражения в голосе и на своем остром лице. — За него? — За себя. Боишься стать бесполезным и ненужным в этом доме? — А сам-то с полезностью и нужностью не боишься перестараться? Хлопки прекратились. Кажется, Оскулум бросил свое занятие и развернулся к Хан Говэру лицом: — Насмехаешься? Конечно, насмехаешься. Тебя здесь вообще быть не должно. Он произнес это холодно, но с надсадным презрением, похожим на то, что часто появляется в голосе бедняков, когда они шипят на богатых, пряча измозоленные руки в пустые, дырявые карманы. На какое-то время в комнате, да и снаружи воцарилась такая тишина, что можно было расслышать, как по оконному стеклу — неясно, с какой стороны — ползет, скребя лапками, злющая, уже чувствующая холода и близкую смерть осенняя муха. Её спугнули новые хлопки: куда громче парусных. Это хлопнули дверью. А потом ещё раз. Комната смятых парусов, коробочек с прищепками и гладильных досок разной ширины опустела. Шеради с разбушевавшимся сердцебиением и на дрожащих от напряжения ногах добралась до лестницы и спустилась вниз. … — Сбежала? — Нет! То есть… О чём ты? — Сбежала. Син потянулся, подняв руки. Подвёрнутые рукава джинсовки скатились вниз и собрались на локтях. — Ничего, Ловец в пижаме. Знай, что пока ты бежишь ко мне — тебе всегда найдётся место в моём неподступном, нерушимом убежище. — Бумажном убежище, — припомнила Шеради, решив осадить своего фуйо: уж больно вид у него был довольный. — С чего-то же нужно начинать, — широко улыбнулся Син. Сидя по-турецки на скрипучем верандовом полу, двумя громкими синхронными шлепками опустил ладони на коленки, расставив локти в стороны, и стал похож на головастую букву Ф. — Что с лицом? — Да так, — отвела взгляд Шеради и потрогала наполовину отведённую в сторону стену, будто прикидывая, не пора ли спросить у Фано эскиз и настройку заклинания «от природы» и расписать тут маркером все бумажные квадратики, чтобы не намокли и не прохудились под первым же сильным дождём. — Просто не выспалась. — Сладколицый твою перину вчера как-то недоброкачественно сбил? — Он не сбивает мне никаких перин. — Значит, в кровать он к тебе пока не лезет. И то хорошо. — Ты дурак. Подвинься. Син подвинулся. Фламини поднялась на веранду и присела рядом с ним. — Ну, что у тебя сегодня? И Син, кажется, ждал этого вопроса — с готовностью качнулся и шлёпнулся на бок. Прокатился до своего полосатого, свёрнутого рулетиком в дневное время суток матраса и запустил руки в небольшую коробочку рядом с ним. — Смотри не ослепни, — предупредил Син и, вернувшись к Шеради, с гордостью раскрыл перед ней ладонь. Пуговица была крупная и золочёная. Не дырявая — с ушком. И с искусным тонким рельефом в виде сжатого кулака. — Ого! Это же от мундира империумского! — Может быть, даже от дядьки нашего отвалилась. — От такого ничего просто так не отваливается, — усмехнулась Шеради. И Син даже молча с ней согласился; уж кто-кто, а Таджин уж точно все свои пуговицы крепко держит в петлях. И пересчитывает, наверняка, по два раза на дню. — Ну что, давай иголку, собиратель! — скомандовала Ловец. «Собиратель» опять катнулся в сторону коробочки — растягиваясь всем телом, лениво, как кот по солнечной полоске на полу. Они и сами-то не поняли, как всё это превратилось в их маленький повседневный ритуал. Син часто и подолгу где-то бродил — собирал разведданные… и пуговицы. А потом дожидался на веранде своего Ловца в пижаме и внимательно смотрел, как она пришивала найденные им сокровища к его джинсовке, и за этим занятием они вместе увлечённо гадали, какому человеку та или иная пуговка могла принадлежать. Син не помнил, кто из них придумал эту игру, но она ему нравилась. И светло-голубую джинсовку в разноцветных пуговичных крапинках он быстро полюбил и носил с удовольствием, а иногда даже невольно оглаживал кончиком пальца какую-нибудь самую неприметную, с отколовшимся краешком пуговку — осторожно и даже с сожалением. И думал, стекленея глазами, что и он тоже, в каком-то смысле — такой. Что и его тоже однажды пришили, потом где-то потеряли. И пришили вновь. Шеради очень пожалела, что спросила у Инвэниес при Сине, почему та не находит и не возвращает эти пуговицы хозяевам. «Потому что их никто не ищет, — ответила тогда Находка с лёгкостью и языком перекатила чупа-чупс из-под одной щеки в другую, — Есть вещи потерянные, а есть забытые. Ты чувствуешь разницу… Син?» Син положил новенькую в его никому не нужной коллекции империумную пуговицу рядом с Шеради. Потом снял джинсовку и аккуратно протянул её Ловцу. Шеради теперь держала в руках и то, и другое и отчего-то едва справлялась с колотящимся сердцем. Золочёная пуговица была тёплой, согретой ладонью Сина, к которой не прикоснуться. И джинсовка была тёплой, будто с плеча человека. — Что с лицом? — спросил Син уже не в первый раз, но с новым выражением. -Ничего, — уверила Шеради, напустив на себя состояние краснощёкой сосредоточенности, послюнявила ниточку и вдела её в иглу. — Так что ты думаешь? — О пуговице? Упала с какой-нибудь империумной мелочи, слишком занятой собой и скорым Отпадом, чтобы заметить свою пропажу. Шери усмехнулась, но не стала его поправлять. Она молча пришивала золотой сжатый кулак к плечику джинсовки между детской пуговкой в виде ушей Микки Мауса и железной выпуклой заклёпкой. — Я тут выведал, — сказал Син. — На празднике будет глава здешний и ещё какая-то тётка из Ольши. Они вместе с нашим дядькой входят в некий особый состав. Судьи. Или что-то типа того. — Судьи! — Шеради чуть не укололась. — Значит, будет-таки соревнование с исполнением желания в качестве главного приза! Син пожал плечами. Потом отвёл руки назад и, упершись запястьями в пол, запрокинул голову. Под крышей веранды прижимались друг к другу пернявыми своими тельцами безымянные птицы с красными ободками вокруг глаз и подчирикивали всё ещё звонко и по-летнему. Шеради закончила последний стежок, откусила лишнюю нитку и уложила джинсовку себе на колени. Та давно утратила всё Синово тепло, и пропиталась теперь теплом её собственных рук, но Шеради все равно отчего-то хотелось подержать её у себя ещё немного. — Знаешь… — сказали Ловец и фуйо друг другу одновременно — Шеради — весело, Син — скованно и задумчиво — и так же одновременно замолчали, встретившись глазами. И если бы хоть кто-нибудь из них в следующий миг завёл бы песню «нет, говори», «нет, ты», «нет, ты первый», как в какой-нибудь насквозь проштампованной мелодраме, обоим стало бы нехорошо. Так что Син небрежно махнул рукой, а Шеради продолжила: — Знаешь, я тоже кое-что нашла. — В книжках своего учителя? Вопрос не удивил её. Все эти дни она теребила Фано, таскала из его библиотеки распечатанные легенды древних Фламини под кожистыми обложками, пичкала себя знаниями о заклинаниях и ритуалах — в общем, навёрстывала всё то, чем пренебрегала во время своего обучения. И всё это — чтобы накопать информацию о случаях «двойного владения» и «обхода необходимости в энергетической подпитке фуйо». — Пока одни сказки, — вынужденно призналась Шери, не скрывая разочарования. — Но сейчас не об этом. Я нашла… вот. Она покопалась в кармане и выудила маленькую пуговку. Совсем простую. Прозрачную, с двумя крошечными отверстиями. — Дарю, если хочешь. Как думаешь, что за человек её обронил? Син вытянул шею, потом наоборот наклонился, чтобы рассмотреть экземпляр поближе, и усмехнулся этому её «обронил». — Дай подумать… Девчонка, наверное. Шеради моргнула, хотя удивляться пока было нечему. Син продолжил: — Живёт где-то на этих холмах. Скептицизм Фламини рассеивался, а её лицо менялось: неужели… неужели, он и правда может это чувствовать? — Вообще она ничего. Только дурында редкостная, — закончил сеанс экстрасенсорики Син и посмотрел Шеради в лицо. — Думала, я не пойму, что это от твоей пижамы? Но тут же взгляд и отвёл: — Когда ты пришла меня из ловушки вытаскивать… я тебя хорошо разглядел. Шеради сидела, не двигаясь. С пуговичкой, зажатой в кулачке. Он у неё сейчас был похож на эмблемный знак Империума. И одновременно не похож абсолютно. — Что сидишь? — недовольно покосился на неё Син. — Пришивай. И Ловец его, спохватившись, спешно взялась за джинсовку, будто та могла куда-то упасть, просочившись сквозь колени. — Нет, — наблюдая, остановил её Син. — Вот сюда пришивай. Он сложил большой и указательный пальцы в знак «окей», сузил его до пуговичных размеров и приложил к себе — чуть ниже левой ключицы. — А то на спине их и так уже много. Разных. Пришивай сюда. Шеради развернула джинсовку и пришила свою пижамную пуговицу на левый нагрудный карман. Это было непросто: там, внутри, что-то хранилось. Джинса чуть бугрилась и не лежала ровно. — Готово. — Угу. — Ты, кажется, тоже хотел мне что-то рассказать. — Не рассказать, — Син принял из рук своей Фламини законченную на сегодня джинсовку и, не надевая её, достал из кармана то, что раньше мешало. — Вот. На смущенно протянутой в сторону Шеради руке висело множество скрепок — тонкий браслет на запястье и длинная закольцованная цепочка, подцепленная пальцем. Амулет, которым она не так давно скрепила их руки и вела Сина домой, как на поводке, чтобы не сбежал. Теперь же это мало напоминало поводок или цепь наручников: каждая скрепочка была украшена маленькой стеклянной бусинкой. И казалось, что цепочка усеяна блестящими росинками. Шеради разомкнула губы, не зная, что сказать и о чём думать. Получается, он что, их вместе с пуговицами находил? Или сам вышлифовывал из осколков? — Ожерелье. Или как там это у девчонок называется? Сделал. Просто так, — исключая дальнейшие возможные вопросы, быстро сказал Син. — Красиво, — улыбнулась Шеради. — Перед этим Первопадом женщины в Империуме только и обсуждают, кто что на шею повесит. Похоже, важная штука. Шеради улыбнулась вновь, но уже гораздо шире, и вдруг поклонилась ему. То есть, это Сину показалось, что странная Фламини ни с того, ни с сего ему поклонилась, и он даже едва удержался, чтобы не откатиться назад, как газетный комок под порывом ветра: — Ты чего?! — Ничего. Ты же для моей шеи его сделал? Вот и вешай. Она ещё и волосы собрала пальцами и отвела в разные стороны, чтобы ему было удобнее. — Д-давай сама! — Ты боишься меня покалечить тоненькой скрепочной цепочкой? — Нет. Но я могу случайно… — А ты постарайся, — уже даже слегка рассерженно прервала Сина Шеради и наклонилась пониже, едва не боднув его в грудь (отчего точно сама и покалечилась бы, причем не слабо). Пауза. Взволнованное щебетанье под крышей. — Не шевелись, — предупредил Син. И медленно потянул к ней руки. Шеради смотрела вниз — видела маленькую прозрачную пуговицу у Сина на кармане, и совсем не видела его лица. Но всем телом, даже мочками ушей, даже пробором на голове чувствовала, как он осторожен. Её фуйо сейчас, словно ловец, который крадётся по траве, чтобы накрыть приглянувшуюся бабочку сеточкой, натянутой между ладонями. Син медленно, очень медленно опускал к её плечам легчайшее кольцо цепочки, боясь, что кончики Шерадиных волос опалятся и завернутся от близких его рук. У Шеради задрожали плечи. — Не смейся, а то уши задену! — прикрикнул Син. — Прости, прости! Продолжай, ты отлично справляешься! — звонко сказала Шеради. — Действительно, неплохо, — вдруг глухо сказал третий голос. Син выпустил цепочку из пальцев, и она беззвучно, бесформенно шлёпнулась Шеради на плечи. Оскулум поднялся на веранду, неся картонный свёрток в заперчатканных руках: — Это хорошее упражнение на умение держать дистанцию. Ты очень находчива, моя госпожа. — Ос, — она даже хотела сказать ему что-то шутливое или наоборот строгое, но вспомнила недавний случайно услышанный разговор и невольно замолчала на полуфразе. Син недобро щёлкнул языком, придвинулся ближе к краю веранды и спустил ноги к отяжелевшей желтеющей траве. — Я забирал доставку и услышал твой голос, когда возвращался в дом, — прошёлся по деревянному полу, как по храмовому мрамору, Оскулум и подал Шеради руку, чтобы та с него поднялась. — Доставка для Фано? — Для тебя, госпожа. Тут даже Син обернулся через плечо с совершенно не заинтересованным видом. — Для меня? — Шеради тронула кончиками пальцев свёрток — по цвету картон, а на ощупь бумага бумагой — и спросила зачем-то, — Могу развернуть? — Не стоит себя утруждать, госпожа, я… Она выхватила у него посылку, не став ждать, пока он расскажет, как всё готов сделать сам, чтобы госпожа не напрягалась и мизинчиком. Во все стороны полетели картонно-бумажные обрывки, хрустко отслаивалась упаковочная оболочка, а под ней… Шеради заворожено выдохнула. Это вечернее платье было из тех, что хороши уже в тот момент, когда просто висят где-то на вешалке. Такое платье… Оно прекрасно даже отдельно. Даже без человека внутри. — Госпоже хотелось явиться на Первопад в ошеломительном платье и почувствовать себя своей в высоком обществе Ловцов, — улыбаясь, сказал Оскулум. — Так это… ты его заказал?! — Прошу прощения, но габариты твоего тела мне известны также хорошо, как и твои предпочтения. Я не видел причин, чтобы этого не сделать. — Но как же… Откуда ты взял деньги? — Наарохил, — едко бросил Син, косясь глазом; Шеради с трепетом прикладывала платье к себе, и в сочетании с ним «ожерелье» из скрепок и стеклянных бусин смотрелось неуместно смешно и жалко. — Госпожа Шеради, — спокойно ответил Ос, не обращая внимания ни на Сина, ни на его никчемный подарок. — Ты сказала, что я волен сам выбирать, как мне выглядеть. Те мои вещи, которые мне не по душе, я… отдал за деньги. — То есть, ты их продал. — Можно сказать и так. Шеради хмыкнула; конечно, это ему было легко провернуть, и она не удивилась бы, узнав, что большинство неугодных Оскулуму вещей, раскупили именно женщины Эфл-Тейна: дай им волю, они бы по кусочку его растащили. Син громко фыркнул и очень выразительно, гадливо поёжился. — Смокинг для Сина тоже скоро доставят, — ровно оповестил Оскулум. — Чевокинг? — чуть не скатился с веранды фуйо Смерти в пуговичной джинсовке. — Смокинг. В конце концов, ты тоже приглашен, и мне следовало об этом позаботиться. — О-о! Это с чего же такая честь? — С того, что в ином случае ты бы мыкался по мусорным бакам, а это может испортить репутацию нашей госпожи. Шеради перевела взгляд с неизменчивого лица Оса на, в который раз переменившее своё выражение, лицо Сина и поняла, что последний уже готов в любой момент спрыгнуть во всклоченную траву и убежать, как шипящий помойный кот, которому прищемили хвост жестяной крышкой. — Всё сказал? — спросил Син, сидя на остатках самообладания, как на иголках. — Красавчик! А теперь топай из моего убежища. Слушать безымянных птиц куда приятнее, чем твой сладенький голосочек. Скажи, Ловец в пижаме? — Безымянных? — поднял глаза Оскулум, и пташки под его взглядом защебетали ещё певучее. — Это певчие славки. И вот теперь Син всерьёз посмотрел на него, как на врага народа. Более того, если бы Син был каменной статуей, то сейчас бы наверняка и трещину где-нибудь дал… А так — Син из плоти и крови (и ещё какого-то неведомого божественного ингредиента) рывком спрыгнул с порога своего бумажного убежища в траву и был таков. Шеради вздохнула, покосилась на Оскулума, но не нашла, в чём его упрекнуть. Он просто назвал птиц «по имени», а то, что это стало последней каплей для Сина — по большому счету, только его, Сина, проблемы. Однако почему-то она все же сделала порывистый шаг, будто собиралась кинуться вслед за ним, и даже не заметила, что наступила на своё великолепнейшее платье. Зато это заметил Оскулум. — Госпожа Шеради, позволь сказать, — твёрдо произнёс он, и без позволения, останавливающе взял её за руку. Это у него уже вошло в своеобразную привычку; он часто и без предупреждения укладывал её ладони в свои и наклонялся, заискивающе глядя ей в лицо. Будто без слов спрашивая, что ещё, ну что ещё я могу для тебя сделать? — Госпожа Шеради… — сказал Оскулум, не выпуская руки. — Я люблю тебя. Ты — неповторимое и редкостное чудо. Как золотой снег из холодных, раскрошенных звёзд. Шеради смотрела на него во все глаза, свободной рукой прижимая к себе уже, кажется, приросшее к её телу платье. Если бы она была каменной статуей, то тоже наверняка бы сейчас дала трещину, и из трещины полезли бы цветы. — Я правильно выразился? Ты мечтала, чтобы однажды кто-то сказал нечто подобное, верно? Я так рад. Моя связь с госпожой достаточно сильна, раз я смог почувствовать такое глубинное желание. Цветы отвалились, и Шеради вышла из состояния окаменелости. — Я… — она высвободила руку; это получилось легко, гладкая ткань перчатки сопутствовала скольжению. — Я хотела, чтобы мне так не просто сказали. Я хотела, чтобы слова эти были правдой. Чтобы произносящему хотелось так сказать — нужно, чтобы всё было по-настоящему… — Зачем? — холодно спросил Оскулум. И Шеради отшатнулась от него, будто этот холод обдал её всю с головы до пят. Перемялась с ноги на ногу зябко и проговорила негромко: — Обещай, что больше никогда так не скажешь. — Как будет угодно, — без промедления повиновался служитель Арохи. — И… Извини, Ос, но сегодня… Можно я побуду одна? Считай это упражнением на умение держать дистанцию. Оскулум смотрел на неё. Даже если бы он был каменной статуей, то не позволил бы себе сейчас и одной маленькой трещинки. Так и остался бы — целым снаружи, и совершенно полым внутри. Он смотрел на неё, а под крышей звонко и весело щебетали птицы. Им было все равно, как их называли и что говорили люди. И тем более — нелюди. … Кажется, город боялся, что единственный «рабочий» Ловец его одичится и станет таким же, как учитель. Администрация присылала представителей, преследовала Оскулума на улицах (в чём тот не сознавался) и даже на пару дней отключала в их доме свет. Но на машине в пользовании госпожи Шеради Вад по-прежнему настаивали. А в последние перед Первопадом дни даже как-то особенно настаивали. Под дворниками автомобиля, пылящегося на стоянке вело-мотопроката возле первой остановки канатной дороги, собралось уже столько административных листочков, что можно было их оттуда вытаскивать и собирать целую книгу о том, как Эфл-Тейн просит госпожу Вад воспользоваться сим транспортным средством и предстать в лучшем свете перед гостями из других городов. «То есть, они хотят, чтобы там все видели, как у нас тут Ловцов вылизывают, — ворчал Фано, — и как деревня наша процветает, раз даже такой соплячке зверя на колесах выдали». Соплячка упёрлась, и они поехали на Первопад на старом мопеде с круглыми зеркалами на рогах. К одному из этих зеркал Шеради долго наклонялась уже по прибытию: всё пыталась собрать во что-то дельное свои растрепанные, спутавшиеся до невозможности волосы. Создавалось впечатление, что голова её побывала не под мопедной каской, а в большом миксере. — Тысяча тысяч Богов, это конец света какой-то! — неполное отражение Шеради не знало, куда пристроить очередной взбитый локон и всё дуло на мятую чёлку, а сама она через несколько мгновений обернулась и ухватила Оскулума за кончик низкого хвоста. — Вот у тебя волосищи длиннющие, всю дорогу меня по лицу хлестали, а всё равно остались такими, будто их только что утюгом гладили. Что это? Опять твои фокусы? — Прошу меня отпустить, — улыбнулся Ос. — И мне очень жаль, что наш путь сюда доставил столько неудобств. Однако это было решением госпожи. Всё верно. Так и есть. И жаловаться теперь поздно. Шеради в последний раз пригладила макушку ладонью и осмотрелась. Похоже, они фешенебельненько, по-светски опаздывали. У нарядного, с идеально подстриженными кубическими кустиками в горшках у входа, большими окнами и тонкими колоннами здания (откуда только такое в их городе взялось!) уже выстроились автомобили гостей. Большие и блестящие, как вряд выброшенные на берег киты с огромными остекленевшими глазами. Никто больше не приехал на мопеде; они выбрали лучшие в здешнем прокате машины или даже доставили свои — по реке, на баржах. Шеради опустила взгляд и проверила, не осталось ли на подоле платья выхлопной сажи. — Подождём Сина здесь? — спросила она неуверенно. Гордый фуйо Смерти отказался ехать вместе с ними, хоть они и предлагали взять мотоцикл с коляской для третьего лица. Так что третье лицо обязался прибыть на праздник сам. — Я бы посоветовал ждать внутри. Вечереет, — сказал Оскулум и вразрез со своими словами аккуратно снял с госпожи свой остроплечий парадный пиджак, накинутый поверх изящных лямочек платья, которое бы точно не спасло от встречного ветра на дороге. — Прошу меня извинить, госпожа, я ненадолго тебя покину. Мне нужно уладить некоторые дела. Шеради не стала спрашивать. В конце концов, организатором Первопада все пять лет была Рашди. Неудивительно, что от Оскулума на празднике могло что-то потребоваться. Что-то, чем он не сможет пренебречь из уважения к бывшей госпоже и чем не станет обременять госпожу нынешнюю. — Не волнуйся, — улыбнулся Ос, заметив, как омрачилось её лицо перед перспективой бороздить высшее общество в одиночестве. — Я быстро освобожусь и на общую сцену выйду с тобой под руку, как и положено. Обещаю. Он даже хотел взять её за руки, успокаивающе огладить тыльные стороны девичьих ладоней облаченными в перчатки пальцами, но остановил себя. За пару последних дней он очень хорошо выучился держать дистанцию. Он прислуживал госпоже все так же бойко и всеохватывающе, но теперь при этом держался отстранено и общался церемонно, даже когда Шеради пыталась заговаривать с ним о самых простых повседневных вещах. — Я буду танцевать с тобой, если пожелаешь. Подносить напитки и блюда. Очищать фрукты и кормить тебя с рук так, чтобы все видели, что ты контролируешь меня не хуже, чем это делала госпожа Рашди, — сказал Оскулум, вдевая последнюю пуговицу пиджака в петлю. — Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы ты хорошо провела этот вечер, но прошу тебя, госпожа… Не оставайся на Первопаде после окончания официальной части. — Почему? — После сотни опустошенных бокалов, после множества громких слов, этот праздник станет совсем не таким, каким ты так хотела его видеть. И я уже ничего не смогу с этим поделать. — А конкурс на желание будет во время официальной части или после? — спросила Шеради. — На желание? — моргнул Ос, но через миг его изумлённое выражение сменилось кривой ухмылкой. — Да уж, по-другому и не скажешь. И больше он ничего не сказал. … Шеради поднесла фужер к губам и сделала несколько крохотных глотков, словно лакая. Шампанское щекотало ей небо, а всё вокруг — щекотало взгляд. Весь этот праздник был как шампанское. Повсюду мягкий, золотистый свет. Нескончаемый звонкий шёпот, похожий на торжественное шипение пузырьков. Ловцы, как эти самые пузырьки, сбивающиеся в кучки и превращающиеся в разноцветную, легчайшую пену из летящих платьев, кудрящихся причесок женщин и широких рукавов мужских блузок. Шеради немного успокоилась; она считала, что стоит ей появиться на Первопаде, тысяча взглядов прилипнет к ней, поползёт изучающе — даже экзаменирующе — за шиворот, в рукава, под подол платья, будет нетерпеливо ждать, когда она откроет рот, чтобы и туда заползти. Что сотня Ловцов и сотня империумцев будет смотреть на хилую замену госпожи Рашди, оценивать, обсуждать, сравнивать… Но пока она мало кому здесь была интересна. Или о ней ещё просто никто не знал. Ловцы упоённо говорили о себе, о своих городах и своих фуйо, слушая других и иногда восхищенно кивая, похоже, только из вежливости. Официанты катали по залу белоснежные кубы — занавешенные столики на колесах. Фуйо молчаливо стояли за плечами своих Фламини, как тени, по яркости своей превосходящие даже хозяев, на которых падало солнце. — На пятом вечере Первопада присутствует… — вдруг объявил в прицепленный к воротнику микрофончик ведущий — маленький горластый человек с синей бабочкой; время от времени он называл имена и должности, и эти имена и должности поднимались на сцену и смотрели на собравшихся глазами какого-нибудь Ловца или представителя Империума. — Господин Таджин Фловэр. Глава центрального отделения «Фламини Империума». Кавалер Ордена «Руки и Глаза». Шеради сглотнула, чуть морщась — слишком много шампанского в рот набрала, пока его объявляли. Таджин вышел, постоял под аплодисменты и спустился со сцены. Ребэлиум, как и предполагалось, был с ним. И даже на блестящем, пузыристом празднике сохранил небрежность своего всегда чуть бунтарского вида. Бандану с черепушками Таджин, конечно, ему запретил, но чёрные рукава пиджака вместе с белыми рукавами рубашки были неаккуратно свёрнуты и сбиты до самых локтей, а язычок узкого галстука болтался гораздо ниже, чем было положено. Пусть спина его хозяина на сцене оставалась прямой, Ребэлиум поклонился, отыскав Шеради взглядом — получилось, что он кланяется как будто бы всем, но только ей на самом деле. Шеради, краснея, приподняла фужер в руке. Империум её не беспокоил, косые взгляды на неё не наползали, еда и напитки ей очень нравились. Она расслабленно ждала своих фуйо, и всё было хорошо… А потом кто-то схватил её за край платья и потянул вниз. — Значит так, — сказал Син, заговорщически выглядывая из-за наполовину задёрнутой занавесочки полого куба-столика. — Жратва отвратительная. Не ешь. Главу города я пока не видел. Вон те двое из Империума замышляют кого-то арестовать. Ещё у двоих при себе есть оружие. — Син! — Тш-ш-ш! — Ты… К чему это всё? — шёпотом прикрикнула на него обескураженная Шеради. — Я тебя тут жду, а ты… Что ты там вообще делаешь?! — Дурында! Понимать надо, куда пришла. Шеради, осторожничая, повертела головой. Она не боялась, что её сейчас кинуться арестовывать со всех сторон, она опасалась нечаянных свидетелей её диалога со столом на колёсиках. — Вылезай оттуда, Син, это смешно! Твои опасения совершенно беспочвенны. И закуски, кстати, вкуснейшие! — Вкус у тебя, ловец в пижаме, как у муравьеда, — усмехнулся Син, уставившись снизу-вверх на её лицо, а потом опустил взгляд и на всё остальное. Шеради вспомнила, что он исчез из дома учителя раньше, чем они с Оскулумом отправились к канатной дороге — и вряд ли успел увидеть её в платье. А ведь все домашние похвалили её внешний вид: Хан Говэр смущенно кашлял в свой большой кулак, Находка хлопала в ладоши и взахлеб завидовала её подчеркнутой фигуре, и даже Фано ни разу не фыркнул, а только растянул одобрительно сухие губы. Шеради заволновалась. — Чего румяная такая? — сузил голубые глаза Син. — Пьяная, что ль? И Фламини его тут же волноваться перестала. Без всякой осторожности упёрла в твёрдый бок колёсного стола ножку в туфельке и показала готовность катнуть его по залу куда-нибудь в сторону лестницы. — Тихо-тихо-тихо-тихо! — вцепился в занавеску Син. — Я тут тебя вообще-то защитить пытаюсь! — Не от кого тут меня защищать! Это обычный праздничный вечер. — Ага, а я — Бог Безмятежности и Макраме. Ведущий в синей бабочке вновь позвал кого-то на сцену за порцией аплодисментов. Шеради вздохнула и опустилась вниз, прикинувшись, будто что-то обронила. Син недоверчиво выпустил занавеску из рук. А ведь он пришёл сюда, как и обещал. И даже расстался с любимой джинсовкой и на целый вечер променял её на купленный Оскулумом смокинг. Шеради быстро смягчилась и улыбнулась открыто: — Ты выглядишь, как музыкант оркестра. — Я выгляжу, как придурок. — Ну, если учесть твоё местонахождение… Син ничего не ответил. Только ёрзнул внутри занавешенного куба под тарелками и хрустальным заборчиком из опустошенных фужеров и вдруг замер, глядя куда-то перед собой. Платье сборило на коленях присевшей Шеради, и на атласные складки падал блестящий кончик скрепочной цепочки, будто вынесенной из кружка поделки в начальной школе. Син раскраснелся, как пьяный. — Слушай… пойдёшь со мной на сцену? — Чего?! — Когда меня позовут, — добавила Шеради осторожно, — ты поднимешься вместе со мной на сцену? Вместе со мной и Осом? Син уже было разомкнул губы, чтобы что-то ответить, но внезапный и какой-то семенящий топот барабанной дробью раздался у Шеради за спиной, и через миг кто-то маленький, но такой же семенящий наступил на подол её платья, поскользнулся на ткани и растянулся на полу. Шеради обернулась. Малышка подняла к ней растерянное лицо. Фуйо выглядела даже младше Находки. Года на четыре, не больше. Распахнутые фиалковые глаза в пушистом ободке светлых ресниц, золотые волосы до пояса, платье в рюшечках. Ну просто ожившая по воле Богов кукла из розового фарфора. — Всё в порядке? — заворожённая Шеради мотнула головой и заставила себя осмотреть её теперь уже новым взглядом. — Не ушиблась? — Я-то? — широко улыбнулась фуйочка и вскочила на ноги, воздушная, как безе. А пока Шеради вновь умилённо ею любовалась, к её собственной спине неожиданно прижалась маленькая ладонь. — Ой, невзрослая госпожа, а я вам платье случайно заляпал! — сказал детский голос почти что с гордостью. Шери быстро взглянула за плечо; мужская версия фиалкоокой девчушки — почти отражение, если не считать короткие волосы и лягушачью шапку негармонирующую с его маленьким деловым костюмчиком — махал ей измазанной в вишневом джеме рукой. — Но не беспокойся! Это волшебная длань, и теперь ты избранная Богом Сластей и Варенья! — О! Какая честь! — подыгрывая, воскликнула Шеради; фуйо-близнецы покорили её с первого взгляда, и она уже готова была вместе с ними мазать руки джемом, тайком пробираться в хранилище банок с печеньями и носить лягушачьи шапки. Воодушевлённый своей удачной вербовкой обладатель маленькой волшебной длани подпрыгнул и вместе с девочкой побежал дальше — избирать всех, кто попадётся под руку. Под руку попалась девушка-Ловец. Мальчишка, смеясь, налетел на неё — оставил липкий след пятерни на очередном платье: — Посвящена! — А ну стой! — перехватила тоненькое мальчишкино запястье девушка и враз превратилась из нежного пышного облачка в тучу, предвещающую грозу. — Ты знаешь, сколько оно стоит? А ну! Кто твой Ловец?! Она кричала, привлекая внимание, и трясла пойманную детскую руку. Лягушачья шапка сползла мальчику на одно ухо. Златовласая девочка прижала ладошки к губам. А спутница девушки — фуйо в непроницаемой евнецианской маске суетливо копалась в сумочке госпожи и, верно, искала там салфетку. Шеради заметила, что у многих Дарующих были спрятаны лица: некоторые Ловцы посчитали, что на фоне своих прекрасных подопечных будут смотреться невыгодно на таком важном мероприятии, и нашли решение. — Ну, кто вас манерам учил? — не унималась оскорблённая Фламини. — Покажите мне своего Ловца! Живо! Шеради сжала губы. На самом деле, ей — кто здесь пока никто и звать её пока никак — стоило сейчас промолчать. Просто взять и промолчать. Отхлебнуть вкуснейшего шампанского. Проверить, на месте ли Син или испарился ожидаемо… — Да бросьте вы, — сказала Шеради, поднявшись. — Они же дети. — Они фуйо! — метнула в неё взгляд девушка с пятном. — А это — Луи Бурбон! Свободной рукой она ткнула — почти стукнула — себе в грудь на какой-то едва различимый фирменный знак, который, судя по всему, знающие люди должны были за километр видеть. И благоговеть, разумеется. — Но кому я рассказываю, — взгляд девушки наконец зацепился за кого-то в более бедственном положении, чем она сама, и это зримо придало ей сил. — «Детки» наверняка, не твои. Судя по виду, у тебя ни фуйо, ни денег даже на нормальные украшения нет. Ты тут по блату? Или подносы разносишь? — Я… — Шеради растерялась. Вот оно. Вот этот жуткий, липучий, как джем, ползущий взгляд, жучком повисший на её скрепках. — Я… — Я их Ловец, — раздался невероятной силы голос, от которого лопались пузырьки, собравшиеся у ободка фужеров, и гроза, которую предвещала девушка, превращалась в бесполезный «щёлк» сдохшей зажигалки. Между Шеради и дамочкой с подпорченным Бурбоном встала женщина, чей возраст нельзя было определить с первого взгляда. Высокая и невероятно худая, с выступающими жилками на длинной шее, она смотрела из-под приопущенных остро подведённых век с нескрытой насмешкой. — Малышка моя, ну что же вы раскричались, — сказала она уже тише и ниже — голосом почтенновозрастных актрис театра. — У нас тут вроде как воспитанное общество. Девушка глупо моргнула и выпустила руку мальчика-фуйо быстрее, чем её успели об этом попросить. Близнецы глазастыми тихими мышками ринулись за спину своей хозяйки; та поднесла руку к тёмно-вишнёвым губам и коротко затянулась сигаретой, торчащей из длинного мундштука. — Ваши фуйо! Они мне испортили… — Луи Бурбон, да? — женщина показала белые и округлённые, как мелкая галька, зубы и пошла к девушке, загребая воздух широкими штанинами. На ней был красный женский костюм. А наверху — цветок орхидеи. Не настоящий. Вытатуированный прямо на лысой голове. То есть, почти лысой: высоко на затылке брала своё начало тонкая, как детское запястье, и длинная, до поясницы, каштановая коса. Женщина шла, и коса её тянулась за ней, как полосочка дыма за сигаретой. Не смотря на рост и худобу, походка её была очень изящной. — Луи Бурбон. И аромат «Аршель номер пятьдесят». Мне интересно, кого вы пытаетесь обмануть? — женщина нежно улыбалась. — Если нас, то ничего — мы обмануты и дрожим от восторга. Если себя, то мне очень жаль… Она подняла ладонь с палочкой мундштука. Один из её пальцев был железным. Точнее, это был уже не палец, а наперстник в виде пальца. Такие ещё продавались в Эфл-Тейне в маленьком магазинчике рядом с лесопилкой. Девушка в Луи Бурбоне напряглась: женщина протянула к ней железный мизинец и коснулась им ямочки между её ключицами. Послышался приглушённый «ах». Фирменный знак отклеился от платья, всё оно обвисло, как сгнивший тюльпан, а девушка как будто поправилась килограммов на пять. — Малышка, сколько же декоративный заклинаньиц вы на себя нацепили! — беззлобно засмеялась женщина с косой. — Потом ведь шея будет болеть! Наблюдая, как «малышка» спешно ретируется, Шеради вместе с торжествующей дамой в красном незаметно посмеивалась (надеясь, что и фуйо за маской сейчас улыбается тоже). А потом сделала шаг назад: дама в красном была похожа на динамит. Не только на вид, но и по ощущениям: хоть она и была притягательна и спокойна, с ней совершенно не хотелось связываться. — Одну секунду, — сказала ей женщина, и Шеради испуганно замерла, зная, что если имеешь дело с динамитом, одна секунда — это очень даже ого-го! — Я слышала твои слова. А теперь вижу твою спину и хочу извиниться. Шеради спешно обернулась, зажав ножку фужера во влажном кулаке. Женщина-динамит потушила сигарету, вытряхнула её из мундштука и повесила тот в напоясный футлярчик, как волшебную палочку. Подошла к Шеради на расстояние шага: — Прошу прощения за своих фуйо. Они находятся у меня на Определении всего месяц. Такие дети. — Они… и правда как дети, — нетвёрдо сказала Шеради. — Такую уж они выбрали модель поведения, — сказала женщина и попыталась отыскать их взглядом, но фуйо её, кажется, уже куда-то унеслись, зарекшись, что никогда больше не будут мазать чужих людей вареньем. — Однако иногда жутковато наблюдать, как они, играя в чаепитие, обсуждают строение веществ на атомном уровне или законы расщепления чёрных дыр. Знаешь, они многим интересуются. Много читают и лезут во всё подряд. Им недолго осталось… — Осталось чего? — не сразу поняла Шеради, и женщина улыбнулась ей искренне и горько. — Эти двое служители Этраххи — Богини Физических Недомоганий, Болезни и Плесени. Правда, они маленькие фуйо. Даже по предназначению. Одна — Дарующая Аллергические Реакции, второй — фуйо Слизи в Лёгких. Одну ждёт капсула, другого — спица. Империум уже всё решил, и я не стала от них это скрывать. Теперь всё, что я могу — это позволить им тратить отпущенные три месяца на всё, что они пожелают. Даже если это обмазывание гостей Первопада вишнёвым джемом. Она сделала движение ногой и вдруг вывернула штанину так, что на красной ткани стали заметны тёмные, уже подсохшие кляксы в виде детской ладошки: — Похоже, они хотят оставить в этом мире как можно больше следов. Занимательное желание, не находишь? Очень человеческое. У Шеради загорелись глаза так, что даже защипало почти до слёз; она почувствовала невероятную душевную близость с этой едва знакомой женщиной. Как будто бы две липкие расплывчатые ладошки — одна на спине, другая на штанине — склеили их вместе, скрепили не хуже скрепок. И осознав эту тонкую, крепкую связь Шеради вдруг стала смелее: — И вы… просто их отдадите? — Что? — Просто сдадитесь? Отдадите их Империуму и всё? Вам же нравятся фуйо! Вы не такая, как многие — вы к ним как к людям относитесь. — Пусть так, — пристально глядя на неё, изогнула тонкую бровь женщина. — Но что я могу сделать? — Искать обходные пути? Может быть, есть способ уйти от предназначения? Или спрятать их от Империума! Сбежать. Я не знаю! — Малыш… — умилённо улыбнулась динамит с орхидеей. — Тебя зовут Шеради, верно? — Как вы… — Я многое слышала о тебе. И заметила в окошко, как вы с Оскулумом приехали на мопеде. Шеради стыдливо потупилась. — Нет-нет! Честно, этот мопед — лучшее, что я видела на Первопаде за все пять лет! И твои слова… Теперь понятно, почему Империум так ерепенится на твой счёт. — Ерепенится?.. — И почему у малыша Ребэлиума при взгляде на тебя язык к плечу свисает. — У Ребэ… — Меня зовут Ритта, — женщина протянула Шеради руку без железа и разом ответила на все вопросы, даже ещё не до конца сформированные у собеседницы в голове. — Так получилось, что мы с Таджином университетские друзья. Вот и всё, с ужасом подумала Шеради, перехватывая фужер и слабенько пожимая твёрдую ладонь Ритты. Вот и всё, сейчас рукопожатие кончится, и эта величественная женщина пойдёт рассказывать своему университетскому другу, какие тут госпожа Шеради Вад предложения выдвигала. «Искать обходные пути», «прятать фуйо от Империума», «сбежать»… — Я бы посмотрела на его лицо, — словно прочитав её мысли, довольно усмехалась Ритта. — Знаешь, Шеради, ты заставляешь Таджина нервничать. А когда он нервничает, когда бесится, то становится… больше человеком. Так что задай ему жару, малыш! — Вы очень странный университетский друг, — после небольшой паузы сказала Шеради. — А ещё я владелица нескольких стриптиз-баров в Ольше, и Тадж-Махал наверняка стыдится находиться со мной в одном помещении, и что с того? — со смаком выпалила женщина-динамит Ритта. — Лучше скажи мне честно, малышкин… Тебе здесь нравится? — Конечно. Всё очень красиво. У госпожи Рашди был отменный вкус. Ещё одна пауза. Кажется, Ритта удивилась ответу больше, чем Шеради этому внезапному вопросу. Потрогала пальцами мундштук в футляре и огляделась, будто проверяя, не изменилось ли чего вокруг за время их разговора. Нет, не изменилось. — А экзотические блюда пробовала? — спросила Ритта как-то настороженно. — Конечно. Пальчики оближешь! Особенно колечки крабовые. — Какие колечки? — Крабовые! Вы разве не видели? Вон на том столе. Давно хотела их попробовать. — Хотела попробовать, значит, — чуть наклонилась вперёд высокая женщина-Ловец и теперь почти что нависала над ней. — Ну-ка отхлебни из своего фужера так, чтобы я видела. Шеради, ничего не понимая, отхлебнула. Не поморщилась, не сжала на мгновение зубы — лицо её не показало и намёка на напряжение. Шеради только губы взволнованно облизнула. — А-а! — наконец распрямилась Ритта и растянула улыбку. — Кажется, поняла. Она опять чуть наклонилась — но уже всего на миг — и тихонько стукнула по вытянутому боку фужера ноготком железного мизинца. Шампанское стало кисло-горьким и вяжущим, как минералка, выдохшаяся три дня назад. — Оуф, — щёлкая языком, отставила уже полюбившийся фужер в сторону Шеради. — И зачем вы это сделали? — Я? — хрипло засмеялась Ритта и добавила без явного перехода. — Оскулум весьма своевольный фуйо, не так ли? — Что? Нет, он наоборот очень… — Я тебе кое-что покажу. Прервала её Ритта и потянулась мизинцем к маленькой впадинке под окольцованной скрепками шеей. Железный ноготок уже почти коснулся кожи, но вдруг ладонь, которой он принадлежал, обхватили руки в перчатках. И поднесли к губам. — Госпожа Криб, моё почтение, — поприветствовал её Оскулум словами и поцелуем, оставленным на её пальцах. — Оскулум, — совершенно без удивления улыбнулась ему Ритта, хотя Шеради даже не заметила, как и когда её фуйо к ним подошёл. — Каждый год ты называешь меня госпожой Криб, и каждый год мы договариваемся, что отныне ты будешь обращаться ко мне по имени. — Простите, госпожа Ритта, — мягко опустил её руку служитель Арохи. — Господин Таджин ожидает вас в ложи трёх — позвольте мне вас проводить. — Позволяю, — вздохнула Ритта и лукаво покосилась на Шеради, прежде чем отправится. — Своевольный до безобразия. — Прости, — глядя ей вслед и уже готовый идти следом, тихо обратился Оскулум к своей госпоже. — Дел возникло больше, чем я ожидал, но я не забыл о своём обещании. И пошёл. Шеради проводила их взглядом. Потом посмотрела на свой фужер и поморщилась, на этот раз уже даже не пробуя, что внутри. А после дёрнула в сторону белую занавеску кубического стола на колёсах. Но Сина за ней уже не было. … Нет, ну как? Как в столь богатом здании могли быть такие отвратительные, уродские, вонючие туалеты?! Шеради шла и сщёлкивала с пальцев мелкие, как пыль, капельки. Ни один из клювов сушки для рук не работал, а все бумажные полотенца уже давно мокли облезлыми катышками на полу или забивали шланговые глотки раковин. Шеради вспомнила школьные уборные и отметила про себя, что даже они были как-то цивильнее. Может, она куда-то не туда забрела? Может быть, это здание было поделено на «бизнес» и «эконом» класс, как самолет? Шеради свернула к лестнице, ведущей к залу торжеств. По ней спускался империумец. Хоть вечер был только в самом разгаре, ряды Империума зримо поредели. Наверное, представители его разбрелись по зданию. Или получили какой-то срочный приказ… Шеради невольно перешла на противоположную сторону лестницы, будто спускающийся мужчина был машиной, несущейся по встречке. Чтобы поравняться друг с другом им оставалось преодолеть всего несколько ступеней. Нехорошее предчувствие росло внутри Шеради, наслаивалось и скручивалось, как засор в злачном туалете. И тяжелее становилось дышать. Их отделяло всего три ступени. Две ступени. Одна. Империумец оступился и полетел вниз. Шеради нервно прижалась спиной к перилам и схватилась за них влажными руками, будто ожидая, что лестница и её вот-вот скинет. Мужчина долетел. Сполз с последних ступеней в неестественной позе и затих. И всё затихло. — Эй! — испугалась этой тишины Шеради, но пока не чувствовала в себе сил оторваться от перил. — Вы… Вы живы? — Не бойся, не помрёт, — преспокойненько сказал Син, столетиями отвечающий за смертельные случаи в Эфл-Тейне. Он стоял наверху на переломе перил и держал руки в карманах смокинга. Но, уловив взгляд Шеради, на всякий случай достал и поднял ладони: — Я этого не делал. — Не делал?! — гневно бросила его Ловец. — Тебе опять повсюду захватчики мерещатся? Думал, он тут будет меня прямо на лестнице ни за что арестовывать? Син, ты вообще?! — Да это не я! — Это я, — сказал Оскулум и показался. — У господина из Империума просто помутилось в глазах. Такое бывает, после неограниченной дегустации предлагаемых напитков. Тебе не о чем беспокоиться, госпожа Шеради. Он опустил взгляд и поправил перчатку на запястье. — Уже не о чем. Его подкупила администрация, и он действительно собирался взять тебя под арест. Я вовремя выхватил это его желание и разобрался с ситуацией. Обычно после подобных слов Рашди тонко улыбалась, называла его вредителем и отводила куда-нибудь, где не было народу. — Но нельзя же так разбираться! — вместо всего это раздражающе громко обрушилась на него Шеради, но тут же и отступила, как шумная волна от скалы. — Нужно, чтобы ему помогли, нужно позвать кого-нибудь. — Уже позвал. Через минуту у двух дежурящих на празднике медиков возникнет желание здесь пройтись, так что, если не хочешь оказаться замешанной в эту историю, госпожа, тебе лучше… — Нельзя так, Оскулум! Не влезай в головы людей! Говоря это, она подошла к нему вплотную и вскинула лицо. Он мог разглядеть в её глазах и в маленьких бусинах на скрепках множество своих бесстрастных отражений. — Как люди запомнят о твоем существовании, если не влезать в их головы? Оскулум задал вопрос. Шеради отступила от него на шаг, но взгляда не опустила. Син, стоявший на перилах ровным, молчаливым балансировщиком снова запустил руки в карманы. — На пятом вечере Первопада присутствует: госпожа Шеради Вад. Ловец Эфл-Тейна. Ученица Фано Патры Младшего, — сказали где-то далеко. И Оскулум лучезарно улыбнулся, будто не было никогда ни мужчины, упавшего с лестницы, ни холодно произнесённого, но какого-то надрывного вопроса. — Идём, госпожа. Я обещал, что взойду на сцену с тобой под руку. … Со сцены зал выглядел иначе. Становился каким-то затемнённым и мутным. Снизу на Шеради смотрели Ловцы, Империум, почётные гости и журналисты «из своих»; поднятые лица их были похожи на всплывшие манные клёцки. Сцена была круглой и голой: не было ни трибуны, ни стойки с микрофоном. И, если выходящие, желали представиться ещё и лично, произнести речь в память о Рашди или изречь тост, им приходилось надрываться, в то время как остальные гости вовсю беседовали, жевали и звенели фужерами. Шеради вышла вместе с Оскулумом и Сином, и в зале вдруг стало как никогда тихо. Оса узнали. А потом, видимо, провели все необходимые логические связи. Правда, ни с одной из них второй фуйо как-то не вязался. И из зала полезли руки. — Позвольте вопрос! — кажется, первым был журналист; конечно, первым был журналист. — Вы пришли на место госпожи Рашди, что вы о ней думаете, как вы к ней относились? — Я никуда не приходила. Госпожа Рашди посвятила меня в Ловцы. Я её совсем не знала. Шеради отвечала твёрдо и коротко. Ей удалось собраться, и теперь в её голове уже не находилось места бедному мужчине, едва не своротившему себе шею по чужой воле. Теперь перед ней, у самых её ног была только стихия. Изменчивая, мощная ловчая стихия, частью которой она хочет стать. И поэтому прямо сейчас должна дать ей отпор. — Госпожа Вад, — сказал кто-то явно из администрации. — А зачем же вы служителя Арохи от города отрезали? Людям его не хватает. — Согласно писаниям Древних Фламини, до дня Определения фуйо в первую очередь принадлежит Ловцу, а потом уже остальным людям. Она играла по правилам; гнула свою линию, но вместе с тем использовала слова, которые так сильно им нравятся: «принадлежит», «согласно писаниям», «я». Оскулум смотрел в зал. Син чувствовал, как плавится под светом софита и напряженно потер шею. — А в качестве амулета что используете? — Скрепки. Послышались смешки. Снисходительные, но беззлобные: кто-то даже посчитал это милым. — А как вы второго так быстро поймали? — Положила в ловушку порножурнал. Ловчее общество засмеялось. Девочка начинала им нравиться. Шеради даже чуть расслабилась; всё шло хорошо. А потом вдруг прозвучал голос, от которого ей захотелось сесть прямо здесь, на краю сцены, и свесить ножки. Таджину не нужно было кричать со своей ложи, у Таджина к воротнику был прикреплён микрофон. — Шеради Вад, — сказал он будто бы сразу отовсюду, — вы готовы назвать имя и предназначение вашего второго фуйо? С момента его поимки, насколько я помню, прошла уже не одна неделя. — Вот же прицепился, как репей, — тихо огрызнулся Син сзади. — Скажи уже ему, Ловец в пижаме. Пусть отвалится. Нельзя, подумала Шеради. Нельзя, потому что тогда придётся самой просить Оскулума скидывать Империум толпами с лестниц их собственного дома. А уж они, узнав о фуйо Смерти, точно облепят жилище Фано, как муравьи упавшее сочное яблоко. — Ну… В общем… — Фламини — совсем ещё новичок в профессии — впервые запнулась. Снизу к ней поднимались новые и новые лица, всплывали новые и новые клёцки, будто вода в их золотистой кастрюле закипала всё сильнее. Таджин тоже смотрел, но был выше. Ритта стояла рядом с ним и издалека была похожа на красную античную свечку. — На самом деле, я ещё не до конца уверена, — сказала Шеради ровно, как только могла. — Как Ловец я ещё не слишком опытна. Предназначение пойманного мной фуйо для меня пока остаётся неизвестным. — Дурында… — с неоднозначным выражением прошептал за её плечом Син. И внизу тоже зашептались. Стихия вздыбилась, забурлила и тут же охладела и покрылась коркой неприкрытых насмешек, разочарованных вздохов и косых взглядов. Лица отворачивались от неё, стихия стала замкнутой и быстро закрылась, оставив Шеради за бортом. «Девочка милейшая, но молодая и глупенькая; хоть она и ученица Фано, уже невооруженным глазом видно, а ухом слышно, кто за неё будет всё решать». Шеради сжала губы. Таджин гулким щелчком отключил свой микрофон. А потом щелчок повторился вновь: — Ну ладно, отпустим малышей со сцены и отставим уже все эти официальные поболтушки, — сказала на весь зал Ритта Криб — тоже вип-персона вечера, тоже с микрофоном на пиджаке. — Господин ведущий, так ведь можно поступить? Всем известно, ради чего мы тут, по большому счёту, собрались. У Шеради замерло сердце: она поняла, что речь идёт о «конкурсе на желание», о котором ходили легенды даже, похоже, среди самих Ловцов. Оскулум нахмурился. Мужичок с синей бабочкой зашуршал бумажками и сказал, что так поступить действительно можно: имя Шеради Вад завершало объявительный список, официальную часть на этом можно было и закруглять.  — Ну что ж, уважаемые гости Эфл-Тейна и дорогие друзья нашей любимейшей госпожи Рашди, — провозгласил он. — Список зарегистрировавшихся на Игру у меня уже есть. Участники, пожалуйста, подойдите ближе к сцене, остальные — отступите чуть назад. И теперь сердце Шеради грохнулось к пяткам: нужно было регистрироваться?! Она спустилась вниз, тяжело волоча подол платья, Син проскользнул вперёд. Оскулум не сделал со сцены и шага. — Ос, — позвала его Фламини. Но тот и взгляда на неё не перевёл. И, кажется, вовсе забыл о её существовании. Ей стало дико не по себе. — Как всем нам известно, — зачитал ведущий, — любовь — вот что главное в жизни. В любовь нужно верить и за любовь нужно бороться. Шеради захотелось зажать уши: пришёл в движение какой-то противно скрипящий механизм. Из круглой сцены, как из пуговицы иголка, вверх постепенно вытягивалась широкая спица, похожая на шест. — По традиции, заложенной госпожой Рашди, каждый год вид борьбы меняется, но награда остаётся прежней, — всё лепетал ведущий. — И остаётся желанной и бесценной! На этот раз участникам предстоит показать всю свою страсть. Ради любви обнажить всю свою душу! За лучший танец у шеста, победитель или победительница до самого утра получат в своё распоряжение служителя Бога Любви — Оскулума! Дарующего Физических Наслаждений! — Ублюдки больные, — сказал где-то близко Син, и это хоть немного привело Шеради в чувства. Ей было отвратительно. Она смотрела на спокойное лицо Оскулума и думала, что уж ему-то, наверное, сейчас вдвое хуже: в его штанах собралось столько взглядов, что хоть двумя руками выгребай. Вперёд вышло множество зарегистрированных, с горящими лицами Ловцов; были среди них и мужчины. Блестящий шест — эрекция сцены — достиг своих окончательных размеров и замер. — Оценивать старания участников будут господин Таджин Фловэр и госпожа Ритта Криб. Шеради трясло: так вот что значили «судьи», так вот как развлекалось «высшее ловчее общество», так вот, что это был за «конкурс на желание». «На желание? — вспомнились ей слова Оса. — Да уж, по-другому и не скажешь». Вот почему он не хотел, чтобы она осталась на неофициальную часть. Шеради с силой сжала ткань руками, совсем не женственно дёрнула юбку платья вверх и снова поднялась на сцену широким шагом, перемахивая через две ступеньки сразу и рискуя закончить, как один уже отправленный в больницу империумец. Лицо заметившего её Оскулума наконец-то изменилось. А сам он даже дёрнулся и ухватил её за локоть в один очень опасный для неё момент. — Ос! — и та вдруг схватила его за руку тоже. — Пошли отсюда. — Госпожа Шеради… — В чём дело? — буркнул в бабочку ведущий на своём уступчике рядом со сценой; стихия заволновалась. — Не будет никаких игр, — сказала со сцены Шеради, сама удивляясь своей решительности. Люди недовольно заговорили; девочка-неумеха едва-едва коснувшаяся их душ своими скрепками теперь нравилась им все меньше. Тихонько о чём-то заговорили и их фуйо на задних рядах. Но потом их всех перекрыл голос Таджина: — Шеради Вад. Первопад задумывался таким госпожой Рашди. И вы сами, позвольте напомнить, не были против проведения праздника в этом году. У Шеради опустились плечи. Всё верно, там, в летнем кафе, они с Таджином обговаривали этот вопрос, и она даже где-то зачем-то поставила свою подпись. Девочка со скрепками не была против Первопада, а была влюблена в него и ослеплена им. Она хотела явиться сюда в ошеломительном платье и стать для Ловцов — чужих людей — своей. Захлебнуться в стихии. И танцевать со своими красивыми фуйо на её дне. Ей стало противно, и она сказала самоотверженно: — Тогда я тоже буду танцевать. Оскулум весь дёрнулся вновь и крепче сжал пальцы чуть выше её локтя, словно боясь, что Шеради прямо сейчас бросится к шесту и исступлённо начнёт срывать с себя внезапно опостылевшее платье. — Этого мы вам не можем позволить, — сказал Таджин с ложи трёх судей. — Во-первых, вы являетесь официальной владелицей фуйо Оскулума, и подобные действия унизили бы вас. Во-вторых вы не зарегистрированы на участие. А в-третьих… — А в-третьих, Рашди всегда оставляла за нами право в любой момент изменить правила игры, — напомнила ему в микрофон Ритта. После чего Таджин сказал ей что-то без микрофона. И Ритта без микрофона ответила. У Шеради заболели зубы: так сильно она сжимала их, не отдавая себе отчёта. Оскулум как-то сосредоточенно и потерянно молчал. Син, стоявший в первых рядах у сцены, яростно крутил у виска. — Прошу всех отступить от сцены и дать площадку для танца. Я позволю госпоже Вад участвовать на альтернативных условиях, — сказал Таджин. — Раз желаете танцевать, танцуйте в паре со своим фуйо. И я не Оскулума имею в виду. Мы посмотрим. Син, забыв отлепить от виска палец, во все глаза смотрел, как от сцены отхлынул народ. Ловцы, уверенные, что уважаемые судьи потешаются, повиновались быстро и заинтересованно. А через миг к нему вниз спустилась Шеради, и отчего-то сильно захотелось сложить пальцы у виска пистолетиком. — Станцуешь со мной? — Чего?! — Ты же слышал, что Таджин сказал. Станцуй со мной, пожалуйста. — Ты себе это как представляешь? — Придумаем что-нибудь. Наконец-то заиграла музыка; пластинка уже была заведена под стриптиз и подходящую композицию нашли не сразу. Шеради потёрла ладони, будто собираясь схватиться за оголённые провода. Син отступил от неё, как от спарринг-партнёра почему-то вооруженного бензопилой: — Не-не-не-не! Это ты из-за сладколицего во всё это влипла, вот пусть он и думает! Он не мог этого знать, но Оскулум и без того думал. Думал, да ещё как! И благодаря этому Шеради перестала видеть всех таращащихся на них Ловцов, империумцев, журналистов… Оскулум может полностью контролировать температуру её тела, её тактильные ощущения, но, как бы ни хотел, не в силах полностью заменить реальность и отменить предстоящую его госпоже боль. Особенно, если эта боль самая естественная, реакционная, пусть и нанесённая неестественный способом — через прикосновение к другому фуйо. Так её полный молодости, здоровья и жизни организм отвергает смерть. Отвергает Сина. Шеради благодарно улыбнулась: вокруг неё распускались цветы и били сказочные фонтаны. Так Оскулум хотел, чтобы она успокоилась и отвлеклась. Не сосредотачивалась на неприятных ощущениях. — Син… Положи руки мне на талию. — Да я лучше большую кучу на Оскулума положу! — проговорил тот нервно; он держал руки перед собой, точно собираясь долго и упорно обороняться. — Он четыре года подряд через всю эту хрень проходил — пройдёт и ещё разок. — Положи руки мне на талию, — повторила Шеради, слова Сина только предали ей уверенности. — Давай. Ничего страшного. — Помереть хочешь?! — Я думаю, может… Может, через корсет будет… нормально. Син посмотрел ей в лицо. А потом куда-то за её плечо — на сцену. И опустил руки. — Если сбрякнешься, я не при чём. — Договорились, — Шеради протянула руки, оказалась вдруг близко-близко (даже ближе, чем в тот момент, когда он, затаив дыхание, опускал на её плечи скрепочную цепочку) и сцепила ладони за его шеей, держа их на весу в сантиметре от кожи. Син был частью мира уже не одну, и не две сотни лет, но по-настоящему жил всего ничего — одну маленькую человеческую жизнь, которую он не помнил, и три с половиной месяца. За это время ему ни разу не довелось прикоснуться к девушке. Вот так, пальцами. По-настоящему. Правда, как-то раз Шеради обняла его под белый шум дубравы, но он был так шокирован, что толком ничего и не понял. И потом ещё долго себя за это «не понял» ругал. А теперь она вся была — вот. Только руки протяни и опусти, как велено, на талию. В иной ситуации, он бы, конечно, ловил момент и всем телом наслаждался полнотой жизни. Но только не сейчас. Только не в ситуации с самим собой. — Только не убегай, — шепнул голос Ловца у самого уха. Син коротко зажмурился и уложил ладони на обтягивающий девичий корсет атлас. Шеради прерывисто вдохнула и отшатнулась, не выдержав и секунды. Из-за резко изменившихся ощущений, иллюзорные фонтаны покорежились, ввалились куда-то вниз, и от вмятин по всей сказочной картинке расползлись бездонные расселины. Оскулум дёрнулся на сцене в третий раз и, не сходя с места, кинулся исправлять. — Ладно… Ладно, — упустила нервный смешок Шеради. — Это будет сложнее, чем я думала. Ладно. Хорошо. Син, сделай вид, что положил руки мне на талию. — Ну всё, отставить, — прозвучал сильный женский голос, и, словно по его приказу, под взгляд Шеради вернулся и зал торжеств, и все находящиеся здесь гости. На самом-то деле они никуда не исчезали и от начала до конца наблюдали за разворачивающейся здесь сценой. А ведь она со стороны наверняка выглядела неловко, странно и даже, что уж там, жутковато… Шеради притихла. Син отвернулся от неё, сунув руки в карманы, как в два ведра со льдом. — Отставить эти потоптушки, малыши. Вы на нас всех только тоску нагоняете, — сказала Ритта Криб, и все вдруг увидели, как она спускается в зал ленивой походкой. — Похоже, придется вытаскивать этот праздник жизни на себе. Она прошлась по паркету — Ловцы и Империум расступались с её пути, даже столики на колесах, кажется, сами собой откатывались в стороны. Она поднялась по ступеням на сцену, отказавшись от чьей-то робко предложенной руки. Подошла к шесту, незримо задрожавшему от одного её прикосновения, и подмигнула Оскулуму. Подняла длинные руки, прижалась к шесту спиной и тыльной стороной ладоней. Сказала на выдохе: — Музыку. И начала танцевать… … А когда закончила, никому уже, кажется, и не нужен был Оскулум. Все хотели хозяйку нескольких стриптиз-баров Ольши. Та улыбнулась, купаясь в аплодисментах. Завоевала любовь публики, даже не вспотев и почти что не сбив дыхания. Ведущий вытер бабочкой пот под подбородком. Таджин из ложи смотрел грозно и хмуро. Ритта шлёпнула горячий шест, как старого приятеля, и меланхолично подцепила с пола свой красный жакет: — Если кто-то считает, что сможет меня перегнуть — пожалуйста. Только советую помнить, что я всё ещё сижу в жюри, а второй судья — мой давний приятель. Ну что? Желающие есть? Она посмотрела в зал. В зале даже заднее колёсико стола понимало, что перегнуть госпожу Криб на сцене сможет разве что сам Бог Страсти, Танца и Подсолнечного масла. — Нет желающих, — удовлётворенно протянула Ритта. — Тогда я объявляю себя победительницей игр Первопада, забираю Оскулума… Она сделала паузу. Глазами отыскала маленькую, бледную малышку, взволнованно прижимающую свои скрепки к груди. — И отдаю его вместе с победой госпоже Шеради Вад. Королеве сегодняшнего вечера. … Была глубокая ночь. Шеради стояла у привалившегося на один бок мопеда и смотрела то на отъезжающие машины, то на старое, безобразное здание. У входа — две урны, наполненные песком, с ёжиками обкусанных окурков. По-тюремному маленькие окошки. Ржавые фонарные столбы вместо колон. И как она раньше не заметила?.. Как только объявили об окончании вечера, Син сбежал. Шеради знала, что он сбежит, и теперь терпеливо ждала того, кто так для неё старался. Кто многие часы держал её в красоте, отвратительную жратву превращал в деликатесы и придавал напиткам приятный вкус. Всё потому что ей, глупой, так сильно хотелось повидать прекрасный Первопад… И Оскулум послушно вылепливал красоту из уродства. — В этом году она хотела набросать на пол рыбьих костей, — сказала Ритта. — Я покурю здесь, ты не против? Шеради кивнула. Взорвавшаяся совсем недавно женщина-динамит вновь была спокойна и возвышена. Затягивалась, прикусив мундштук, долго и со смаком. И тоже смотрела, как автомобили откатывают свои тяжёлые тела от парковки с побитым асфальтом и уносят опьяненных дешёвой выпивкой Ловцов и империумцев в гостиницы и по домам. — Такова была идея Рашди, — едва шевеля губами, выдохнула серый дым Ритта. — Высмеять пороки наших современных Орденов. Ах, кто бы мог подумать, гордые Фламини и могущественный Империум готовы прыгать в мешках, сочинять похабные частушки и крутить голой жопой у шеста за одну ночь нереальных удовольствий. Знаешь, малыш, ещё лет двадцать назад всё было совсем по-другому. Подобные встречи были похожи на воссоединение огромной семьи недоступного обычным людям мира. Ловцов в стране было не много, и все прекрасно друг друга знали. А кто не знал, того знакомили. Тесный круг. Днём мы думали и обсуждали, как можно было бы отделить фуйо от людей и богов и превратить их в отдельное свободное общество. — Правда?! — Правда. А по вечерам устраивали частные приёмы. Собирались профессионалы, друзья, все пили ап-рижское вино и осьсийскую водку. А потом пели в караоке «Мамму Мию». Правда, уже тогда всё шло наперекосяк. И каждый понимал, что никогда нам не вернуться к первоначальному виду — к тому, какими наши Ордены задумывались. А сейчас… Во всё напихали кучу престижа… и другой дурости. Да ты и сама это видела, они готовы толкаться в сарае, пить дрянь и жрать тараканов, свято веря, что участвуют в забавах высшего общества и, конечно, являются его частью. Шеради стыдливо потупилась. — Хотя нет, ты не видела, — улыбнулась Ритта и пошевелила железным мизинцем. — Я должна была догадаться, что Оскулум развернул на празднике активную деятельность, еще, когда половине Империума вдруг разом захотелось домой, одного вынесли на носилках, а господину главе города — зажать отчего-то приглянувшуюся ему служаночку и не выходить с ней из подсобки до самого конца вечера. Я хотела с тебя неверное восприятие соскоблить, да малыш Ос не позволил. Из своей нежной кожицы вон лезет парень. Видно, глубоко ты у него в голове сидишь. Шеради вздохнула. А потом глубоко поклонилась перед ней. Она давно хотела это сделать и ждала подходящего случая: — Большое спасибо вам, Ритта. Вы не представляете, что для меня значит ваша помощь. — В расчёте. Ты тоже заступилась, когда моего фуйо обижали. Это не шло ни в какое сравнение, но Ритте, кажется, было глубоко наплевать. Шеради вынырнула из своего глубокого поклона. — Оскулума ждёшь, малыш? Ты сегодня его честь, как рыцарь принцессу, защищала. Наверняка он уязвлён и теперь не скоро объявится. — Ничего, я… — Или ты тут своего второго ищешь? — прервала её Ритта и хитро прищурилась. — Он у тебя фуйо Боли и Смерти, так? Это по твоим танцевальным корячкам даже самый левый журналист, поди, теперь понял. Шеради опустила голову. — Что бы ты там не говорила со сцены, очень я сомневаюсь, что ты этого не знала, когда танец с ним крутить шла. Шеради опустила голову ещё ниже, но потом вдруг вздрогнула. — Я восхищаюсь тобой, малыш, — сказала Ритта. И одарила её ярчайшей, как фонарный свет, улыбкой: — Таджин после закрытия вечера орал, как бешеный! Это было прекрасно! У него последний раз глаза так горели, когда он в универе спьяну на люстре актового зала раскачивался. — Похоже, ваши отношения с Таджином — длинная и сложная история, — позволила себе клюнуть носом не своё дело Шеради. Но Ритта — сплошной динамит — была ещё и открыта, как взрывной механизм с развинченными шурупами, и совсем не оскорбилась: — Я, Рашди и Тадж-Махал ходили по университету неразлучной троицей. И большего я не скажу: пока что мы с тобой не такие уж подружки. Но я могу подвезти тебя до дома. С чего-то же дружбу надо начинать. Она указала в сторону, на винного цвета «мерседенс-бенц» старой модели с распахнутыми передними дверцами. За рулём, ногами наружу, сидела молодая девушка в тёмно-синем жакетеке, юбочке и гольфиках, как какая-нибудь школьница с эппонских островов. Она надувала невероятные пузыри из розовой жвачки, и когда очередной из них лопался, маленькие фуйо Ритты прыгали в луче фар и восхищенно хлопали в ладоши. — Поехали, — легко сказала Ритта. — Хочешь, кофе по пути где-нибудь попьём, пообщаемся. Есть тут у вас круглосуточные кафешки? — У тебя самолёт рано утром, — сказал Таджин. Он пришёл, исполосованный включенными фарами и светом из маленьких тюремных окон, и встал вместе с Риттой и Шеради в одном фонарном кругу. — Тебе будет лучше поспать хоть недолго, а не вливать в себя кофе. Я подвезу Шеради. — Вот она — забота во плоти и с суровой рожей, — улыбнулась его университетская подруга, сильно растягивая свои тёмно-вишнёвые губы. — Мне нужно с ней поговорить, — сказал Таджин. Шеради маловольно сминала в руках шнурки мопедной каски и думала, что если придется лезть в машину Таджина, она обязательно возьмёт её с собой. — Конечно, тебе нужно поговорить, — вздохнула Ритта и посмотрела на Шеради тепло и успокаивающе. — Ну, рада была познакомиться. Таджин даст тебе мой номер. Звони, малыш. … Таджин открыл ей дверь. Она села в тёмно-тёмно-зелёный, даже какого-то болотного цвета минивэн и услышала, как Ребэлиум проговорил ей на ухо, навалившись на спинку переднего сидения и стараясь успеть прежде, чем Ловец его обойдёт машину: — Шеради, я всё видел! Ты была сегодня ну просто невероятно крута! Она не смогла ему вовремя ответить: Таджин сел за руль по левую руку от неё. И они поехали по мятому асфальту, быстро оставив за спиной щёлкающий производственный квартал со всей его копотью на кирпичах жилых зданий. Таджин вёл тихо — без слов, без музыки и новостей по радио, не открывая ни одно окно автомобиля ни на миллиметр. Шеради молчала под чёрной лентой ремня. — Нервничаешь? Спросил глава столичного Империума — человек, который вполне мог привезти её сейчас не к канатной дороге к дому Фано, а… где там они проблемных Ловцов держат? — Напрасно нервничаешь. Тебя с Империумом наедине теперь и под страхом спицы не оставят. И прямо в этот момент наверху послышался нехилый стук, будто кто-то неосторожно приземлился на крышу минивэна двумя ногами. — Ребэлиум, присмотри, — сказал Таджин, взглянув на своего фуйо в зеркальце. — Мало ли он мне там весь транспорт заплюёт. Бэл привстал, открыл верхний люк и высунулся в него наполовину: — Привет, Син! Ты чего тут топчешься? Смотри на какашечке голубиной не поскользнись. А потом он весь очень ловко выбрался на крышу и поехал там вместе с незваным пассажиром. У Шеради потеплело на сердце. Таджин повёл машину медленнее и теперь старался выбирать менее людные в ночное время улицы. Чтобы случайные прохожие не принимали их фуйо за глупых хулиганов, которых каким-то чудом не сдувает со скользкой автомобильной спины. — Мне нужно с тобой переговорить, — сказал Таджин, глядя на дорогу; кажется, он отправил Бэла к Сину ещё и просто для того, чтобы остаться с Шеради с глазу на глаз. — Да, я понимаю, — выговорила она. — Прошу прощения. Я вела себя не очень красиво. И… спасибо, что хотели спасти меня там… ну, от танца на сцене. — Тебя выручила Ритта. Я спасать тебя не собирался. Это был воспитательный момент. Я с первого дня знал, что твой Син — фуйо Боли и Смерти. И ты это с первого дня знала тоже. Шеради опустила глаза к мопедной каске на коленях. — Ты ведь обманула меня, Шеради Вад. Несколько раз. Я говорил, что не люблю, когда меня обманывают. — Вы бы его забрали… — сказала Шеради куда-то вниз. — А ты думаешь, тебе удастся его удержать? Даже если бы Империума вовсе не существовало, и ты могла бы поступать, как пожелает твоя правая пятка? Ты и прикоснуться к нему не можешь, не то, что нормально питать. Таджин перестроился и играючи обогнал пару набитых такси, в которых ехала шумная и пьяная молодая компания. Он смотрел на дорогу и вспоминал: да, это был воспитательный момент, но он не предполагал, что Шеради действительно отважится танцевать. Ради фуйо. — Я предлагаю капсулу. — Что? — обернула лицо к главе Империума Шеради. — Если перспектива спицы тебе морально не приятна, и ты не чувствуешь в себе сил избавить город от явления смерти своей рукой, я предлагаю поместить Сина в капсулу. Так он не будет уничтожен полностью, а мы сможем перебрасывать бессмертие с Эфл-Тейна на другие города, когда в этом возникнет необходимость. — Господин Таджин, — сказала Шеради с лицом белым и безжизненным, будто она сама на мгновение побывала внутри подобной капсулы. — Вы не любите, когда вас обманывают, поэтому можно я честно скажу? Я буду искать обходные пути. Любые. — Госпожа Шеради, — ответил ей Таджин с той же подачей и обратился к ней на вы, как обращался на Первопаде. — Вы, должно быть, считаете, что стараетесь вести себя как можно человечнее. Но вы много думаете о фуйо и совсем не думаете о людях. Дорога сделалась уже, а за окнами стало темнее. Фонари набрасывались на минивэн теперь с перерывом секунды в три: они подъезжали к холмам. — Я расскажу тебе кое-что, — резко завернул Таджин, и на крыше недовольно затоптались. — В соседнем городе в райончике взморья жила и работала группа учёных. Они находились в двух шагах от «нобелевки». Их предводителем был старый и больной доктор. Он умер пять дней назад, и научгруппа остановила свою деятельность. Шеради покосилась на острый мужской профиль с большим треугольником носа и маленьким треугольником бороды. — Дальше. В последний летний день из детского лагеря в горах неподалёку возвращался в столицу автобус. Слетел с серпантина. Пассажиров доставляли в столичные больницы на вертолёте, но многих не успели спасти. — Зачем вы мне это говорите? — Если бы ты сообщила администрации о том, что поймала фуйо Смерти, всех их могли бы привезти в Эфл-Тейн. И у каждого появилось бы время. — Вы не можете обвинять меня в их смерти. — Не могу. Но я могу обвинить тебя в твоих действиях. — Вы же сами знали, что Син — фуйо Смерти с первого дня! Вот и сообщили бы администрации! — Воспитательный момент, — сказал Таджин без единой эмоции в голосе. — Мне важно, чтобы ты понимала: ответственность за то, что несёт в наш мир фуйо лежит в первую очередь на плечах Ловца, а потом уже на всех остальных людях. Он мягко остановил машину у погасшей вывески вело-мотопроката. — Есть ситуации, когда обходные пути могут привести только к поломанным ногам. … Хорошо, что Син предпочёл ехать на крыше, даже когда асфальтная дорога сменилась канатной. Он, распахнув пиджак смокинга и расстегнув верхние пуговицы рубашки, стоял у сцепа подвесного вагончика. Специально подставлял себя ветру, но зябко прятал в карманах руки. И будто не слышал, как в кабинке со змеистыми граффити и мигающей лампочкой тихонько рыдает его Ловец. … В доме все спали. Шеради смыла поплывший макияж, забросила платье в бельевую корзину, и, возвращаясь в свою комнату, остановилась у факсового телефона. Она столько всего передумала и так сильно себя изнутри пожевала, что поняла: нужно уже принять решение и остановиться. Или, наоборот, пойти дальше — широкими шагами, ломая ноги себе и другим. Она включила телефон в грустную розетку, осознавая: если дотронется до трубки — Бог Жестокости, Негодяев, Бесчеловечия и Камней ей судья. Она поднесла пластиковую трубку к уху и набрала номер. — Ритта Криб. — Здравствуйте, — виновато поздоровалась Шеради, но Ритта, кажется, еще не ложилась и бодро сказала ей в ухо: — Привет, малыш! Ну что, Таджин тебя не съел по пути? — Он пытался. — Конечно, пытался. Ты поэтому мне звонишь? Хочешь, чтобы я тебя от него защитила? — Нет, я… — Шеради замялась. — Помните, вы говорили о встречах, где Ловцы думали, как можно сделать из фуйо свободное общество? Ну, отделить их от Богов и предназначения… — Помню, — сказала Ритта на том конце, а потом шумно и коротко пару раз вдохнула, будто к чему-то принюхиваясь. — Я хотела спросить… Может быть, у вас остались какие-нибудь материалы? С этих встреч. То есть, до чего-то ведь там должны были Ловцы додумываться… — «Додумываться», — засмеялась Ритта. — Додумываться — не то слово! Но я поняла тебя, малыш. Поищу что-нибудь у себя в Ольше и отправлю тебе, если так хочешь. А ты что, значит? Решила идти по обходному пути? Шеради сжалась и сжала трубку: теперь ей совсем не нравилось, как звучали эти слова. — Да, я… Вроде того. Только… Не знаю… — Конечно, не знаешь, малыш, — ласково сказала Ритта, будто полностью её понимая. — Но ничего, утро вечера. — Да. Вы правы. Спасибо. Спокойной ночи. … Утро вечера. Куда уж там. Шеради лежала на спине и не могла заснуть. Ей больше не плакалось и почти ни о чём не думалось. Только промелькнул вопрос о том, возвратился ли Оскулум, и не холодно ли Сину спать на бумажной веранде. Когда дверь в комнату осторожно, без стука отворилась, Шеради заметила это сразу же. Но почему-то осталась бездвижно лежать. — Ты не спишь, госпожа, — не то, чтобы задал вопрос Оскулум. Шеради, не отрывая затылок от подушки, повернула голову и увидела в темноте его едва различимый силуэт. Он бесшумно прошёлся по комнате и присел на край её кровати — уверенно и легко, не как слуга, и не как фуйо, а словно кто-то близкий, знающий эту комнату и эту кровать вдоль и поперёк. — Прости, что заставил ждать. — Ничего, — тихо отозвалась Шеради. — Меня подвезли. И фуйо слегка мотнул головой, как бы говоря «я не об этом»; гладкий хвост его скатился с плеча к лопаткам. Кажется, он только что вернулся: от него ещё пахло ночным городом и женскими духами, которыми пропитался Первопад и, как следствие, все приглашённые. За окном постепенно таяла ночь. Ещё ясная осенняя ночь, но уже с отяжелевшим небом. Последний лунный свет пробивался сквозь влажные каштановые листья. Оскулум снял остроплечий пиджак. Подцепил двумя пальцами, потянул в сторону и расслабил узкий шёлковый галстук. Накрыл Шерадин кулачок ладонью в перчатке и наклонился к её лицу, будто собираясь измерить губами её температуру. — Что ты делаешь? — смирно поинтересовалась Шеради. — Выполняю некоторые условия, — сказал над ней Ос. — Насколько ты помнишь, победа твоя, а значит и награда… — А. Верно. Прервала смиренное, взвешенное объяснение его Ловец и пошевелила ногами, стаскивая с себя одеяло. Посмотрела на свои лежащие вдоль туловища руки — одна под белоснежной ладонью Оскулума — на свой короткий пижамный топик с вышитой буквой «S», на голый живот, слегка поднимающийся и опускающийся от мерного дыхания… И отстранённо подумала, что ко всему этому была вполне готова. В конце концов, когда-то это должно было произойти. Оскулум наклонился ниже; она могла видеть, как покрылись медовой плёнкой его глаза и от этого даже засветились в темноте, как у кошки. Он «копался в её голове», пытался отыскать там предпочтения и желания, согласно которым будет действовать далее. Но внутри у Шеради… ничего. Никакого чувственного опыта в интересующей сфере. — И ты даже не сопротивляешься… — Совсем незачем делать такое удивлённое лицо. Это как-то обидно, — проговорила Шеради, нахмурившись от этого его неоднозначного вздоха. — Я в курсе, что мне двадцать два, а я словно барышня из эпохи «Неприкосновенных Дев». Но ведь были же у тебя такие? — Говоришь глупости. Шеради легонько, но досадливо закусила губу. Она и сама понимала, что говорит глупости и выглядит тут перед Оскулумом не как принявший решение Ловец, а как испуганный подросток. — Какая разница? Я знаю, что должна тебя питать. Думаешь, не сообразила, каким способом это делается? Сообразила, — сказала она, словно не его, а саму себя убеждая. — Всё я понимаю. Это мой как Фламини долг. — Долг, — всё не отрываясь взглядом от её лица и не выпрямляя спины, повторил Оскулум. — Ты ведь даже не хочешь меня. Шеради помолчала долгую секунду, а потом, как будто снова на что-то решаясь, разжала кулачок под облачённой в перчатку ладонью Оса и сплела его пальцы со своими: — Я хочу тебя. Тот напрягся всем телом на мгновение… И вдруг усмехнулся — без тени самодовольства, даже с какой-то тоской. Он выпрямился и сел на кровати, выскользнув пальцами из ненадёжной ловушки: — Если одна из сторон не желает этого — ничего не произойдет. Таковы правила. Шеради приподнялась на руках и тоже села на кровати. Включила одну из двух лампочек неяркого бра. — Неприятно, правда? — спросила она, подтянув колени к груди. — Когда говорят неправду о своих чувствах. В электрическом свете лунный совсем рассеялся, — быстро, как долька тонкого льда в рыжем чае. Оскулум смотрел вперёд. Он горбился, — кажется, впервые за всё время! — и галстук свисал с его шеи чёрной петлёй. Шеради присмотрелась. Лицо у фуйо было белое, как перчатки, и безумно уставшее. Сегодня, как, впрочем, и в другие дни он потратил на неё много сил и много Силы. А она тут сидит, обнимает коленки и пытается его учить. Устроила «воспитательный момент» в самое неподходящее время. — Значит, моя госпожа хочет, чтобы я о своих чувствах говорил только правду? — произнёс Оскулум почти шёпотом. Шеради виновато смотрела в его ссутуленную спину недолго: в следующий миг Ос обернулся, крепко взял её за запястье и неожиданно возвысил голос: — Хочешь знать правду? Кто я такой, чтобы противиться желаю госпожи? Поехали. … Оскулум с силой вжал педаль, и автомобиль Рашди, визжа, сорвался с места. Во все стороны с отчаянным шелестением полетели оставленные под дворниками административные листки. Полетели фонари и деревья за окнами. — Ос, — слабо позвала его Шеради, вжимаясь в сидение; чёрный ремень рассекал букву «S» на груди: Оскулум даже не дал ей переодеться, и теперь она сидела рядом с ним прямо как была, в топике, распахнутой пижамной рубахе без одной пуговицы и растянутых штанах. — Ос, мы едем слишком быстро. — Ничего. Не умрём. Ответил фуйо и нехорошо улыбнулся. Под зеркалом заднего вида качался самолётик и стучал в стекло своим бумажным носом. Через минуту пути Оскулум сдёрнул его, чтобы не раздражал. — Куда ты меня везёшь? — Это не имеет значения. — Не имеет значения?! — Шеради начинала не на шутку беспокоиться. Но Оскулум ответил ей с полнейшим спокойствием: — Какая разница, куда мы направляемся, если этого места уже давно не существует. … Он остановился у «пьяной башни» — одной из немногих в городе высоток. Она была полой внутри, как торговый центр. На каждом этаже её обязательно был бар, ресторан, ночной клуб, и вся она превращалась в одно гигантское многослойное помещение — царство громкой музыки, запотевших стаканов, рек алкоголя и мокрых тел. Оскулум вёл её, обхватив одной рукой за плечи, пробиваясь сквозь душные толпы танцующего народа. Кажется, его здесь хорошо знали. Их впустили без вопросов и оценки дресс-кода, и теперь даже два разодетых человечка пробегали вперёд, расчищая для них дорогу, и всё кланялись, кланялись, кланялись. «Новая госпожа пришла развлекаться». Неужели Рашди была завсегдатой таких заведений? И, Тысяча Тысяч, зачем они здесь?! Музыка и свет лупили, как бешенные. Они наконец добрались до вип-лифта, и на мгновение Шеради оглохла от внезапно наступившей тишины. В глазах всё ещё мелькали разноцветные круги. Те двое из управляющих остались внизу. Ос молчал, всё держа Шеради за плечо, будто та могла убежать, просочиться сквозь щель между дверец, ухнуться в шахту и раствориться в бесформенной массе танцующих. Лифт отсчитывал этажи. 17, 18, 19… Двери открылись на каком-то этаже «+», и Оскулум наконец-то отпустил её. А сам подошёл к краю крыши. Ветер городской высоты тронул его длинные волосы — будто потрепал по голове, как старого приятеля, который давно к нему не заходил. Шеради внутренне собралась. Поравнялась с ним и встала рядом, взглянув на огни. Отсюда весь Эфл-Тейн до самых холмов был как на ладони. У неё захватило дух. — Раньше здесь были поля, — сказал Оскулум. — Просяные поля прямо на этом месте. И летние домики, где отдыхали знатные особы. Шеради смотрела на огни, на заантенненные крыши домов, и не могла себе это представить. — Я буду фокусничать, — предупредил Оскулум и неспешно потянул перчатки, начиная с безымянного пальца левой руки. — Так мне будет легче о ней рассказать. — О Рашди? — О Рашди? Да, возможно, и о ней тоже. Он бросил перчатки вниз, и Шеради увидела его кисти — с почерневшими ногтями, с наползающими на все пальцы неестественного вида жидкими гематомами, будто под кожей у него растеклись две сиреневые кляксы. Такое начинает происходить с Дарующим, если он долго не получает подпитки, и вскоре всё его тело покрывается этой гнилью человеческой жадности и ждет, когда та разъест его изнутри, как проглоченная серная кислота. А такой уход из мира для фуйо даже страшнее спицы. По крайней мере, именно так говорилось в профлитературе. Ос чуть поднял руки и потёр их, будто держа над костром. И во взгляде его словно отразился этот неведомый костёр: глаза покрылись янтарной плёнкой. Налетел ветер и сравнял пространство, они стояли уже не на крыше высотки, а перед бушующим лёгкостебельным просяным полем на широком пороге низкого летнего домика, очень похожего на бумажную веранду. — Тогда Старина Тейн был маленькой деревней и назывался ещё смешнее, — сказал Оскулум. — Впервые я оказался в ловушке Ловца в эпоху Рецци. Если ты в школе была прилежной ученицей, госпожа, то тоже можешь напрячь память и вспомнить, что это было за время. Это было время верных женщин, жестоких войн внутри страны (тогда — империи) и «безруких колодцев». Сотни лет назад на многое способных и не погибающих от меча фуйо использовали как ударную силу армий. По законам Тысячи Тысяч, Дарующий не мог убить человека, а потому они калечили; и часто в бою отрубали солдатам противника обе руки. А тем, злым, но потерявшим боеспособность, ничего не оставалось, кроме как отравить своё никчёмное тело и броситься в колодец вражеской деревни. — Я был обучен пользоваться мечом, но не участвовал в сражениях, — с некоторой досадой поспешил развеять образ, который мог сложиться у Шеради в голове, Оскулум. — Все три месяца моего Определения я находился при своей госпоже и защищал поля. Потому что потерять урожай или запасы воды для людей было страшнее, чем узнать о гибели тысячи солдат. Поле было бескрайним и безмятежным. Серо-зелёным и слегка пепельным под светом скатившейся к самому горизонту белой луны. В домике горели свечи. Женщина отодвинула лёгкую дверь-стену и вышла, неся фонарь на шнурке под запястьем. Волосы её дёржали три деревянные палочки и гребень. — Оскулум, — позвала она с каким-то давно забытым в Эфл-Тейне говором. — Такой я её помню, — сказал Оскулум, глядя на Шеради. — Ты сравнила себя с кем-то из эпохи «Неприкосновенных Дев». Но даже девы эпохи Рецци не были особенно неприкосновенны. Более того, они желали, чтобы к ним прикасались: они не видели своих воюющих мужчин годами. Правда, это не значит, что традиция неприкосновенности невесты до свадьбы повсеместно нарушалась. Женщина с гребнем и фонариком зашла Оскулуму за спину, прижалась, сминая белое накрахмаленное одеяние, похожее на колокол, и скользнула пальцами за воротник его парадной рубашки. — Моя госпожа была из знатного ловчего рода — незамужняя благовоспитанная молодая дева, твёрдо решившая сохранить свою невинность до брака. — Я люблю тебя, Оскулум, — шепнула женщина за его спиной и, ласкаясь, тронула кончиком носа мочку его уха. — Я желаю тебя и телом, и сердцем. Мне с тобой очень… приятно. — Доставить женщине удовольствие можно разными способами. Особенно, если имеешь доступ к её голове, — объяснил Оскулум, глядя на Шеради. Благовоспитанная молодая дева целовала его шею, но он словно ничего не чувствовал. Фуйо держал руки за спиной; он фокусничал, снова тратился, и кляксы на его руках, должно быть, ползли всё выше к локтям. — Достаточно, — сказала Шеради. — Ревность? — всё ещё смотрел на неё Оскулум сквозь медовую плёнку. — Вполне естественное чувство для человека, но не для Ловца. Поле пропало, и вернулись городские огни, вместо женского шепота стало слышно, как где-то далеко внизу кто-то кому-то сигналит — Оскулум повиновался, как и всегда. А затем улыбнулся: — А за несколько часов до Дня Определения, моей госпоже попался фуйо Просовых Всходов, и она выбрала его, отправив меня обратно к Арохе. Насмешка Богов. Достанься ей фуйо Дынной Бахчи, всё могло бы сложиться иначе. Шеради молчала. Неподалёку на фоне светлеющего неба тряслись осинами две чёрные антенны. — Второй раз я вернулся в мир пять лет назад, и понял, что попал наконец в свой век. Его следовало назвать «Эпоха Удовольствий». Теперь люди стесняются воевать открыто, зато не стесняются… — Ос не договорил; он решил выполнять желание госпожи — быть честным в своих чувствах, но что-то всё равно заставило его вовремя умолкнуть. — Я… Моя связь с госпожой Рашди была не слишком сильна, но знал, что был ей нужен. Я был источником её дохода, я был её телохранителем и любимцем города. Век чувственных людей, не ночующих на своих полях… Я понимал, что мне с моим предназначением здесь не может быть равных. Я чувствовал, что этот новый мир, и эта новая женщина стали полностью моими. И я держался за них так, как умел. Шеради молчала и смотрела на него. А Оскулум хотел, чтобы она наконец сломалась — отвела взгляд и отступилась; чтобы оставила в покое его честные чувства, чтобы перестала копаться в его голове… или что это сейчас за фокусы?! Почему в волосах её будто играет полевой ветер?! Оскулум нахмурился и продолжил с едва ощутимым нажимом в голосе: — Я был единственным Дарующим госпожи Рашди, но не должен был забывать о возможной конкуренции. И, потакая её желаниям, я сделал так, чтобы её тело отрицало кого угодно, кроме меня. Это я превратил её в нимфоманку. Вот и всё. Шеради приобняла себя за локти. Фуйо Физических Наслаждений стоял со сложенными за прямой спиной руками — честный и ровный — а под ногами у него наслаждались жизнью люди, пили, танцевали, обжимались в туалетных коридорах, искали, с кем бы уехать и кого с собой увезти. Оскулум прислушался, будто скучая по шелесту просовых стеблей. — Мой первый мир был жесток, но полон чудес… А этот — всё так же жесток, но прост, как пустой мешок из кожи. Разгадать его было легко, как движение своего отражения в зеркале. Госпожа Шеради… Шеради вздрогнула. — Хочешь узнать, какое лицо у современного мира? Я покажу. Мы с ним очень похожи. Мы на одно лицо. Ос сосредоточенно расстегнул пуговицы рубашки и развёл её в стороны. Тела не было. Вместо ключиц, грудной клетки, живота — сплошные руки. Подвижные конечности, что хваткой душили друг друга в единственном желании — присвоить. Взять, взять, взять. Но лицо его все ещё оставалось лицом Оскулума, и руки снизу тянулись к нему, по-паучьему забирались пальцами по шее, повелительно вскидывали подбородок, гладили по щекам и хватались за волосы. Нежно проводили большими пальцами по его губам. — На сей раз никаких фокусов, — улыбнулись губы. — Это моё второе воплощение. Не удивляйся, у всех оно есть. Только у кого-то менее отвратительное, а у кого-то более. Второе воплощение Оскулума — единое для всех служителей Бога Любви — смотрело на своего человеческого Ловца. — Наверное, мне стоило прихватить с собой ту овечью накидку. Моей госпоже так холодно, что её всю трясёт. Или есть другая причина? Ну, что же ты, госпожа Шеради? Хотела правды обо мне и моих чувствах — теперь принимай. Смотри. Не отводи взгляда. Шеради и не думала его отводить, хоть в глазах её и читалась едва переносимая жуть. — Тебе страшно, госпожа? — спросил Оскулум, языком выталкивая изо рта пальцы самой докучливой руки. — Мне тоже страшно. Потому что в разгаданном мире нашлась вдруг дыра, в которую я могу упасть и вновь оказаться… там. Я готов был выполнить любое твоё желание, но ты сказала «не фокусничать». Я готов был трудиться как прежде и сильнее — чтобы обеспечить твой материальный комфорт и любовь народа. Ты желаешь красивой жизни, но сказала «я не хочу, чтобы ты себя расторговывал». Я защитил тебя от Империума на празднике, но ты сказала «нельзя влезать в головы!», хотя и хочешь быть защищенной. И я не понимаю… таких противоречий… Он сам дрожал под руками своего предназначения, а собственные руки с внутренними ожогами сжимал в кулаки. — Я не понимаю… Как ещё я могу удержаться… Что мне сделать, чтобы себя при тебе удержать… Я пришёл к тебе в комнату от отчаянья. Я хотел… привязать тебя к себе тем же способом, что и Рашди. Но даже в этот раз, ты… Ты не она. И ты никто из них. Ты человек из эпохи Рецци. — Ты любил её? Кажется, Оскулум удивился вопросу. И слишком резко мотнул головой, сбрасывая с лица руки. — Я уже говорил, что… — Я не о Рашди. Оскулум задумался. И вновь напустил на себя былое бесстрастие: — Она говорила, что любовь… Впрочем, не важно. Она не любила меня, и я должен был это понимать. Чувствовал ли я что-то кроме связи? Да, пожалуй, чувствовал. Она была хорошим человеком. Предпочла пшёнку удовольствиям. Накормила свой народ и, наверняка, без проблем вышла замуж за какого-нибудь… Госпожа? Он заметил, что она плачет. И даже не понял, почему это так его потрясло. Он был готов увидеть эти слёзы, он хотел, чтобы она заплакала — от страха, от отвращения, от ненависти к нему, наконец. Но фуйо никак не ожидал, что слёзы пойдут из глаз Ловца градом после слов «она была хорошим человеком». — Прости! Прости, Ос, прости, я совсем ничего не делала… Я даже не замечала, что ты… Посмотри на свои руки! Он не сразу понял и то, о каких руках идёт речь. Но мгновенно вернул себя в состояние первого воплощения. Его распахнутую рубашку трепал ветер, а Шеради тряслась под ним хлеще антенны. — Прости меня! Прости, всё это время… Ты так старался!.. Но… прости… ты совсем ничего не видел. И в нашем мире есть поля… которые охраняют. Ухаживают, не разгиб… не разгибая спины. И есть люди… Замечательные люди, которые… Такие!.. Шеради отирала слёзы с щёк тыльными сторонами ладоней, а Оскулум… Будто спицей проткнутый, Оскулум стоял и думал, что даже всех рук его второго воплощения не хватит, чтобы остановить эти слёзы. Эти слёзы и что-то ещё… «Что-то ещё» ворочалось у него внутри с того самого их разговора, после которого волосы его стали длинными, а душа беспокойной. «Что-то ещё», которое всё это время он принимал за сиреневую опасную кляксу… — Вокруг… Повсюду… живут прекрасные люди, а я… Я всё равно буду вам помогать. Я решила сегодня… Мне Ритта материалы пришлёт. Но я не знаю… Я не знаю, получится ли, ведь я всего лишь… Ты знаешь, фуйо Ритты… маленькие… мазали гостей джемом. Она разрешает им делать, что хотят, потому что в итоге их… А я не хочу, чтобы с вами случилось что-то подобное, и я всё сделаю… но всё равно… Я хочу, чтобы вы тоже делали, что… Знаешь, Ос, Син почти поймал енота… Я хочу… Ос, я хочу, чтобы ты тоже ловил енотов!.. Если хочется… Он не совсем понимал, что она пытается сказать, но чувствовал, что происходит что-то невероятное. Никто из них не обращал внимания на то, как стремительно гаснут электрические огни, и как меж тёмными, узкими столбцами домов пробиваются первые лучи солнца. — Я часто думаю о вас. Честно говоря, последние недели я только о вас и думаю. И совершенно не думаю о людях. Таджин прав… Он прав, но… Я вспоминаю о старом учёном в шаге от «нобелевки», о детях из автобуса, и мне… Мне всё равно. Если Сина закроют в капсуле, если ты так и не сможешь увидеть, какой чудесный есть мир… мне всё равно, пусть у жителей Эфл-Тейна будут проблемы в любви, пусть они продолжат умирать. Вы мне дороже. Я говорю тебе, какой хороший мир, какие прекрасные есть люди, а сама согласна, чтобы все в нем катились к Богу Бездны. Вы мне дороже… Наверное, я плохой человек… Огни погасли. Ветер стих, будто его поймали в огромный кулак. Антенны замерли. Оскулум сделал шаг и упал перед ней на колени. Обхватил руками её спину под пижамной рубахой, прижался лицом к животу под коротким топиком с буквой S. — Я плохой человек… Я плохой человек, — повторяла Шеради, рыдая в его руках теперь чуть сгорбившись и дотрагиваясь кончиками пальцев его волос. А Оскулум держал её способом, которым никого не держал прежде. Просто руками. Просто руками очищенными от гематом — залеченными одним прикосновением: Шеради сейчас плакала и от счастья тоже. Ей было очень, очень приятно. Потому что Оскулум — настоящий Оскулум, однажды полюбивший хорошего человека, сейчас стоит перед ней — не очень хорошей, а какой есть — на коленях. И держит её в руках. Она даже не представляла, что сейчас в поднятых к ней глазах своего фуйо она перестает быть человеком эпохи Рецци и остается просто Шеради. И от этого ему почему-то так хорошо… Один хороший человек когда-то давно честно говорил ему: «Я люблю тебя, Оскулум. Почему ты выглядишь таким несчастным, я же сказала, что люблю тебя, а это уже много. Не каждому фуйо суждено хотя бы услышать эти слова. Ты служитель Арохи и должен понимать, что настоящая любовь между фуйо и Ловцом противоречит самой цели их существования. Вы должны служить миру, и Ловцы должны служить миру тоже. Ни один человек не предпочтет фуйо живым людям. А это очень важно, когда вместо всего мира выбирают тебя. Это и есть любовь, Оскулум». — Шеради… — прошептал он. — Ты и правда плохой человек. Мой самый лучший человек. Ты редкостное чудо, как… Ос вдруг прервался и весь вздрогнул, вспомнив о своём обещании никогда так не говорить. Но теперь… Теперь ему самому этого хотелось. По-настоящему. И, если он не может произнести этого вслух… Шеради даже всхлипывать перестала. Её носа коснулась льдистая, но нежная золотая пушинка. Пропуская сквозь себя лучи рассвета и искрясь, прямо с чистого ещё по-сонному голубого неба на Эфл-Тейн медленно падал золотой снег из холодных, раскрошенных звёзд.

…

Взмыленные люди бросали танцы и выбегали из «пьяной башни» на улицу, оставляя внутри зонтики коктейлей и забывая ночные влюблённости. Подставляли ладони и лица неведомому чуду и замирали от красоты. Находка выскочила из дома в розовых тапках-зайцах, вереща и чуть не расплескав свой нечеловечески сладкий кофе. Хан Говер с уже занесённым топором проследил за её вскинутым вверх пальчиком и промахнулся мимо бревна для утренней растопки банных. Звездный снег падал, Находка с восторгом прижимала чашку к груди, Хан Говер присвистнул, уложив древко топора на плечо. И снял очки. Тёмную комнату, заваленную пустыми бутылками и картами пасьянса, пронизывала полоска света. По-турецки сидящий на кровати Фано посмотрел в искристую щель меж непроницаемыми занавесками и фыркнул. А потом чуть-чуть приоткрыл окно. Минивэн болотного цвета ехал по ещё свободной утренней дороге. Бэл лежал на задних сидениях, вытянувшись во весь рост, и заворожено наблюдал, как стеклянный люк в автомобильной крыше покрывается маленькими золотыми искринками, похожими на причудливые бусины пирсинга. Таджин за рулём посмотрел на снег, летящий ему навстречу, через лобовое стекло. Помедлил мгновение и включил дворники. В маленьком пригородном аэропорту случился аврал. Казалось, всему миру вдруг захотелось прилететь в Эфл-Тейн. Расписания сбились. Вылеты задерживались. Ритта курила на улице, прокатывая свой чемодан, как коляску, и, щурясь от солнца, смотрела в небо. Её маленькие фуйо галопировали вокруг неё и, как дети, ловили снежинки языками. Син уже давно вывернул спутниковую тарелку на соседнем здании и сидел на ней, как на табуретке, готовый вмешаться в любой момент. Он видел, как на крыше Оскулум держит в руках Ловца в пижаме. Звездный снег опускался на его волосы, забивался за пуговицы на джинсовке и не таял. Син вздохнул, отгоняя снежинки от губ, и посмотрел вниз, на взошедшее солнце. Оно отражалось в скрепках у него на руке.