Скрепки для фуйо

Как бы она ни старалась, Син уходил от её преследования на раз-два. Он бежал вниз по перилам — не спотыкаясь о ступени, прокатываясь и балансируя, как сёрфингист на неподатливой волне. — Син! Ну, Син! — раздавалось за его спиной вместе со ступенчатым топотом. — Ну это просто смешно! — Ничо не знаю! — бросил фуйо через плечо, едва не соскользнув пяткой с кручено-перильного поворота. — Меня хочет облапать женщина с мазохистскими замашками. Где тут «смешно»?! — Будешь от меня убегать — покроешься кляксами и станешь, как пятнистый олень! — Сама олень! — Я твой Ловец! Прояви уважение! — Шери и Синнушка такие оживлённые с самого утра, — прислушавшись, с ухмылкой покосилась на потолок столовой Находка. А Фано Патра Младший только выше подбородок задрал, чтобы ей было удобнее засунуть ему за ворот скомканный краешек тканевой салфетки: — Ещё бы им не быть оживлёнными. Да они после этого Первопада дрыхли целые сутки, как сурки. Инви хмыкнула и расправила складочки под его седо-щетинистой шеей. Ей, служительнице Бога Обнаружения, сложно было не заметить, что все трое вернулись на утро после Ловчего праздника какими-то опустошенными, и невероятно тихими; а за сутки умиротворенного сна и молчания само поместье на верхушке холма, кажется, изменилось, и всё в нем пошло своим чередом. Хан Говэр вернул свои владения и теперь расхаживал победителем, прицепив пушистую щёточку против пыли к ремню, словно клинок. Напевая что-то себе под нос, распахивал окна в коридорах и прочищал «ноздри дома». — Хан! — крикнула ему Шеради, заметив, что к одному из таких распахнутых окон и засверкал отшлифованными пятками её несговорчивый подопечный. — Кинь в него что-нибудь! Пусть остановится! Помоги! И от этого отчаянного запыхавшегося «помоги!» внутри властелина дров и грозы пыли вдруг что-то пробудилось. Будто боевой робот, всю жизнь притворяющийся стиральной машинкой, получил, наконец, команду к действию. Можно было даже представить, как в глазах его за очками замелькали значки игрового автомата «однорукий бандит», и круглые зрачки сменились на два маленьких слова «go». Хан Говэр отреагировал молниеносно. Поймал Сина и поднял его высоко над полом, ухватив под подмышки. Легко, как великан подростка. Син от неожиданности даже не брыкался некоторое время. Шеради замерла на миг, а потом медленно сошла со ступеней. — Ты… Хан Говэр, ты можешь его держать? Хан улыбнулся немного смущенно и, не выпуская, потряс на весу Сином в качестве подтверждения. Вот тогда-то тот и забрыкался. — Ничего себе. Я думала, всем людям больно к нему прикасаться, — проговорила Шеради глядя куда-то сквозь вертушку брыкучих ног Сина, а потом посмотрела ему в лицо. — Ты знал? Почему не сказал ничего? — Я, по-твоему, что? Людей направо и налево лапаю? — даже как-то возмущенно затих, а потом воинственно дрыгнул ножкой совсем-не-экспериментатор в тактильных вопросах. — Этим вон, пусть сладколицый твой занимается. — А я-то думал, кто орёт с утра пораньше, — вздохнул Оскулум. И привалился плечом к косяку распахнувшейся двери в его комнату. Шеради с опаской покосилась на него, но в следующий миг улыбнулась: никакой овечьей шкурки даже поблизости. На Осе — только ещё не до конца слетевшая с него дрёма и небрежно затянутый поясом оливковый халат. Он сонно приложил руку чуть выше правого виска, и его распущенные волосы цвета камышового пуха рассыпались от движений его пальцев, как песок под миниатюрными грабельками в настольном саду камней. — Госпожа, если фуйо препятствует процессу подпитки, его стоит связать. Я знаю несколько способов… — Да я его сейчас самого в узел завяжу! Пусти, тюленище! — с новой силой завертолётил конечностями Син. — Тише-тише, — только крепче перехватил его Хан Говэр, — сандалики не потеряй. — Я думала, теперь ты перестанешь называть меня госпожой, — осторожно сказала Шеради Оскулуму. — Даже, если мне это нравится? — спросил тот. А потом улыбнулся. И по этой его улыбке, по верещаниям за спиной и хохоту Хан Говэра, по утреннему неопрятному виду всегда идеального Оса и слабенькому поблёскиванию кольца-скрепки, наконец-то заметному в отсутствие перчаток… Шеради поняла, что все в порядке. … Кажется, жизнь налаживалась, но кобальтовое утро всё не прояснялось. Канат вытянул из спокойного моря еловых верхушек квадратный вагончик, и они втроем нырнули в него, как славки в подвесной скворечник. Из-за утренней мороси крыша была похожа на вспотевшую лысину, и Син не стал на неё лезть — сел напротив, нахохлившись и спрятав надутые щеки за поднятым воротничком джинсовки. Всё вспоминал недовольно, что выпустить его на волю изволили только после слов «да нет на мне никаких клякс, раздеться перед тобой, что ли?!». Оскулум уложил сложенный зонт на колени, как короткий самурайский меч. Он признал, что в прошлом ему вполне себе нравилось посещать храм Арохи и с двенадцати до пяти служить его символом. «Делать, что хочешь», как оказалось, занятие непростое — так что Ос решил на первое время просто выбрать из знакомого то, что приносило больше удовольствия. Ему нравилось носить белоснежную храмовую накидку с огромными прорезями для рук, смотреть на негасимый огонь, в котором горели вышептанные молитвы посетителей, эти трепетно сложенные вчетверо бумажки и дешевые деревянные таблички с людскими просьбами, которые вечно терялись в груде прошений с печатью «оплачено в администрации». Ему нравилось скатывать воск растаявших свечей и нравилось, что жрецы не смотрели на него, как на красивый символ Эфл-Тейна. И как на многорукое уродище тоже не смотрели; стоило Оскулуму шагнуть из храмового дворика на порог святилища, человеческое воплощение слетало с него, как пепел, но жрецы и ученики будто не придавали этому значения: все они были закалены здешним огнем и огромными, величественными изображениями Арохи. У Бога Любви тоже было множество рук, и в каждой он держал по сердцу. Когда-то в стены храма даже внедрили маленькие молоточки на шестеренках, чтобы создавалось впечатление, будто бы сердца эти бьются, но вскоре от технологии пришлось отказаться: из-за нескончаемого стука у жрецов и молельщиков быстро развивалась мигрень. Шеради сидела тихонько, улыбалась своей компании и ждала, когда кабинка тронется. Пару часов назад на факс дома Фано пришло оповещение; на почтамт доставлена скорая посылка из Ольши, и подписана она Риттой Криб. Сам Фано, конечно, поворчал скептически, мало веря в бескорыстие таких влиятельных друзей, но Шеради вовремя припомнила: у Ритты имелась весомая причина сотрудничать. Даже две причины. И обе — росточком ей по пояс. Она успокоила Фано и себя. Бесполезно было это отрицать, ей очень хотелось верить, что у неё появился влиятельный союзник. Вагончик легонько дёрнулся и пополз. А через миг вдруг качнулся сильнее. Послышался глухой хлопок и странное «ох»; будто кто-то скатывался по канату на руках и вдруг врезался животом в их кабинку сзади. Шеради бросила взгляд в сторону окна. В прямоугольник незастеклённой рамы полезли руки, цепляясь за заборное, тщательно соскобленное слово на жестянке стены. Хозяин рук болтался снаружи и наконец заверещал: — Ох ты ж две тетёхи святого Арохи! Втяните меня уже вовнутрь, оно ж сейчас высоту наберет! Шеради кинулась помогать, хотя Ос и без неё бы прекрасно справился. Син, после случая с щенком зарекшийся кого-либо спасать, вытянул шею, чтобы разглядеть непрошенного пассажира. С обтоптанного дна кабинки на ноги тяжело поднимался пухлый парень. Запыханно и суетливо двигая руками, он сщёлкивал короткими пальцами шелуху семечек, прилипшую к его одеянию. Белое, храмовой выделки, оно было похоже на треугольное пончо с зачем-то высоким воротом под самый подбородок. На шее болтался на алюминиевой цепочке маленький треугольник одной вершиной вниз — символ жречества слегка закрывал пятнышко от кетчупа. — Вы видели?! Вы же это видели, да? — едва восстановив дыхание, с новой силой заверещал парень. — А вот они там не видели. Жаль. Расскажу ведь — никто не поверит! Это же самое безбашенное, что я в жизни делал! — Цепляться за отходящий вагон канатной дороги?! — во все глаза смотрела на него ошарашенная Шеради. — Я бы эту безбашенность другим словом назвала. — Да… Ага… Фух, два батона Ориона. Извиняй, — еще раз глубоко вдохнул и выдохнул… жрец? — Но я боялся, что такая как ты просто так меня не станет слушать, а теперь вот, ты уже не денешься никуда. То есть, если, конечно, не предпримешь попытку скинуть меня из окна вниз, а такую возможность я не отрицаю, потому что, учитывая статистику и мои личные наблюдения, у некоторого процента людей после десяти минут общения со мной… — Погоди! — невысоко подняла и резко опустила руки Шери, будто заталкивая большую невидимую пробку в извергшийся из ниоткуда фонтан. — Что значит «такая как я»? — Ну, о тебе же сейчас весь город говорит. Шеради плюхнулась на сидение рядом с Сином, и тот, пусть и не сводил подозрительного взгляда с пришельца в белом, в тот же момент как-то инстинктивно от нее отодвинулся, прижавшись плечом стене. На светлую всю в пуговицах джинсовку налипли темно-синие крапинки мороси, сыплющей в окно. — Должно быть, события Первопада стали известны массам, — ровным голосом предположил Ос. — А! Оскулум! Привет! — колыхнув одеянием, приземлился рядом с ним говорливый парень. — Спасибо, что втащил. Ты, короче, это, как всегда тащишь. Жаль, что в храме зависать перестал — у нас сразу посещаемость вдвое упала. Старшие волками выли. Обернувшись к нему, Ос напряженно нахмурился, на что пухлый только отмахнулся великодушно: — А, нормально, если не помнишь. Я в храме Арохи обычно дорожки подметаю, ты мимо меня два раза в день проходил. Весь такой важный. — Прошу прощения. Мне стоило проявить больше учтивости к жрецу своего Бога. — Жрецу, — улыбнулся парень, показав крупные зубы в блестящей хватке брекетов. — Был бы жрецом — не гонял бы веником пылюку и не вытряхивал золу. Мне девятнадцать — я пока даже не ученик жреца. Я — младший ученик старшего ученика младшего жреца. Короче, там всё сложно. Эта храмовая система, как схема устройства автомобиля у девчонки в голове. Без обид, без обид, сестра. Шеради скрестила руки на груди, а Син, усмехнувшись, выхмыкнул: — Жречество. И этим неосторожно привлёк внимание младшего ученика ещё одного ученика какого-то там жреца. Несколько секунд было тихо. Поскрипывал двигательный механизм вагончика. Жестяное дно легонько корябнула еловая верхушка. Пахло мокрой хвоей. Парень смотрел на Сина сквозь свои квадратные очки с толстенными плюсовыми линзами, из-за которых его глаза выглядели неестественно огромными и будто бы выходили за пределы лица. А потом глаза моргнули, и он сказал: — Фуйо Смерти. Син вжал голову в плечи, совершив новое погружение в свой поднятый воротник, и отвел взгляд, бормоча: — Да, да, которого отпустил Фано. Да, да, из-за которого у вас тут… — Настоящий фуйо Смерти! И парень в пончо так сильно и резко подался вперед, что лег животом на свои колени. Син вжался спиной в спинку сидения, как на роллеркостере. — Две пятки Бога Аятки! Я и надеяться не мог, что когда-то увижу своими глазами… О повелитель Смерти, позволь спросить! Меня интересует сам процесс. Не с биологической точки зрения, плевал я на отмирание клеток! Мне нужно знать, что происходит с душой. То есть, как фуйо Смерти взаимодействует с ней в момент, когда жизнь человека обрывается? Син открыл и закрыл рот, как рыба. — Если существуют правила неразглашения, я пойму. Просто это, как бы сказать, моя специализация. Сам-то я хотел служить в храме какого-нибудь тёмного Бога. Полезность потенциала тёмных Богов крайне недооценена, а система классифицирования поверхностна, почти примитивна. Да и одеяния там у жрецов чёрные — стильно, — огромные глаза горели так, что квадратные стёкла очков едва не плавились. — Я хочу сказать… Повелитель Смерти! С твоей помощью я смогу во всей глубине познать природу тёмной стороны Тысячи Тысяч и обрести гармонию — прошу, будь моим проводником в царство вечной мглы, боли и душевных терзаний! — Вау, — Шеради нервно покосилась на само воплощение вечной тьмы, что сидит сейчас рядом с глупой рожей. — У тебя появились первые поклонники, Син. Поздравляю. Прям даже по плечу тебя похлопать захотелось. — Меня окружают мазохисты, — пожаловался Син джинсовому воротнику и отвернулся. — Я всё же полагал, что целью твоего поступка был разговор с моей госпожой, а не с фуйо, — сказал Оскулум терпеливо, и только по глубокому его дыханию, по тому, как медленно поднялись и опустились плечи, обтянутые хрустким хлопком рубашки, можно было судить о степени его напряженности. Очкарик выпрямил спину и поерзал на сидении. Взгляд его егозливо перепрыгнул с Сина на Шеради: — Ах да. Я это… Я хотел… — Представиться, — любезно подсказал Оскулум, тонкой улыбкой вытягивая из него ответ, словно рыбешку леской. — Витто. Но среди учеников я известен как Ноль. Иногда Полный Ноль, но сейчас я в форме. Довольный Витто легонько хлопнул ладонями по круглому холмику живота, а Шеради только головой мотнула: — Кто бы мог подумать, даже за стенами храма Любви сплошная травля. — Травля? Здрасьте. Это они от большого ко мне уважения. Знаешь, как «ноль» переводится? Зеро! Фильм помнишь? Мужик в чёрном, является, когда не ждут, решает проблемы. Еще букву «Z» на всем подряд шпагой вырезает. Типа фирменный знак. — Это Зорро, а не Зеро. — Да? Ну и ладно, — Витто выкатил на мгновение и снова втянул нижнюю губу с показной невозмутимостью бывалого ботаника. Шеради даже стало неловко за свою поправку. Ос наблюдал за людьми, слегка покачивая ладонью с петелькой зонта на запястье. Син, скрестив руки, смотрел в окно; из тёмной шевелюры потарчивал кончик навостренного уха. — А меня зовут… — Шеради Вад. Или Ватт. Ага, да. Знаю, — девятнадцатилетний Витто опустил глаза и вдруг заволновался, поймал пальцами храмовый знак на цепочке и перевернул его, как песочные часы. — Только мне тебя по имени называть не положено. Это, видишь ли, неуважение к нашим традициям и к Единственному лично. Ну, то есть к Единственной. Раз ты оказалась девочкой. — Раз я оказалась… что? Зонт под запястьем Оса качнулся в последний раз и замер. Син резко повернул голову и покосился сначала на единицу жречества (или, как считало само жречество, на ноль), потом на своего Ловца… И даже в сторону Оскулума на всякий случай. — Ты, конечно, можешь быть далека от Храма, — сказал Витто. — И, понятное дело, сейчас писания древних Фламини поминают только ради красивого словца на каких-нибудь Речах. Все эти жития, становления и тысяча тысяч двухчасовых молитв на старом языке, от которого потом даже зубы зудят… Нормально, что народ с большей охотой прочитает про шмотки звёзд, чем о том, как кто-то до них изменял лик мира. Может, если бы мы знали, какие шмотки носят боги, им было бы интересней. И всё равно. Хоть корневые вещи мало кого увлекают, кто такой Истинный Единственный тебе любой школьник скажет. Да ты и сама знаешь. Знаешь ведь? Шеради кивнула; даже в сухих от времени и расплывчатых по содержанию книгах Фано нередко встречалась конкретная информация, поданная как вполне себе не сказочный факт: когда-то люди и боги были близки, как небо и земля на линии горизонта. И Фламини нельзя было назвать Ловцами, потому что отсутствовала сама потребность кого-то ловить. Среди людей находились те, кто умел общаться с богами напрямую — велась божественная дипломатия, заключались великие союзы; весь мир был — связь и взаимодействие. Но шли годы, и таких людей становилось все меньше, и, в конце концов, остался один Единственный. Если верить писаниям, Боги оберегали его, и он жил более тысячи лет. А затем исчез. Связь богов и людей оборвалась, будто кто-то обрезал телефонный провод. Изобретательные люди нашли способ влиять на волю свыше иным способом — и Фламини стали Ловцами. Но даже тогда, и даже до сих пор некоторые Ловцы и обычные люди верят: однажды дар Единственного вновь возродиться в ком-то из них, и на свете наконец появится Истинный Единственный. Благодаря которому мир изменится и, как написано в легенде, «станет таким, каким должен быть». — Да-а, — насмешливо протянул Витто, накручивая на палец цепочку со жреческим треугольником, как кокетка локон волос. — Этого у нас не отнять. Людь — существо благородное и горячо алчет, чтобы мир изменился в лучшую сторону. Правда, желательно, чтобы изменил его какой-нибудь сторонний герой, чтобы самому не напрягаться. — И ты называешь меня Единственной? — Я же сказал, просто по имени мне тебя называть не положено. — Но я не общаюсь с богами! — А что так? Боишься, они тебе грубостей наговорят, зная, что творится с орденом Фламини, да и с миром тоже? Шеради посмотрела на него долгим взглядом, а потом, разом стряхнув всю свою озадаченность, мотнула головой и со строгостью в позе сложила руки на коленях. — Послушай, Витто, я понимаю, что жречеству очень хочется оживить легенду-другую, но я не Единственная, — сказала она, уверенная в своих словах, как в приходе зимы. — У меня и без того с Империумом проблемы, а если еще и Храм начнёт меня во что-то втягивать… — Чего? Втягивать?! — праведно возмутился ученик ученика. — Это мы что ли, по-твоему, снежок с неба сыпали? — Снежок? — Ну здрасьте! — Витто возвел глаза к потолку вагончика; из-за налепленных во все углы комочков жвачки казалось, что только на них он и держится. — Вчера утром чуть весь город не завалило. Ой, вот не говори, что ты продрыхла всё! Я дрых, но даже меня соизволили разбудить для созерцания второго чудесного явления из легенды. Руки Шеради соскользнули с коленей, и вся строгость её вновь растворилась в растерянном взгляде. Она молча переглянулась с Оскулумом. — Это явление… Опиши, — вместо неё заговорил с Витто фуйо, хоть и ни на миг не отвёл глаз от госпожи. А огромные глаза парня вновь подскочили мячиками к верхнему краю квадратных очков: — Две подмышки Бога Иршки! Да вы шутите, что ли? Снег. Искрящийся, как звезды. Падал и не таял. Весь Эфл-Тейн его видел, а заснять никто не смог — видно, настоящие чудеса несовместимы с техникой. Я целые главы из Писания наизусть знаю, но никогда не подумал бы, что своими глазами удастся увидеть это великолепие, это редкостное чудо, это… — Заткнись. Витто моргнул — резко опустились и поднялись большущие веки-жалюзи: — Ты же сам… меня спросил. — Да. Верно. Прошу прощения, — произносят губы Оскулума, а сам он всё безмолвно смотрит на Шеради и на самом деле просит прощения только у неё. Тот звёздный снег предназначался ей, и лишь она должна была его увидеть. Да, он упоминал, что теоретически способен транслировать красивые картинки в головы некоторого количества чужих людей. Но это при эмоциональном подъёме, который фуйо казался таким же непостижимым, как ожившие страницы легенд для мальчишки из храма. А теперь — вот. Целый город в незваных свидетелях. Это он виноват. Это он её во что-то втянул. — Довыпендривался? — спросил Син без торжества в голосе. В подвесном вагончике уже несколько минут что-то надсадно скрипело с завидной регулярностью, и в тишине звук напоминал хрип умирающей птицы, на шею которой то и дело наступают тяжелым сапогом. — Ну, знаете же, наверное, как в писании, — сказал Витто, чтобы не молчать и не думать над их странными выражениями лиц; у него здесь была своя миссия. — В оригинальном тексте всё, конечно, на старом языке, и предложения слишком кручённые, но если вкратце… «Когда лики богов огнём умоются, когда раскрошатся звезды и выпадут снегом в тёплый день, когда дождь пойдет с земли в небо, все узнают о Фламини, коего сами боги будут звать к порогам своих тронов. И на Тысячу Тысяч найдется свой Единственный, кто вместе с безоружной армией сможет остановить и людей, и богов, и даже само время. В один день — но там, где не существует ни дня, ни ночи — время остановится, а как пойдет вновь — мир станет таким, каким и должен быть». Я им говорил, что та авиакатастрофа, в которой погибли наши Ловцы, и сгорело великое панно — первая ласточка. И пролетела она над Эфл-Тейном. Именно в нашем городе лики огнём умылись, получается. А потом пошёл снег. И тоже у нас — в других городах его не видели! Так что тут и к Инвэниес не ходи — всем теперь понятно, где Единственного искать. Кроме тебя в Эфл-Тейне и Фламини-то больше нет. — Есть Фано, — быстро сказала Шеради. — Фано уже сто лет как есть, — Витто жестко сжал губы, приняв её слова за попытку бегства со страниц писаний. — Но почему-то за все эти сто лет ничего такого не происходило. А тебя только посвятить успели, и началось. Хочешь сказать мне и всему городу, что это так, ерунда, случайности?! — Не беспокойся, госпожа, я смогу им всё объяснить, — сказал Оскулум. Голос его обволакивал Шеради, как полиэтилен хрупкую вещицу. И будто пытаясь выбраться из мягкой, удобной упаковки, она сделала вдруг освободительное движение — останавливающее подняла перед Осом ладонь. И спросила у Витто, который, судя по всему, вовсе пропускал слова фуйо мимо ушей и меньше всего нуждался в каких-то там объяснениях: — И что теперь? Если я и правда окажусь Единственной, что будет? — Жречество обделается от восторга, Империум — от возмущения, — дёрнул плечами очкарик из Храма. — У них же с богами разговор короткий: отобрать ресурс, — тут он мотнул головой от Сина к Оскулуму, — присвоить человечеству, возрадоваться победе. Их орден уж точно не захочет с врагом былые связи налаживать. Не удивлюсь, если они захотят тебя, Единственная, прикарманить только ради «передай Дэфирте, что он козёл». Син усмехнулся: верно, о своём Боге-хозяине он был того же мнения. Шеради опустила ладонь, смекая, что пока вся эта её единственность — пусть и мнимая — не приносит ей никакой выгоды. Только увеличивает возможность однажды оказаться у Империума в кармане. — Но только кто же им теперь тебя отдаст, — продолжил Витто одновременно и свою, и её мысль. — Ты меня извини, но Единственные всегда были… э-э-э… общей собственностью. То есть, общим достоянием… Да, достоянием. Обычно Храм в дела Империума не лезет, но если речь идет о взаимодействии с богами… Знаете, я же тут за ваш вагончик на ходу не просто так хватался. Он выдержал паузу. Потом снял и, щурясь, деловито протёр очки краешком своего панчо, как будто бы стёкла уже успели запотеть от общего градуса интриги. — Жречество Эфл-Тейна будет всячески способствовать выполнению миссии Единственной, — наконец сказал ученик ученика торжественно и покровительственно, словно старший жрец у алтаря. — Они, наверное, скоро это и по каналам объявят, и кого-нибудь к тебе лично пришлют, но мне захотелось быть первым. Если вдруг тебе понадобится убежище — приходи в храм Арохи, ладно? Выбери нас своей базой! Ты же возьмешь меня в свою безоружную армию, да? Я ведь уже себя проявил! — И ты полез в окно отходящего вагона — рисковал жизнью, чтобы мне это сказать? — вместо ответа спросила та, кого он называл Единственной. А тот, кого в храме знали как Полный Ноль только важно руку вверх поднял: — Крутые парни должны совершать крутые поступки! — сказал он и вырисовал в воздухе три резкие линии; они соединялись в невидимую букву «Z». — К тому же, когда ты дерзок, умён и, что уж там, хорош собой — рано или поздно захочется, чтобы о тебе сложили легенду-другую. А буду тебе помогать — получается, уже автоматически стану участником одной такой. Главной и уже давным-давно написанной, никому даже напрягаться не придётся! Шеради посмотрела на парня, подметающего дорожки в храмовом дворике. Жуткие, старомодные очки держались на крупном прыще прямо под переносицей. А ведь он их едва не потерял, вкатываясь в окно набирающей высоту кабинки. — Генерал Зеро, — улыбнулась «Единственная», подумав. — Считайте, что вы уже внесли свой вклад в изменение мира. Син забросил ногу на ногу и сполз ниже по спинке сидения, уже устав раз за разом повторять в уме, какая она дурында. Оскулуму захотелось пустить по кабине скрежещущую трещину, чтобы госпожа поняла, какую опасную игру затеяла. Один довольный Витто улыбался во все брекеты: — Блохи Арохи! Всё-таки хорошо, что я тебя на верхушке холма поджидал, а то внизу так и не поговорили бы. — Почему нет? — Ну как же. Там ведь эти сейчас топчутся. Не покатят же они наверх всю свою технику. А, может, у них просто соглашение такое: чтобы не переубивать друг друга за места в вагончике, который дошел бы до конечной первым. Отпетый народ! — Да что за народ?! — А сейчас увидишь. … Кабинка остановилась, и суетящиеся люди присосались к ней со всех сторон, как мелкие рыбки к упавшему в аквариум хлебному катышку. То есть, сначала они даже пытались устоять на месте под своими зонтами, что укрывали от мелкого колючего дождя камеры и прически, с которыми они планировали пролезть в кадр. Они кому-то коротко свистели и подносили рации к губам, едва заметив новый приближающийся вагончик, кто-то выбегал из больших машин, оставляя пластиковые стаканчики с чаем и бросая на землю недокуренные сигареты. Они приводили в боевую готовность свои аппараты для съёмки, и те лежали у них на плечах, словно ракетницы, или стояли на треногах, как турели. Они толкались на выгодных местах и честно пытались на них устоять. Но потом кто-то из них сделал неосторожный шаг вперед и вытянул руку с диктофоном чуть-чуть дальше других… И отпетый народ превратился в голосящую орду, которой уже не до причесок. Шеради почувствовала себя в ящике, проткнутом мечами фокусника: изо всех окон к ней потянулись микрофоны на человеческих руках. В общем гаме до нее долетали невнятные имена, названия городов, газет, каналов и фразы, которые повторялись чаще всего: «госпожа Шеради» и «пару слов». Первым из кабинки, как из автобуса в час-пик, героически вытолкался Витто, возвещая: — Расступились! Расступились, ну! Единственная желает воспользоваться правом убежища! Дорогу! Дайте мне её провести. Я тут волю богов исполняю! Меня зовут Витто из храма Арохи. Записали? Записали, да? Через мгновение голос его угас. Толпа проглотила пухлого мальчишку в белом легко, будто тот был припудренным пончиком. Син вёл борьбу с меховым чехлом чьего-то микрофона, как с подкравшимся и напавшим исподтишка хищным зверьком. Оскулум потянул Шеради к себе и сам же к ней наклонился опасливо и нервно, как в окопе: — Позволь я буду с ними говорить, госпожа. Я должен исправить свою ошибку и развеять их заблуждения. Не беспокойся, я найду правильные слова. — Нет. Нет-нет, так даже лучше! — вдруг горячо зашептала перед его лицом Фламини. — Пусть думают, что я Единственная. Пусть жречество оказывает мне поддержку, и пусть я буду у всех на виду — так Империум меня не достанет, и, может быть, мне удастся… — Да что это за волосатая хрень?! — громко рыкнул прямо в схваченный микрофон Син, и этим наверняка вверг одного из операторов в состояние временной глухоты. В отличие от отвлекшейся Шеради, Ос не обратил на него никакого внимания — зачерпнул быстрым взглядом всё то, что ожидало их снаружи и чуть не захлебнулся в вареве бурлящих желаний: выспросить, выцепить, записать, успеть, может быть, даже получить премию, снять каблуки, почесать ухо под наушником. — Что ж, раз ты все решила, госпожа, — он вновь повернул к ней голову и улыбнулся ласково и безнадёжно. — Тогда советую сделать глубокий вдох… Шеради решительно кивнула. — Ты что? Ты — туда?! — округлил голубые глаза Син, наконец-то вытолкнув звукозаписывающее зверьё на палке обратно в окно. — Давай им лучше сладколицего отдадим! — Уже предлагал, — ровно отреагировал на его слова Оскулум и пододвинулся ближе к выходу. — И я в любом случае пойду первым. Держись ближе ко мне, госпожа. — Не отставай, Син, — негромко и не очень-то ободряюще бросила тому Шери. Сделала глубокий вдох. И вышла из кабины. Сначала был дружный заряд щелчков фотокамер — звук похожий на смятый у уха бумажный целлофан. Через миг камеры стали поднимать не так слажено, и хрусткий целлофан сменился на роту солдат, щёлкающих фисташки. А ещё через миг — сошла лавина. — Госпожа Шеради!.. — Госпожа Шеради Вад!.. — Госпожа Шеради, а скажите… — …как день назад стало известно на Первопаде… — … вы действительно?.. -… как теперь… — …согласно поступившей информации… Если она и хотела им что-то ответить, то все равно не могла. Зацепиться слухом за один единственный голос было так же тяжело, как выхватить определённую пчелу из роя, окружившего и кусающего одновременно со всех сторон. В растерянности она подняла глаза на Оскулума. Тот, за пять лет привыкший находиться под прицелом камер, стоял рядом идеальной недвижимой мишенью. С полузакрытыми глазами и полуулыбкой на губах он молчал, как ему было велено. Через несколько секунд некоторые голоса представителей каналов и изданий стали отваливаться. Кто-то вслушивался в «ухо», кто-то просто хрип и выбывал из инфо-сражений — растворялся в толпе, оставляя над бурлящим озером голов микрофон-поплавок. Теперь слова можно было разобрать, а иногда даже и разглядеть лицо говорящего. — Госпожа Шеради, можете ли вы подтвердить, что попавший в ваше распоряжение фуйо Смерти то же самое существо, что было поймано вашим наставником сто лет назад? — Могу, — коротко ответила Шеради, внутренне покорежившись от слова «существо». — Госпожа Шеради! — тут же выпалили где-то с другой стороны. — Вы рассматриваете своё вступление в Империум? — Погодите. Зачем? Но открывшего было рот журналиста уже перебил целый залп с территории треног: — Шеради, что вы почувствовали, когда увидели вчерашний снег? Вы верите писаниям? — Вы уже родились Единственной или стали ей? — Единственная! С каким богом вы планируете установить контакт в первую очередь? — Почему вы скрывались до сих пор? — Или вас скрывали? — Я… И тут же без всякого перехода: — Когда Оскулум вновь примется за выполнение своих обязанностей? — Послушайте… — Госпожа Шеради, помня историю Эфл-Тейна, очевидно, что вы не повторите поступок Фано Патры Младшего. Скажите, вы уже задумывались над тем, что выберете — спицу или капсулу? У Шеради горело лицо. Она с ужасом поняла, что у неё начинают дрожать и колени, и губы. Син (и только его журналисты, кажется, сторонились, опасливо косясь) стоял позади, подняв локти, точно по грудь в ледяной воде. Оскулум смотрел из-под опущенных век и всё ждал от госпожи приказа — одного единственного слова или проскользнувшего в голове желания, после которого можно было бы вынести её отсюда на руках, как из горящего дома. И, видят боги, ещё чуть-чуть, и Шеради позволила бы этому случиться: она чувствовала, как её тянут, пытаясь запихнуть в газеты и ящики, цепкие руки. Уродливые, беспардонные и жадные, как у второго воплощения Оса. А потом кто-то схватил её за плечо. Настоящей рукой. Сильной и человеческой. — Спокойно, — во внезапной, секундной тишине сказал Таджин. А потом повторил то же самое Сину с Оскулумом и добавил безапелляционно: — Вы двое — за мной. Новая длинная очередь щелчков. Шеради сжалась: Таджин отодвинул половину своего плащевидного мятла и взял её под крыло, укрыв от дождя и от камер. — Иди и молчи, — велел Таджин и повёл её сквозь толпу, выставляя вперёд трость. Масс-медийный слой расходился перед ней, как бумага под разинутыми ножницами. И словно бумага под ножницами, вопросы приобретали вдруг новую форму: — Господин Таджин, каковы будут действия вашей организации по отношению… — Госпожа Шеради, значит ли это, что Империум будет отвечать за вас? — Таджин Фловэр, вы как глава Империума… — Вы очень скрытный человек, господин Таджин. Какие отношения связывают вас и госпожу Шеради? — Головой не верти, — негромко сказал Таджин, глядя строго вперёд — никого более не одарив ни словом, ни взглядом. Ведомая, Шеради повиновалась. И вскоре увидела впереди уже знакомый минивэн. Тёмно-зеленый, в мелких пупырках налипшей мороси, он походил на болотное чудище. Правая дверь у машинной морды приоткрылась, будто одна из жабр. — Садись, — велел Таджин. Шеради села. Почти на автомате. Прихлопнутая происходящим и мало что соображающая в нескончаемом шуме, щелчках и человеческой суете. Жабро-дверь захлопнулась, заглушив внешний мир, и она даже почувствовала облегчение, оказавшись внутри этого империумского зверя. Переведя дух, взглянула в боковое окно уже более ясным взглядом. Там, под моросью, оставляя следы на мокром асфальте и в жужжащих лентах камерных кассет, Син шёл атакой на зеленое чудище, проглотившее его Ловца. А, едва не налетев на вставшего у него на пути Таджина, агрессивно бросил ему что-то такое, от чего глава Империума выдернул из своей трости стержень, о котором никто и не подозревал. Словно тончайший меч потянул из ножен. И, держа бусину эфеса в кулаке, как круглую дверную ручку, предупреждающе нацелил острие спицы на один из грудных карманов Синовой джинсовки. Изумленно и восторженно заморгали фотоаппараты. Вот оно! Первый выпад фуйо Смерти в сторону человека, и первый ответ человечества! Син, пристыв взглядом к спице, замер, словно животное в состоянии катаплексии. Шеради, не справившись с автомобильной дверцей, заколотила в стекло растопыренной ладонью. — Не беспокойся, он ничего ему не сделает. Она вздрогнула и обернулась к наконец-то обнаружившему себя Бэлу. Тот приветливо улыбнулся. Подтянулся вперёд с задних сидений и расслабленно уложил локти на спинку водительского: — Зря Син так шибко за тебя испугался. Ничего страшного не происходит. Тебя никто не арестовывает и не крадёт. Таджин собирается… — Я собираюсь отвезти её в квартиру, где жила Рашди, — сказал Таджин по ту сторону стёкол и дверей. Он опустил спицу, но вдевать её обратно в трость пока не спешил. И обращался сейчас скорее к Оскулуму, чем к присмиревшему Сину. — Пусть отсидится там неделю-две, пока город не успокоится. Отправляйтесь туда и ждите. За нами наверняка увяжутся — придётся петлять, пока не сбросим. Дам ей отвод — на время скроет ваше местонахождение. — Вы всё предусмотрели, господин Таджин, — учтиво поразился Оскулум, хоть в лёгком его прищуре не было и тени удивления. — Такая работа. Сухо отозвался когда-то близкий друг его бывшей госпожи. И как та когда-то учила своего фуйо, он улыбнулся и сказал Таджину вслед: — Вивэ дью Империум.* … По дороге он часто смотрел в вымытые дождём экранчики боковых зеркал и совсем не смотрел на Шеради. Долгое время они ехали в тишине, только подмурлыкивал себе под нос какую-то нехитрую мелодию Бэл, нацепив плеерные наушники и натянув бандану на глаза в белых ресницах. — Бардачок открой, — не оборачивая головы, вдруг сказал Таджин, кажется, довольный последним осмотром боковых зеркал. — Там готовое заклинание. Шеради, окунув руки в тёплый воздух кондиционера, щёлкнула бардачком, достала оттуда бумажную табличку под плёнкой. Неактивированное заклинание с кручённым символом было похоже на детскую тату-сводилку, что попадалась иногда во вкладышах фруктовой жвачки. — Отвод, — сказал глава Империума. — Должно помочь от газетчиков. Если кто и выведает, где жила Рашди, нужную квартиру всё равно не найдут. Шеради подцепила уголок плёнки ноготком и хотела было потянуть упаковку прочь, но Таджин насмешливо остановил её: — Даже не мечтай. Это не «копирка». Заклинание длительного пользования, но на один раз. На дверь поставишь. — А что, — с досадой пригладила плёнку обратно Шеради, — боялись, я его скопирую и стану под ним прятаться от вашего Империума? — Именно так ты бы и поступила. Шеради опустила глаза и, поразмыслив, сжала губы. Огладила блестящий чернильный знак подушечкой большого пальца. Такие заклинания Ловцам сложно достать: их распространение строго контролирует верхушка жречества и глава глав Империума (прямой начальник Таджина, получается). Зато принцип изучения невероятно прост: чтобы рука без труда могла повторить сложный рисунок, трафаретное заклинание или «копирку» достаточно лишь применить на себя. Впитать кожей. Этим они тоже походили на тату-сводилки. Правда, в арсенале Шеради совсем не было трафаретных экземпляров — все заклинания, которые она умела воспроизводить, достались ей от Фано. Первую магическую формулу, которая и открыла в ней способность чувствовать фуйо, наставник нарисовал ей прямо на лбу перманентным маркером. Сказал, что лоб — специальное место для первого ловчего заклинания, и что она может проверить эту информацию там-то и там-то, если не верит. Шеради не стала ничего проверять и проходила с живописной печатью на лбу целую неделю, «потому что наставник наставником, а своя соображалка на плечах всегда должна быть; станешь всем без исключения лоб подставлять — щелбанов не оберешься». Шеради вдохнула. Убрала одноразовый отвод в тряпочную сумку, стараясь спрятать туда же и свой взгляд: — Спасибо. — Пожалуйста, — сказал Таджин, переключив дворники на прерывистый режим. — Раз тобой теперь интересуется весь мир, я не могу допустить, чтобы ты скомпрометировала себя вместе с орденом Фламини неосторожным словом или действием. Империум возьмёт на себя общественность. В крайнем случае, пригласим тебя на пару пресс-конференций. — А мне теперь нельзя говорить за себя? — Ты молода, тебе восемнадцать… — Мне двадцать два! — поправила его Шеради как-то чересчур запальчиво — почти по-детски. Таджин оправдано усмехнулся: — Тебе двадцать два, ты Ловец со стажем в пару недель. В один прекрасный день ты проснулась знаменитой и заметила, что некоторые стали называть тебя Единственной. Ты хочешь получить из этого выгоду, но даже близко не знаешь, что будешь делать. Ну? Что, по-твоему, ты можешь им сказать? — Но если я… Но если я действительно Единственная, имею же я право… — При всём уважении, Единственная, — усмехнулся Таджин на сей раз даже в зубы. — Я был хорошо знаком с Рашди. Неужели ты думаешь, мне не известны некоторые побочные способности Оскулума? Шеради сгорбилась и подтянула к себе коленки. Разговоры в этой болотной машине раз за разом заставляли её чувствовать себя смятой; все столкновения и аварии здесь происходили не на дороге, а в салоне. — С другой стороны, — вдруг изменившимся тоном проговорил Таджин и слегка наклонил голову на бок, так медленно, будто лицо его с сильно выступающим хищническим носом было ручкой газовой плиты, которую осторожно поворачивали, чтобы добиться среднего огня. — С другой стороны, нигде не сказано, что этот снег должен быть непременно природным явлением, а не общей галлюцинацией. Шеради ёрзнула на сидении. Ей показалось, что воздух из кондиционера идёт слишком горячий. Бэл случайно выронил свой плеер. Негромко выругался. Потом извинился. — И как там? — спросил у него Таджин, глядя на дорогу сквозь лихорадочные вскакивания и обмороки стеклоочистителя. Его фуйо раскрутил провод наушника в пальцах, словно лассо, и доложил бойко: — Глава Империума и новоявленная Единственная, не давая комментариев, скрылись в неизвестном направлении, сэр. — Какая жалость. Таджин сбавил скорость и вывел болотного зверя из путанных зарослей узких междворовых дорог на широкое набережное шоссе. Заклёванная моросью река казалась серой и припылённой. Ветровое стекло чуть слышно мурчало под дворниками. Над бардачком лежала сложенная вечерняя газета. «Работа над ошибками» стояло в заголовке, «городской Ловец, ученица печально известного Фано Патры Младшего, изловила фуйо Смерти. Официальное подтверждение от Империума было доставлено в…». Шеради не стала разворачивать её и читать дальше. Отвернулась к боковому оконцу. — А в сегодняшнем вечтиве* наверняка будет про Шеради Вад и таинственное природное явление, — не оборачивая головы, каким-то чудом заметил Таджин её интерес и тут же отрицание этого интереса. — Любопытно, что они придумают с изображением: раз о настоящих фотографиях и речи не может быть. Без конкретных подтверждений, в столице и за рубежом к твоей единственности пока относятся крайне скептически. К счастью для тебя. Девушка в твоем возрасте должна вовсю жить, а не думать о неживых; и ждать звонка от любимого человека, а не момента, когда боги позовут тебя к своим порогам. Шеради не ответила, и какое-то время они ехали молча. Набережная кончилась, река под влажной пылью вильнула в сторону, Таджин поехал по дороге, ведущей в центр. Его трость, приставленная к водительскому сидению, казалась вторым рычагом переключения передач. Шеради старалась отвлечься: куда бы она ни смотрела, «работа над ошибками» лезла ей в глаза. Ребэлиум привалился плечом к спинке её сидения и, краешком глаза следя за реакцией хозяина, предложил ей один из своих наушников. Таджин, привыкший ездить в тишине, никак не отреагировал. Шеради улыбнулась. В ухо закрался приятный инди-рок; какой-то слишком умиротворяющий для плейлиста фуйо Бунта. Они ехали вдоль центральной городской площади, людной по полудню, даже несмотря на висящий в воздухе дождь. Мимо них проползла, расталкивая автомобильные ряды, карета скорой помощи под раскачивающей душу сиреной. Но теперь почему-то сирене этой не очень-то верили — машины пропускали спасателей на колесах лениво, никуда не спеша. «Ничего, подождет пациент, потерпит, не помрёт». Шеради с замирающим сердцем смотрела на людей — в машинах, на балкончиках домов и гостиниц, за витринами кафе, на площади, под зонтами и под дождем. Люди со светлыми лицами, вдруг открыто улыбающиеся незнакомцам. Они говорили друг с другом оживлённо или немножко растерянно и удивленно глядели по сторонам, будто видя свой город в первый раз. Они над чем-то смеялись, запрокидывая головы, и танцевали под нескладные, но искренние бряканья уличных музыкантов. Это были горожане Эфл-Тейна. Это были люди, которым сказали, что они никогда не умрут. … — Да что он раскланивается перед тобой всякий раз?! — Понятия не имею. Может, у него такой кодекс субординации? — Канализации! Да в нём субординации твоей, как в быке молока. — Точно тебе говорю, Син, ты со всеми этими словечками однажды состаришься и превратишься в Фано. — Ха-ха, — ворчливо покосился на Шеради нестареющий фуйо, пока Оскулум прокручивал третий ключ из врученной Бэлом связки в третьем же дверном замке. Кажется, госпожа Рашди дорого ценила безопасность. Они оба уже давно были на месте — ждали своего Ловца в подъездной завешенной комнатке; пожилая, но порхающая консьержка обещала быть могилой, давать непрошенным посетителям от ворот поворот не хуже отвода и всё влюблёно угощала Оса каркадешным чаем. А сейчас он легонько толкнул дверь и встал боком, пропуская Шеради и Сина вперёд: — Прошу. Белая двухуровневая квартира была похожа на кабину космического корабля. Здесь почти не было острых углов. Даже рамы картин имели округлую форму, даже зеркала и переключатели на стенах. И в этом царстве безупречной обтекаемости только огромное окно смотрелось острым затемнённым квадратом. Шеради заворожено повела головой. В гостиной было безумно красиво и до жути неуютно. Фиолетовые в черноту искусственные цветы впивались длинными стеблями в вытянутые, похожие на колбы вазы. Декоративные фигуры в половину человеческого роста, казалось, когда-то давно были воздушными шариками. Их обмотали смоченными в клее нитями, и когда те затвердели, шарики просто сдули и выбросили за ненадобностью. И теперь полупрозрачные ниточные оболочки стояли совсем без внутренностей. Оскулум повесил ключи на закруглённый гвоздик и усмехнулся тому, насколько естественным, почти рефлекторным, вышел у него этот жест. Медленно, нехотя он обвёл до рефлексов знакомую квартиру долгим взглядом. И сумел отвлечься от своих мыслей только после того, как кто-то тронул его за рукав. — Всё хорошо? — спросила Шеради. — Не знаю. Не думал, что вернусь, — ответил Ос нескладно, что было на него совсем не похоже. — Всё хорошо, — повторила Шеради вновь. — Мы здесь всего лишь на время. — Как и везде. Он улыбнулся и замолчал, чтобы не взболтнуть неправду о своих чувствах. Он и сам не был уверен в том, как относится к этому новому старому месту. Наверное, так чувствует себя бабочка, что совсем недавно отделалась от состояния гусеницы и вдруг каким-то образом вновь оказалась в коконе. И непонятно — то ли её ждёт новое превращение… То ли паук. — Будь осторожна на лестнице, госпожа: ступеньки достаточно узкие. И не забудь поставить отвод. Син! Заканчивай хлопать дверьми. Могу заверить, здесь нет веранды. — Дуранды! — тут же рявкнули где-то на втором этаже. И во всей квартире отчего-то стало чуть-чуть теплее. … Уже через полчаса Син ускользнул из квартиры гулять по карнизам и «вести внешний дозор». Ос нашел пакет риса на одну чашку, консервированную кету и пол-упаковки кедровых орехов. Сказал, что этого хватит для небольшой порции достойного ужина, а завтра он что-нибудь придумает: Син может скакать по крышам и проводам сколько угодно, но ни ему, ни Оскулуму пока не стоит появляться в общественных — да и вообще человеческих — местах. Шеради ходила по апартаментам, как по музею. На мебели и вещах, словно на экспонатах, висели, прицепленные булавками, бумажные таблички. После гибели госпожи Рашди администрация сделала опись имущества в дарованной квартире, и теперь по всему её периметру можно было встретить надписи «выделено: городом (число), отходит: городу» или «личное, отходит: неизвестно». На одной из бумажных табличек Шеради даже заметила переписку недоумевающих описчиков, видимо, работавших в разные смены и не имеющих возможности перекинуться парой живых слов. «Что значит «неизвестно»?! Мне в протоколе знаки вопроса рисовать?», «Я что могу; живых родственников нет, завещания нет, я везде проверил. Пусть сами разбираются!». А чуть ниже размашисто, обрадованным почерком: «Империум разберётся» и подпись «распорядился: глава гор. отдел. «Фламини Имп.» г-н Х.Г.». Похоже, все разбирательства господина Х.Г. из городского отделения Империума закончились тем, что он просто-напросто передал ключ от проблемной квартиры своему начальнику — господину Т.Ф. Вот почему Таджин сказал ей в кафе «квартира, выданная госпоже Рашди, пока остаётся под вопросом». Слишком много здесь было табличек с надписью «личное». Осиротевшее жилище пусть и оставалось под вопросом, но ещё не погрязло под слоем пыли. Интернет и телевидение успели отключить, но зато в ванной, которую не нужно протапливать, была вода. Горел свет, и работали все электроприборы. В овальном телефоне ещё водился протяжный гудок. Сначала Шеради позвонила родителям. И пусть они были не из переживательной родительской породы, ей всё равно пришлось уверять, что всё в порядке и под контролем: весть о возможной Единственной уже и за Рыжее море перемахнула. Шеради смеялась и обещала тут же перезвонить, если с земли в небо вдруг закапает дождь, и время остановится. Следующий звонок побежал по проводам на холмы и растормошил факс в доме Фано. Трубку поднял Хан Говэр: — Шери! Мы всё знаем, наш старик прилип к радио ухом и хмурится весь день. Как ты? Всё в норме? — Да. Всё в порядке. Привет, Хан. — Где ты? Мы беспокоимся: Находка отслеживала твой правый носок, но потеряла след в районе центра. Шеради невольно опустила взгляд и пошевелила пальцами под бежевым носочком с вышитой на щиколотке красной таксой: — Потеряла след? Это, наверное, из-за отвода. Пришлось поставить на дверь. — Которую дверь? — Я в квартире, где жила госпожа Рашди. — Хо-хоо, — протянул Хан Говэр и замолчал на несколько секунд, прежде чем спросить со всей серьёзностью. — Пожевать-то там есть чего? Шеради рассмеялась, меньше всего ожидая такого вопроса. Большой, добрый Хан Говэр… В такие моменты ей казалось, что он способен остановить любую войну с помощью горячего какао и фруктового парфе. — Когда домой? — улыбнулся Говэр ей в ухо. — Империум хочет, чтобы я отсиделась тут пару недель, пока они будут «разбираться с общественностью», — ответила Шеради, хоть и от этого короткого «домой» в груди у неё заломило даже сильнее, чем от всех родительских слов. — А. Ну, может, оно и правильно. Даже к нам тут пресные из прессы стучались, но Фано их быстро спровадил, ты его знаешь. Ученица Патры Младшего кивнула, выхмыкнув в трубку «угу», и добавила: — Простите за лишние хлопоты. — Прекращай. — Не получится. Боюсь, пока я здесь, мне ещё не раз понадобится ваша помощь. — О чём речь! — О почтовом отделении. Не отнимая беспроводной трубки от уха, она прошлась до окна и взглянула на улицу сквозь стекло — затемненное, как в солнечных очках Хан Говэра. — Мне сегодня так и не удалось получить свою посылку, а там очень важные… — А. Таинственный пакет от твоей союзницы из Империума. — Ритта не из Империума. — Уже принесли, — продолжил свою мысль Хан, никак не прокомментировав поправку Шеради. — Прямо на дом доставили — не поленились на холм залезть. Наверное, увидали на пакете твоё имя и решили произвести хорошее впечатление на Единственную. Ну, так, на всякий случай. Интересно, а если ты теперь пиццу закажешь — бесплатно принесут? — Хан. Хан, слушай, — вновь привлекла к себе его рассеявшееся внимание Шери. — Там должны быть материалы. Бумаги, скорее всего. Ты не мог бы… А прочитай, пожалуйста, что там написано. — Сейчас? — Если ты не занят. Хан Говэр что-то прикинул в уме. Бросил в трубку короткое «не уходи» и удалился на полминутки тишины, слегка разбавленной музыкой из радио и далёким Фановым возгласом «ну чего ты тут топаешь, как тюлень!». Потом вернулся. И принёс с собой громкий, хрустящий звук рвущейся упаковочной бумаги. — Так… Так, ну, посмотрим… Шеради присела на круглый уоконный пуф. — Значит, — сосредоточенно сказал Хан, — здесь дата на странице. Двадцать второе апреля… ого, да тут старьё, Шери. Просрочено лет на тридцать. А напечатано-то на новой бумаге. Не оригинал. — Это не важно, Хан. Дальше, — мотнула головой Шеради, бессознательно нащупав на коже пуфа мелкие прожженные дырочки и зачем-то пытаясь расковырять их пальцами. — Дальше… Имя. Похоже, того самого, кому принадлежали бумажки. Название посередине: «Девятые ежегодные сборы…», — он не закончил, взял паузу — кажется, пробежался глазами по нижеидущим строкам — и спросил непонятным тоном. — Шери, зачем тебе шлют методички фламини-империумских собраний чуть ли не полувековой давности? — Там обсуждалось, как освободить фуйо. — Да, тут похожее выражение аж жирным шрифтом напечатано. Но разве нынешний Империум не закрыл эти архивы? Если они узнают о таких посылках… — А ты разве собираешься им всё рассказать? — подтрунила над его беспокойством Шеради. Говэр не ответил ни в следующий миг, ни даже через пару секунд. Молчание становилось неуютным. — Хан? — Подожди. — Пожалуйста, читай вслух! Её собеседник вздохнул: — Цель. Список поставленных задач, бла-бла-бла… Вопрос возможного расселения, обведено в кружок. Ты смотри, они хотели построить для освобожденных фуйо целый город. — Город?! Где? — Так, предложения от такого-то, бла-бла-бла… — Что значит «бла-бла-бла»?! — Подожди. Снова тишина и только шорох новых бумаг со старыми, забытыми стремлениями. — Хан? — Подожди. — Да что ты там такого вычитал?! — нетерпеливо спрашивала у овальной трубки Шеради, даже не заметив, как из растормошенных дырок на пуфе уже полез поролон. Говэр безмолвно читал неимоверно долгую минуту. Потом усмехнулся: — Ничего. — Что «ничего»? — Нечего тут вычитывать, в том-то и дело. Все страницы «для заметок» исписаны одним словом. «Бессмыслица». — Не может быть. Тогда что ты там просматривал так увлечённо? — Пытался найти среди бесконечной бессмыслицы хоть что-то, что имело бы смысл, — меланхолично вздохнул Хан Говэр на том конце, а у Шеради опустились плечи, и сама собой сгорбилась спина. — Нет, ну, нет… Должно же там быть хоть что-то! — Мне очень жаль, Шери. Может, все те собрания были простыми пьянками, прикрытыми высокой целью. А, может, тот, кто вёл эти записи — идиот… Но факт фактом — в присланных документах ты ничего не найдёшь. Она молчала и раскатывала жёлтый ком поролона в пальцах. — Шери, — голос Хана снова стал мягким и тёплым, как топлёные сливки. — Я знаю, будь твоя воля, ты бы первая побежала строить этот город для фуйо с молотком наперевес. Но ведь не каждый молоток можно поднять твоими хрупкими ручками. Даже у взрослых дядек, которые, поди, уж померли давно, ничего не получилось. А ты живешь — сейчас, ты молода, и лучше бы тебе… — Говоришь, как империумец, — насмешливо вздохнула Шеради. И Хан Говэр засмеялся. Только смех его отчего-то получился каким-то рваным и скомканным. Как жёлтый поролон. … Она смотрела на них — живых и молодых — через тоненькое бликующее пластстекло. Квадратная рамка со старой фотографией нашлась в коробке под надписью «личн.; отходит: неизвестно», куда, в поисках завещания или упоминаний о родственниках, господа-описчики сложили всю найденную документацию, как грибы в корзину. Запечатленные в тройной руко-плечной товарищеской обнимке институтские друзья глядели в камеру робко, но улыбчиво. В середине клювоносый патлатый паренёк со смешной капелькой первой бородки под нижней губой. Справа и слева от него — девчонки. Одна — высокая, костлявая и пышноволосая, а вторая — квадратноголовая из-за строгого каре с прямой чёлкой. «Раш, Танцуля и Тадж-Махал, — было написано прямо поверх изображения. — Бескостное трио». Как эти лупоглазые студенты из «бескостного трио» превратились в величественную госпожу Рашди, экстравагантную хозяйку сети стрип-клубов Ритту и главу Империума, который может одним взглядом мух прихлопывать, Шеради оставалось только гадать. Но «Танцулю» тем вечером она вызвонила совсем по другому вопросу. Шеради считала гудки: Ритта не принимала вызов долгий десяток секунд. А на одиннадцатую — после тихого щелчка в трубке наконец послышался её осторожный, даже какой-то чуть надломленный голос: — Рашди?! — Что?.. — растерялась Шеради, но быстро осознала ситуацию и поспешила её объяснить. — Ах, нет. Нет, простите. Я просто звоню из её квартиры. Это… — Ох… Малыш, я тут сейчас чуть кипятком не описалась, — в сердцах призналась Ритта, быстро окрепнув голосом. — Вы подумали… — Я думала, объявись она вдруг жива-здорова — я бы ничуть не удивилась. Но сейчас этот звонок… Этот домашний номер Рашди у меня на экране… Фух, я закурю? Спросила она непонятно у кого. На фоне звучала громкая, но далёкая музыка; создавалось впечатление, что Ритта сейчас находилась в глубоком закулисье во время представления. Грохнула какая-то дверь, два раза чиркнуло колючее колёсико зажигалки. — Так что, удивительные дела творятся? — спросила Ритта секундой позже, и Шеради показалось, что по незримым проводам связи вместе со словами передался и легкий запах дыма, который можно было почти почувствовать. — Сами звёзды крошатся и выпадают первым снегом. В Эфл-Тейн со всего света ломонулись люди, жаждущие бессмертия. Городская администрация, наверное, на ушах стоит и повышает плату за въезд три раза в час. Боги одарили человечество Единственной, а она вместе с главой Империума скрывается в неизвестном направлении. Я слышала, Жречество грозится остановить распространение заклинаний, если к утру не увидят доказательства, что ты в порядке и Империум не собирается сажать тебя в капсулу. — Пока это больше похоже на космический корабль, — призналась Шери, в который раз оглядев место, куда Таджин её посадил. Ритта усмехнулась в овальной, как капсула, трубке. — А я ведь тоже попала под ваш снег, — затянувшись, сказала она одновременно обвиняюще и мечтательно. — Знаешь, малыш, раньше он ни для кого такого не делал. — Кто? Оску… — Оскулум. Они произнесли это имя в один голос, а Шеради к тому же и глаза подняла: Ос спускался по лестнице со второго этажа и, на манер сборщика винограда, нёс прислоненный к боку пластиковый ящик с бельём, похожий на корзинку из супермаркета. Его Ловец отвернулась, неосознанным движением убрав за ухо волосы: — Он… У него это случайно вышло. Похоже. — А теперь все от тебя, похоже, чего-то случайно ждут. Ты мне звонишь в надежде, что я вызволю тебя из крепости и увезу куда подальше от Эфл-Тейна? — Нет, нет, я… — А то я могу. — Я звоню по поводу материалов, что вы отправили. — Вот как, — протянула Ритта, кажется, довольная непрямым отказом от операции вызволения. — И что скажешь? — Не то, чтобы я не благодарна вам за помощь… Но толка от них маловато. — А кто сказал, что будет легко? Если речь идёт о Фламини и Империуме, даже в личном дневнике никто ничего прямым текстом не напишет. Но раз ты сама взялась детективить, прояви сноровку! И, пока находишься в квартире Рашди, раздобудь там какой-нибудь компромат на Таджина — мне на радость. Шеради опустила взгляд на «бескостное трио» в рамке. Молодой Таджин Фловэр — от макушки до пят «Тадж-Махал» — улыбался так мягко, словно за губами его вовсе не было зубов. Нынешняя его подопечная мотнула головой: — Трудно проявить сноровку, если в документах только и написано, что повторяющееся слово «бессмыслица». — Бессмыслица? — Да. Ритта, а вы… Вы никакого заклинания на бумагу не ставили? Ну, от чужого глаза, например? — Хочешь сказать, стоило? — голос женщины в глубоком закулисье не стал строже ни на одну нотку, но Шеради отчего-то все равно укололась уголком фоторамки. — Малыш, если Таджин или кто из Империума увидит мои передачки, нас обеих сожрут без соли. — Нет, нет, всё в порядке! — подорвалась та. — Никто не видел… То есть, только мой друг, но он бы никогда… Да там же ничего такого и не было! Следующую секунду в трубке вместо голоса собеседницы был слышен только тихий, какой-то шершавый звук, будто Ритта тушила сигарету, растирая её пепельный кончик прямо о динамик телефона. — Это он сказал тебе, что в бумагах нет ничего, кроме бессмыслицы? — Да, но он же… Он не стал бы мне врать. — Ты уверена? — Я думаю, Хан Говэр просто… — Ты уверена, что он тебе друг? … И тут заслоилось. Это его молчание и репейное «бла-бла-бла». Голос — топлёные сливки и поролоновое послевкусие. Полированные щиточки круглых непроницаемых очков, о которых не принято было спрашивать, да и вопросы отчего-то никогда не возникали сами собой. Туманное, как утро в холмах, прошлое Хан Говэра, изведанное в той же мере, что Сатурн или даже Плутон, исключенный из планетного семейства. На белых описных табличках подпись некоего господина Х.Г. из городского отделения Империума, подслушанное «Тебя здесь вообще быть не должно» из уст внимательного Оскулума… Он стоял к ней спиной и химичил с чаем. Именно что химичил: отправляя жесткий, скатанный из чайных листьев комочек в кухонный сосуд и заливая его кипятком строго до едва различимой на запотевшей стеклянной стенке отметки, Оскулум скорее был похож на экспериментатора, смешивающего опасные реагенты, чем на любезного фуйо, заваривающего чай. — …я решил, что всё дело в правильных пропорциях и строгой последовательности действий, — говорил он сосредоточенно, хоть и понимал, что слушают его сейчас в пол-уха. — Я буду искать алгоритм, пока не добьюсь нужной температуры, совершенного цвета, консистенции — и идеального вкуса. Шеради даже останавливать его не стала на этом пути к идеальному чаю. Смотрела на свою горку риса под кетой, похожую на пышущий жаром извергшийся белый вулкан, и совсем без аппетита кусала губы. «Тебя здесь быть не должно»… А что, если Хан и правда засланец из Империума? В своё время втёрся к Фано в доверие и впитался в его одинокую отшельническую жизнь, как мазь в старческий больной организм. И теперь живёт в его доме улыбчивым дозорным и каждый день вместо утреннего похода в магазин на самом деле едет в штаб с отчётом о поведении престарелого Ловца-ренегата. А заодно следит, чтобы Находка свои обязанности перед городом выполняла. — …вернусь в Храм. Пока ты здесь, госпожа, кто-то должен следить за ситуацией в городе и за реакцией Жречества. Я прощупаю почву — подготовлю всё на случай, если тебе действительно понадобится убежище. — Потому что в доме учителя от Империума не спрячешься, — добавила к словам Оскулума слушающая его в пол-уха Шеради. И тот, не оборачиваясь, кивнул. Низкий, узкий и прямой, как лощённая книжная закладка меж беленькими страницами томика, хвост быстро прошёлся вверх-вниз между его лопатками. — Да, и это тоже. — Ос… — тихонько окликнула его Ловец, слабо подняв голову и взглянув поверх пара рисового вулканчика. — Скажи мне… Что ты думаешь о Говэре? Плечо Оса замерло: он занёс клювчик блестящей турки над очередной «чайной пробиркой» и вдруг остановился. Но через секунду же продолжил свою заварочную миссию, разбавив свой голос струйным шумом кипячёной воды: — Мастером клёцок ему не стать. Даже с выверенными алгоритмами. — Нет, я об этом твоём «тебя здесь быть не должно». Извини, я слышала. И Оскулум снова замер. Теперь уже надолго. Шеради сложила руки на коленях под столом: — Тебе было знакомо окружение Рашди. Ты его узнал, верно? Хан на самом деле не просто мужичок с холма — он из Империума? Приглушённый стук. Ос опустил опустошенную турку на липучую клеёночную салфетку овального, как и всё в квартире, типа. Он неспешно обернулся к хозяйке лицом. Губы его были так плотно сжаты, словно кто-то прострочил их вместе невидимыми, но крепкими нитями. Шеради смотрела на него. Оскулум молчал. — Я права?.. По лицу вижу, что я права! Почему ты мне ничего не сказал? Ос молчал, открыто глядя ей в лицо. Потом раздражённо тронул сомкнутые губы пальцами. И Шеради рывком поднялась из-за стола, утягивая за собой затрепетавший рисовый пар: — Ты под заклинанием! Это он так фуйо молчать заставляет?! Значит, и Находка всё это время… Тысяча Тысяч! Хан! Мы же ему так верили и даже… Нужно предупредить Фано. Как-нибудь аккуратно ему всё расска… Она уже готова была пулей выскочить из кухни, выстреливая собой в сторону телефона и сбивая на ходу овальную трубку с аккумулятора. Но горячие от долгой работы с кипятком, пахнущие чайными листьями пальцы, окольцованные скрепкой, вовремя сжались на её запястье. Оскулум посмотрел в лицо взвинченному Ловцу останавливающе цепко. А потом губы его разомкнулись, давая свободу осторожным, обходливо подобранным словам: — От пары чаинок ничего не разварится. Получится одна вода. Шеради какое-то время вглядывалась в его не бликующие — без всяких очёчных щитков — глаза. Вслушивалась во всё повторяющиеся в её голове слова. Потом осаждёно отвела взгляд в сторону. Может быть, все это и правда пустое — преувеличенное, надуманное с нервяка. Сплошная вода, из-за которой она уже готова была наброситься на друга. На любимого, как большой лохматый пёс, члена семьи. Мало ли какие у Хана могут быть причины вязать губы Оса заклинанием, как леской или горькой хурмой. Мало ли своим молчанием он взялся девчонку защищать, а не путать. Мало ли что ещё. — Нет причин беспокоиться, — ласково уверил Оскулум, оглаживая подушечкой большого пальца костяшки на тыльной стороне её пойманной ладони. Он улыбался очень искренне. Теперь ничуть не желая выслужиться. Строго по собственному хотению. Или потому, что так ему велело Хан Говэрское заклинание… … Он был заботлив, как раньше, но уже совсем по-новому — не на показ. Молча набрал для Шеради ванну и оставил на пластмассовом порожке махровое полотенце, которое Рашди так и не успела использовать. Сменил постельное бельё и в качестве ночной одежды предложил Ловцу свою нулёвую рубашку, найденную здесь же. Она смотрелась на Шеради, как до неприличия короткий докторский халат. — Я-то не против, конечно. Заходи, — сказал Син, обнаружившись вдруг в личной комнате госпожи Рашди перед самым отбоем. Окна в спальне выходили на многоквартирный дом и от неровных рядочков зажженных окон напротив казались чёрно-жёлтой мозаикой. Син стоял к ним и к полноростовому отражению Шеради лицом и что-то выделывал на стекле. Точнее, вылепливал. На нижней губе его прозрачным липучим йо-йо висел скотч: руки были заняты ветками. — Ты что там делаешь? — спросила Шеради. Потянула вниз полотенце, разрушила белую горку на голове и спровоцировала махровую лавину, разом спавшую на плечи. — А фто, не фитно? — всё следил за её отражением Син, зубами не выпуская узкую скотчевую ленту. Это и правда были ветки. Тонкие каштановые веточки с проржавелыми жилками на редких листьях. Он прикреплял их, стягивая сгибы скотчем, как пластырем, к стеклу. И его блестящая, вся в заплатках света соседних окон, поверхность превращалась в панно вычурного гербария. — Я пофумал, тебе будет непривычно на новом мефте. — И поэтому ты изломал каштан на нашем дворе? — Я собрал! — выронил скотч Син, но успел подхватить клейкий кругляшок рукой. — Ветки. С земли. Такие же тебе обычно в окно тычутся, так? Вот я и подумал… — Это очень мило. Спасибо, — сказала Шеради, не дожидаясь, пока он с сомнением подберёт слова, а если не подберёт, то непременно сдёрнет все ветки и смоется, посверкивая пуговицами на плечах. — Хочешь, обклею гостиную бумагой? — Заройся под одеяло и не отсвечивай, — буркнул ещё больше смущённый Син. И Шеради, смеясь, подняла руки. Прошлась до кровати, плюхнулась на круглый, покрытый скользкой голубой простыней, матрас, заколыхавшийся под ней, как желе. Зарылась под одеяло. Фуйо сосредоточенно откусил скотч, делая вид, что совсем за ней не наблюдает. Ветки тихонько скреблись о стекло. Совсем как дома. — Так ты на холме у наших был? Как там они? — спросила Шери, сидя в одеяле, как в сугробике. — Я ушёл незамеченным, — сообщил, не оборачиваясь Син. — Фано грозился явиться в Империум и пустить там всех «на консервированную тюленятину, если не прекратят втягивать в свои дела детей». Инвэниес прятала от него телефон и зачем-то тапки. — А… Хан Говэр? — Жёг во дворе листки. — Листки?! — Листки. С земли, — пояснил Син, покосившись. — А что? Осень же. Да, осень. И ночь. Чем не самое подходящее для костров время? Шеради потёрла пальцы на ногах, словно те у неё зябли даже под одеялом, и представила тёмный силуэт Хана, плохо освещаемый поздним костром. Картина вышла зловещей, и это её здорово разозлило. В конце концов, может быть, он действительно по велению утружливого сердца занялся палыми листьями, а не спешно жёг угрожающие Империуму бумаги? Что же теперь, всех подозревать и никому не верить?! — Этого больше не повторится, — вдруг сказал Син. И Ловец его вздрогнула, лихим делом подумав, что после любования кострами, Син спустился с холма и отправился в Империум с букетом каштановых веток в руках. Что они были с Говэром в сговоре. — Ты о чём? — спросила она, холодея пятками. — Типа не понимаешь, да? Хочешь, чтобы я тут перед тобой ещё сильнее унизился, — кое-как озлоблено выговорил Син, хоть и злился далеко не на Шеради; в пальцах его остро переломилась тонкая ветвь. — Ладно. Пожалуйста. Скажу. Я о спице. О спице, понятно?! Она вспомнила. И как Таджин извлёк её из трости. И как Син застыл перед ним, будто тушканчик перед земляным удавом. — Любому фуйо руку оторви — отрастёт. И только эта иголка может нас уничтожить. Или оставить следы. Син всё стоял к ней спиной. Шеради смотрела в его сторону и знала, там, под пуговичной джинсовкой и тёмно-синей майкой, прямо меж лопатками остро очерчена галочка шрама, об истории которого Син ещё не решался с ней заговаривать. — Этого больше не повторится, — повторил он уже мягче, почти виновато. И Шеради в его же тоне ответила коротко: — Да. «Такого больше не повторится. Я обещаю, Син». … Следующие два дня, проведенные в квартире Рашди, были обмазаны каким-то тревожным спокойствием. Оскулум, как и собирался, возобновил свою службу в храме, возвращался под вечер, пах золой и рассказывал виденное-слышанное. Что в Эфл-Тейн всё прибывают люди, и администрация действительно ежечасно повышает плату на въезд; что «Город бессмертных» бурлит, но и стынет в ожидании новых вестей о Единственной, а Империум знай поливает своим извечным «мы вам ничего не скажем, но у нас всё под контролем, вивэ дью Империум!». Со жречеством ведутся какие-то неофициальные переговоры в подсобках: о явлении Истинной Единственной за большими столами говорить пока рано, а вот в подсобках — в самый раз. Видно было, что Оса эта «послеснежная» ситуация сильно беспокоит; всё реже он ходил со свободно распущенными волосами, всё чаще — открывал уши. Зато чай у него с каждым вечером получался лучше и лучше. Син вёл дозор. Первым сообщал, если где-то неподалёку вдруг появлялся империумский болотный монстр на колёсах. Правда, тёмно-зелёный «минивэн» останавливался у подъезда совсем не часто. Господин Таджин так и вовсе заехал всего один раз. На следующее утро. Привёз кофе, картофельные шарики и омлет из ресторана быстрого питания. Сказал: «Это не подачка. Плата за зеркальный слепок». Конечно, подумала тогда Шеради, прижимаясь лбом и кончиком носа к прямоугольной стекляшке. «Зеркальным слепком» называлось хитрое, но недорогое заклинание, которое накладывалось на карманное зеркальце. Долгое время пользовалось популярностью у беспокойных родителей: чадо прикосновением запечатляло себя в зеркале и устремлялось в полное опасностей путешествие, скажем, в магазин за молоком. А мамы и папы в это время по лицу-отражению могли видеть, всё ли с ребёнком в порядке; не подбился ли глаз, не выпал ли где зубик, не подёрнулись ли щёчки бледностью. Похоже, Шерадин зеркальный слепок предназначался жречеству и должен был послужить доказательством, что цвет лица у неё здоровый, и под контролем Империума она чувствует себя очень даже комфортно. После Таджин не появлялся, зато пару раз заруливал Бэл, подряженный проверять, что она не только чувствует себя в четырех стенах комфортно, но при этом ещё и не задумывает выкинуть что-нибудь эдакое, бунтарское. И он же добровольно (но не сказать, что без хитрого прищура) вызвался быть связующим, независимым курьером и доставлял из дома посылочки: личные вещи Шери, одежду, девчачьи сумочки со средствами личной гигиены, контейнеры вкусностей от Хан Говэра. Вот только кусок в горло всё не лез, и, глядя в тарелку рагу с рыжим перцем, вольно нарезанным крепкой мужской рукой, Шеради думала только о повторно отправленных Риттой документах, которые, по словам Говэра, якобы не дошли — затерялись в пути. И о Бенедикте К. «Давай проверим, — сказала однажды Ритта из трубки. — Третий раз испытывать почту бессмысленно. Но материалы эти когда-то принадлежали… — мягкое похрустывание страниц старой выделки. — …Бенедикту К. Здесь подписано «Бенедикт К». Попробуй о нём справки навести. Может, он сам тебе расскажет всё то, в чём твой «друг» увидел лишь «бессмыслицу». Поступим так. Я это имя — Бенедикт К. — на ваш домашний факс отправлю. Если твой друг тебе друг — он передаст тебе это имя буква в букву. А если он работает на Империум — что ж, придётся мне оправдываться перед Тадж-Махалом и, может быть, даже удариться в непродолжительные бега. Ну? Давай проверим, малыш?». После этого телефон Ритты перестал отвечать. Шеради смотрела на порубленный рыжий перец. « — Карведик Мальмадью. — Чего-чего? — Карведик Мальмадью, так тут написано. — Ты уверен, Хан? — Да вот же он, листик этот факсовый, передо мной!». Шеради тяжело сглотнула. Да уж, есть совсем не хотелось, Хан Говэр жёг листки во дворе и вёл её по ложному следу… Или это Ритта её зачем-то дурачила? В конце концов, что Шери знает об этой женщине-Ловце из Ольши? Помимо того, что она величественна и гармонично умеет обнажаться у шеста? Весь третий день своего комфортного заключения Шеради провела в местных поисках компромата на распавшееся «бескостное трио», но находила вместо жёсткого главы Империума робкого «Тадж-Махала», вместо заговорщицы Ритты — пышногривую «Танцулю» и запылённые трогательные истории, которые только больше сбивали с толку и щекотали любопытный нос. А когда ей вконец надоело подозревать в чём-то неясном друзей и союзников, она решила присесть. Дождаться Оскулума, выловить Сина, усадить их на один диван и просто присесть рядом — засмотреть втроём какой-нибудь глупый фильм под свет лампы и шум закипающего чайника. Если вспомнить о Дне Определения, не так уж и много у них осталось времени. И если ничего не получится… Если всё оно, как сейчас, будет потрачено на пустые метания… Шеради раскатила в стороны дверцы длиннющей полки над широкоэкранным телевизором. Из-за пёстрых корешков дивидишных коробок она походила на упаковку цветных карандашей. Рука сама потянулась к неприметной полупрозрачной обложке без подписи фильма. Шеради щёлкнула коробушкой. На сером блинчике диска чёрным маркером было выведено «На случай, если я умру (хозяину Оскулума)». И строго очерченные завитушки вокруг дырочки по центру — наложенное госпожой Рашди заклинание. Заклинание «от чужого глаза». … С содроганием сердца она запустила диск. Проигрыватель проглотил его, как таблетку, и со взвинченным усилием принялся жевать. До того, как изображение успело проявиться в чёрной рамке экрана, Шеради на всякий случай присела на овальный диван… и пожалела об этом. Госпожа Рашди сидела точно напротив. На мониторе, как в вытянутом зеркале, отражался и овальный диван, и краешек кофейного столика, и фиолетовый цветок в вазе-пробирке. Только вместо обмершей Шеради, на её месте (или наоборот) отражалась погибшая женщина. И смотрела прямо ей в лицо. — Надеюсь, это стоит моего времени. И одновременно надеюсь, что делаю это впустую, — через секунду Рашди в телевизоре невесело усмехнулась и наконец-то рассеяла взгляд; теперь это были глаза человека, смотрящего в камеру, а не на кого-то живого из скорого будущего. — Я предприняла необходимые меры, но — может быть. Сначала она говорила будто сама собой, «разгоняла запись», долго, сосредоточено наполняла низкий толстостёкольный бокал рыжим, как Хан Говэрский перец, виски. — Моё имя Рашди… полагаю, ты знаешь, — слегка — но уже очень непривычно — растеряно проговорила она, не поднимая глаз. — …И, если ты сейчас это смотришь, значит, меня… Тысяча, как же нелепо всё это звучит. Она глотнула из стакана. По-женски поморщилась. — А ты, должно быть, мой ученик или кто из городских, на кого теперь обрушилась вся слава Оскулума. Уверена, после моей смерти, он предпочтёт остаться в мире, а не со мной. Без обвинений. На его месте я поступила бы также. Ос смышлёный фуйо, он умеет расставлять приоритеты. Шеради поёжилась и подобрала ноги, невольно желая отличаться от зеркальной Рашди позой. И одетая в костюм без единой складочки Рашди, будто бы желая того же, расслабленно развалила колени в стороны и чуть наклонилась вперёд, поставив на них локти. — Если ты из городских Ловцов и сидишь сейчас на моём диване, удосужься дослушать меня — узнаешь много интересного, — нехорошая усмешка быстро скатилась в сожалеющую улыбку. — А если ты и правда мой ученик, я хочу, чтобы ты забыл всё, чему я тебя учила и… продолжил моё дело. Я говорю не об обладании Оскулумом, не об академии. И уж тем более не об Империуме. Речь пойдёт о причине, по которой меня, вероятно, не стало. Мне стали известны некоторые… обстоятельства, рассказать о которых сейчас — прямо и с наскока — всё равно, что обречь тебя на ту же самую участь. Поэтому я скажу по-другому… Шеради смотрела, не смея шелохнуться. То, что разворачивалось перед глазами и стало доступно её ушам не шло ни в какое сравнение с бумагами подписанными неким Бенедиктом К. Невольная наместница госпожи Рашди подставляла лицо мониторному свету и попадала под его невидимые излучения, будто под заклинание. Кажется, Рашди действительно использовала заклинания, поставив их на камеру, на готовый диск или даже на саму себя: некоторые несказанные слова сами собой всплывали у слушателя в голове, как пояснения в справочнике. — (Мне жаль), — губы Рашди не шевельнулись, но сама она очень выразительно взглянула в камеру. — В моих уроках не было обмана, но и искренности в них не было тоже. Базовые ловчие умения, немного общепринятой истории, раздразнённое честолюбие, небольшая спекуляция на патриотизме… Мне нужна была ваша преданность Империуму — и мне, раз я являюсь его частью и, к тому же, вашей наставницей. Уже открывая академию, я знала… для борьбы с Империумом одного фуйо будет мало — мне понадобится армия. Вы должны были стать её фундаментом. Ещё один глоток; на сей раз без всяких искажений на лице. — А? Каково такое слышать от империумской подстилки? — она натянуто рассмеялась, обнажив влажные после виски зубы, одной рукой потрепала значок Империума на отвороте пиджака. — Не говори Таджину. Держу пари, тебе сейчас приходится иметь с ним дело, да не одно. (Если меня убьют — этот уж точно не останется в стороне и первым явится ткнуть мой хладный труп палкой). Он неплохой человек, но сейчас мы все идём столь разными дорогами, что трудно поверить: начинали-то мы все с общей отправной точки и прийти хотели к одному и тому же. Мы начали думать о Ловцах и Империуме тысячу лет назад, ещё когда соображалка работала хорошо, но в одном направлении. Правда, уже в те времена мы уяснили, что с Империумом трудно. То газеты, жречество и правительство говорят: Империум ничего, империумцев можно любить. Во время войны, например. Или когда какой-нибудь Фламини словит фуйо Дождя в засушливый год. А потом где-нибудь появится фотография трепетной фуйечки на спице — и они же, моралисты, говорят, нет, вы должны ненавидеть империумцев. Никогда не разберёшь, когда что. Только начинаешь Империум любить, а уже говорят — пора ненавидеть. Только рассердишься, — а уже пришло время опять с симпатией. Так вот во времена студенчества я предложила своей компании стать Ловцами. Такими независимыми Ловцами. (Было как раз время, когда в кругах вольнодумной молодежи в моду вновь вошла ненависть ко всякого рода контролю над человеческими и нечеловеческими душами). Но каждый из нас обещал помнить: Империум нельзя любить или не любить, но это — сила, с которой придётся считаться. Считаться можно по-разному. Бороться — тоже. Я вполне могла бы покрыть своё лицо слоем вазелина (защита от газа «мэйс»), вооружиться протестными плакатами и стоять перед стеной империумцев, смотря на них с сочувствием пророка. А могла добровольно посадить себя в их клетку, но вместе с тем и стать живой клеткой этого огромного империумного организма и изнутри глядеть, как он работает. И найти слабое место… Значок в виде кулака, сжимающего перо, рыже блеснул в свете лампы. Покойная госпожа Рашди — весомая единица Империума, резким движением головы откинула назад строго подстриженные волосы. — Я сделала это не ради них — я вовсе не собираюсь заламывать руки и причитать по поводу загубленных судеб Дарующих. Я ставила перед собой скромную задачу: разобраться, что происходит со всем божественным, если за него берутся так называемые деловые люди. Империум желает отобрать у богов всякую власть и переложить её в человеческие руки, будто это камень или горсть песка. Но что делать тем, кто желает, чтобы руки их оставались чистыми? Кто хочет видеть в своей жизни и смерти высшее предназначение, умирать на операционном столе по божественному предписанию, а не потому, что хирург халявил в медицинском и откоцал что-то лишнее? Ипериум говорит «власть и свобода — человечеству!», не вынося этот лозунг под звёздочку и не указывая ниже, что свобода-то будет не у всех, а только у «этувластьимущих», и все эмоции, вся благодать мира подаваться будут порционно. Если Империум победит — за страстью будут ходить, как за хлебом, а печаль гасить так же, как сейчас гасят кредиты. Я вижу, как это происходит, я своей рукой иногда подписываю эти оплаченные «бланки на одну ночь», да простит меня Оскулум. Увы, ему, как и всем фуйо просто не повезло оказаться побочным продуктом войны между богами и людьми. Завершится война — и фуйо будут свободны. Или, наоборот, все до единого заточены в капсулы. Она замолчала. Третьим заходом осушила широкий стакан до стеклянного дна и на миг зажмурилась. Потом опасливо огляделась: — Предположим, я нашла в материи ордена шаткое… хм… ядро. И, если его расколоть и выдернуть — порушится вся система. Вся. Не только Империума. (И всё встанет на свои места.) — Похоже, это знание дорого мне аукнулось… Если на меня сейчас смотрит не Ловец, и не мой ученик, а трусливый русак — забудь всё, что слышал и продолжай жить своей жизнью. Только, будь добр, отдай запись Таджину, пусть сдёрнет заклинания. Пусть знает, что я знаю. И пусть знает, что я знаю, что он не знает ни шиша. Однако, если… Если ты сын… или дочь Богов, если не желаешь отдавать себя на выварку Империуму — ты попытаешься отыскать это ядро. В любом случае… (Я буду ждать.) Короткий «пшик», словно где-то недалеко открыли банку колы. Изображение скукожилось до точки и исчезло, будто кто-то выдернул телевизионную вилку из розетки. Шеради моргнула, словно сбрасывая с глаз чёрно-белую рябь. Прямо перед лицом вдруг нашёлся Оскулум. В белоснежном храмовом одеянии, запыхавшийся, он сидел перед ней на одном колене, крепко стискивал ладонями плечи и, кажется, даже встряхивал её время от времени. А поймав наконец-то осознанный взгляд госпожи, шумно выдохнул. Склонил голову и поднял вновь: — Ты сидишь здесь, как околдованная, уже долгое время и ни на что не реагируешь. Мы было подумали… — Ос! — и теперь пришёл её черед хвататься за его белые плечи. — Это не было обычной авиакатастрофой, они убили её! Громко, удивляясь сухости во рту, как после дня молчания, выговорила Шеради и, услышав собственные слова, поняла, во что она на самом деле ввязалась. — Они её убили…