Две стороны одной медали

и если спросят у меня: «тебя любили?» отвечу прямо, глаз не отводя: «нет, не любили, меня губили. себя любили около меня».

Я улыбаюсь треску наконец выбитых дверей. Он ложится на дно барабанных перепонок мелодией. Ну же, Эрик, смелей. Наступай. Давай, уже, кончай с этим затянувшимся представлением. Время давно настало. Впрочем, его было всегда мало. Для нас. Ты молчишь, что же, я тоже. И нечего сказать, веришь? Смысл в этом наборе звуков? Совершенно никакого. Лишь лишняя трата кислорода. А он не для тебя, урода. Закрываю глаза, вспоминая твои излюбленные фразочки и мимику до мелочей, как ты там любил изъясняться? Смерти не надо просить? Её надобно дарить. Без вопросов и веских причин. Что же, Лидер, сдохни, будь так мил. Смотришь, не мигая, глотая вязкую тёплую слюну. Морщишься, припоминая события недавнего прошлого. Напрасно. Это уже сносно. Находиться здесь, встречаясь взглядом с трещинами, выученными моим телом наизусть. И это не грусть, не она мелькает в глубине твоих чёрных зрачков, напротив, тебе противно. Инстинктивно. Мы ведь звери. Давно привыкли. И если выбирать себе хищника, то ты… Впрочем, ты никто. Стёрт из понятия. Знаешь ли, моё любимое занятие. Выдирать тебя клоками из сознания. Эдакая мания. И она мне нравится. Качаю головой, ещё раз проверяя количество патронов в магазине. Один. Главный. Судьбоносный. Ударимся в историю, как насчёт русской рулетки? Удача, как и пуля, либо твоя, либо моя. Короче говоря, это наша последняя встреча. — Всё могло бы быть по другому. — Могло бы. Но ты не дал и шанса на это. Ты не разрешил. Сам всё разрушил. Просил понимания, соответствия, а после бросил о острые скалы твоего непомерного эго. — Ты сам в это веришь? — выходит хрипло. Сипло. Безжизненно. Жалко. И я всё еще не могу перестать улыбаться. Скулы сводит, тебя злит, а мне, чёрт подери, саднит. Внутри всё кричит, пристрелить тебя, убогого, как вшивого бешеного пса. Но мне так отчаянно хочется послушать этот бред. И это твоя подпись, твоя изюминка, личный бренд. Находить всему самое тупое объяснение. На деле же всё проще. С биркой на трупах «потому что захотел». Но на мне ты слетел, потерпел самоё большое поражение. Полное лидерское уничтожение. И маску не снять. Улыбка застыла на губах. Не согнать. Прекрати, времени не трать. Это явь. Не сон, не иллюзорная гладь. Брось, ты же знаешь, что эта ленивая ухмылка лжёт. Ты знаешь, потому что являешься её автором. Она не досталась мне даром. Но уже поздно о чём-то жалеть, согласись. Этого не забыть. Не замять. Не сделать вид, будто бы всё нормально. Потому что. Потому что мёртвые не могут любить. Нам даже бойцами не слыть, ибо мы, мы слабы. Не люди. Недостойны этого. Сидя на бетонном полу сырого помещения, я остро ощущаю, как чёртова жизнь вытекает, словно песок сквозь пальцы. Но мне не жаль. Ничего не жаль. Во мне давно нет костей, вместо крови — раскалённая сталь. — Ну же, Эрик, признай хоть раз в своей гнилой жизни, что был неправ. Скажи, что облажался. Скажи, что оплошал. Прикинься идиотом, мол, бес попутал, — я прошу тебя. И тогда — эта пуля моя. Я пущу её в лоб, не дожидаясь, пока внутреннее кровоизлияние убьет меня. Слышишь? Посмотри мне в глаза и скажи что-то. Я поверю, даже если это будет неправда. Я подарю тебе жизнь, которую ты у меня отнял. Чтобы в конце этого слишком долгого дня ты обнял и выкинул мой труп в ад. — Я взял то, что принадлежало мне. — Щелчок предохранителя и глухой выстрел. Почти не оглушил. Потушил. Жестоко. Все мои тлеющие надежды. Рука не дрогнула: я выполнила то, что давно обещала. Получи и распишись, мой Лидер. Пуля застряла у тебя в чреве, разрушая тебя по мере глубины. Что же, теперь мы равны. Оба в партере. Пред смертью. — Я думал, что не сможешь, — не лжёшь. Ты и вправду всегда меня недооценивал. Вечно сжирал своим цепким взглядом убийцы, в котором милости ни крупицы. Если бы могла, опустошила бы твои глазницы. Но этой хлюпающей крови фонтаном тоже вполне достаточно. Смысла держать руки на рёбрах я больше не вижу, поэтому отнимаю окровавленную руку от перелома, выставляя на твоё лицезрение распоротую кожу и сломанную кость. Они толще, чем казалось. Самую малость. — Дура, — ты улыбаешься без фальши, просто улыбаешься, удовлетворённо кивая. — Я всё думал, когда это произойдет. Случится ли вообще? В первую встречу, когда ты твёрдо ответила мне, хотя поджилки дрожали, я знал, что умру. От твоей руки. Ты могла бы меня столкнуть с моста, вогнать кинжал в шею, отравить. Что угодно, я всё заслужил. Губил и губил тебя, пока наконец ты не ответила. Пока не встретила отпором? — ты кашляешь, выплёвывая кровь, а я всё ещё пытаюсь остаться в сознании, чтобы дослушать. — Ребенок. Знаешь, я ненавижу детей. Да, вообщем-то, и на любовь не способен. Преданность — моё, а не любовь. Но ты. Ты стала открытием, Волф. Твой дед всегда мне это говорил, что ты сможешь сломать мой стереотип, и мне кажется, я уже тогда тебя условно полюбил. Когда узнал, что натворил, хотел сам себя прикончить. Но мерзкий Четыре не допустил. Сказал, что это не мне решать. А оно и вправду, не мне… Всё плывет. И я едва ли разбираю сказанные слова. — Я видел, что ты, твои рёбра, заметил ещё когда ты бежала. Не засыпай, глупая, я ещё не сказал главное. Прости меня. Темнота. Кромешная. Спокойная. Тьма. Эрик. Спасибо.