***
Жизнь свела их давно и серьезно – все друзья Перси были изначально связаны друг с другом. Сам он учится с умницей Аннабет, Гроувер стажировался в их школе какое-то время, а Кларисса кидала объявления молниеносной войны из параллельного класса. Она не такая уж забияка, просто это лучшее, на что она способна в плане отношений. Перси и Аннабет разглядели за этой грубостью кое-что большее – она привыкла так жить, и стоило дать ей раскрыться, чтобы понять, что на самом деле она – своего рода чудо. Хотя каждый человек чудесен, если подумать. Талия была подругой Аннабет с детства, и Чейз познакомила всех сразу же, как представился случай – стоило только Грейс прийти за ней в школу. Джексон поначалу удивился – девушка стояла отчужденно, практически спрятавшись за широким стволом дерева, вся в черном: , водолазка под горло, кожаная куртка, на которой расцветал узор из снежинок… Он в толк не мог взять, где же такая святоша, как Аннабет, сумела с ней познакомиться. Но вскоре выяснилось – обе оказались идеалистками, целеустремленными и сильными духом девушками. Когда в их компании появился Люк, Перси немного успокоился – матриархальный строй, видимо, отменялся. Гроувер не в счет – иногда стелиться он может очень старательно, если девушка попросит. А Кастеллан – он другой. Его слушаются, его хотят слушаться. Он был вожатым в одном из многочисленных летних лагерей, посещенных Талией. Как-то раз, гуляя по вечернему городу, они наткнулись на него – солнечного парня в джинсовых бриджах с рюкзаком за спиной – и уже не смогли отпустить. Кастеллан олицетворял смелость и силу – защищать слабых он считал своей прямой задачей. Не ограничилось драками в старшей школе – ребята по-прежнему носили ему фрукты в больницу, куда он мог загреметь за столкновение с криминального вида парнем, который, например, приставал к девушке на улице. Да, и этот человек называл себя почти педагогом. У него не было денег на университет, и он работал где придется – ночным продавцом в супермаркете, копирайтером, поваром в маленьком кафе… Неизменно только ездил в лагеря, где его принимали как гостя, знакомого по многолетним контактам – с тринадцати лет был помощником вожатого, а потом уже и его взяли… Люк много читал о детях, преподавании и девиантном поведении, видел свое будущее именно в общении со школьниками. Наверное, у всех внутри что-то переломилось, когда появился Кастеллан – практически идеальный и безупречный – его просто нечем было уколоть. Именно он соединил их воедино, сделав единой семьей. Теперь же ребята просто жизни не могут представить друг без друга. Именно благодаря этой дружбе Перси не думает о своей ненужности, Аннабет не чувствует себя ботаником, а Талия ощущает себя необходимой. Именно эта дружба вливается в вены, смешивается с гемоглобином и уверенно твердит о том, что тайн просто нет и быть не может – общий разум не скроет ничего. Или почти ничего.***
Джексон выбирается с Талией в Ночной город – она побаивается идти одна, а остальным о таком желании сказать просто стесняется. Грейс говорит, что жить в Нью-Йорке и ни разу не увидеть злачных мест – не только редкое везение, но и явление неосведомленности. Аннабет беззаботно посапывает на идеально белых простынях, когда ее лучшие друзья снуют по темным переулкам – Талия будто бы точно знает, куда надо идти. Перси не считает это удачной идеей, но отказаться не может – почему-то что-то сосет под ложечкой и толкает, заставляя идти вперед. Джексон считает, что это чувство трусости, так не вовремя выплывающее, и парень утверждает – ему не страшно. Где-то на задворках разума мелькает мысль о том, что он давно хочет увидеть все – без прикрас, без огромных плазм во всю стену – он хочет увидеть настоящий Нью-Йорк, а не такой, каким показывают его в многочисленных голливудских фильмах. Они шагают вдоль плохо освещенных кирпичных стен, и Перси безошибочно узнает штампы из кинолент, улыбаясь про себя. Черный силуэт Талии скользит вдоль длинных теней, забираясь в темноту и вновь выныривая из нее. В какой-то момент Джексон выталкивает себя в разноцветный океан сверкающей рекламы и невольно жмурится – как он здесь оказался? Грейс замирает на месте, скрещивает руки на груди, задумываясь. Перси никогда раньше не был здесь, и ему отчаянно кажется, что нагретая кровать все-таки подходит для ночного времяпровождения лучше, чем испещренная ветрами и ярким неоном улица. За эту ночь они успевают пережить многое – убегают от какого-то пьяного ублюдка, попытавшегося грубо облапать Талию, а потом обнажившего маленький карманный нож, знакомятся с ребятами с Галапагоса, мечтающими покорить Нью-Йорк, натыкаются на сотни девушек древнейшей профессии, которые когда-то, наверное, были красивыми. Щемит в душе что-то, когда он видит их – кулаки сжимаются в немой агонии брезгливости. Чулки – неаккуратные, зачастую с десятками затяжек, – аляповато выглядывают из-под фатально коротких юбок крикливой расцветки. Топы, будто оборванные до пупка, ломают, сжимают, делают фигуру совершенно выбитой и совсем жалкой. И вся эта косметика, слоями наложенная на стареющие лица, больше похожа на маску, за которой девушки хотят скрыть все – свое имя, прошлое. Самих себя. Они разбиваются высокими водопадами, утекают в городскую канализацию… Перси больно, и он нехотя сжимает кулаки в карманах, потому что это даже не брезгливость – жалость. Он не знает, что думает Талия, и она не торопится ему рассказывать – просто рыщет глазами, проезжается взглядом по влажной дороге и незаметно ныряет дальше, в страшные кишащие змеями ямы, откуда зачастую так тяжело выбраться. Где-то к четырем утра они заходят в небольшой клуб, который выглядит гораздо приличнее всего того, что осталось позади – здесь относительно чисто и музыка бухает по ушам не так громко. Талия растворяется в толпе танцующих в поисках неизвестности, а Перси остается у барной стойки, залитый зеленым светом, слишком уставший, чтобы что-то предпринять. Он знает, что Грейс найдет его – не может не найти. Джексон лениво скользит взглядом по окружающим – за барной стойкой сидят только два в стельку пьяных парня и рассказывают друг другу про сложности жизни. Перси выхватывает только, что один из них оказался кем-то жестоко брошенным, а второго отшили, как он говорит, ни за что. Джексону это неинтересно, но он не может себя заставить не слушать – ощущение подсказывает, что это как-то может ему понадобиться. Бармен качается в такт психоделической музыке, переворачивая в руках бутылки с алкоголем. И люди вокруг – десятки людей – пульсируют в едином сердцебиении и танцуют так отчаянно, будто это их последняя ночь. Перси даже невольно завидует им – ему не хватает веселья. Но он обещал быть с Талией, просто находиться рядом, чтобы она знала – с ней кто-то есть. И кто-то совсем не далекий. Перси отрывается тенью от барной стойки, когда слышит явно в свой адрес сказанные слова с предложением развлечься. Он даже не смотрит на их владельца – явно в возрасте мужчину с грустными глазами и несвежим дыханием – автоматически направляется к лестнице, осторожно шагает и прячет глаза в одной точке перед собой. Периферийное зрение играет с ним злую шутку, и он видит все – мужчин в коже, прижимающих тонких, практически прозрачных мальчиков к стенам, бритые виски и шипы у кого-то на ошейниках. И теперь это точно не брезгливость – просто глаза сами закрываются, а ноги подкашиваются от до ужаса пошлой смеси запахов спермы, табачного дыма и секса. Он чувствует себя персонажем чертового фильма или, на худой конец, музыкального клипа, проходящим весь этот Содом. К нему тоже подбирается кто-то с ожидаемым предложением, и Перси широко мотает головой, на негнущихся ногах делая свой следующий шаг. Лестница кажется бесконечной, и когда он соскальзывает с последней ступеньки, зрение становится идеально острым само собой. В горле замирает крик страха, и Перси подавляет его, проглатывает, отправляет подальше. Он бездумно идет, и оказывается в настоящем храме похоти и разврата, к чему явно не готов. Но новые кеды скользят по бетонному полу, унося дальше – и дыхание спирает. Джексон проходит мимо кабинок с открытыми дверями, в которых огромные крепкие мужчины жестко трахают этих мальчиков-призраков – точно таких же, как и на лестнице. Последний шаг Перси почти просит себя не делать, но тело не слушается – и неестественный белый свет снова бьет по глазам. Эта кабинка самая большая; с потолка свисают толстые цепи, закрепляя импровизированное ложе в воздухе – невольно приходит ассоциация с гамаком. На полу валяются смятые банкноты совсем немаленьких номиналов. Расхристанный, с продетыми в две огромные петли бедрами здесь отбывает свой жуткий век совсем не такой призрак. Низкий, но чересчур перекаченный мужчина с выступившими от усердия венами на висках закатывает глаза, а рука его мертвым браслетом сжимает чужую шею, вырывая сдавленные хриплые вздохи утопающего. Люка душат, и тело его содрогается в асфиксии, и Перси почти видит, как черные искры вылетают из его глаз вместе с крупицами воздуха. Джексон хочет сделать хоть что-то – протянуть вперед руку, накинуться на этого извращенца, убежать – хоть что-то, Боже, хоть что-то! Но он стоит на месте, не в силах выдавить из себя движение, и мысли его сбиваются в сплошные басы стукающего сверху звука. Но качок резко убирает руку, и Перси слышит спасительные вдохи, почти физически чувствуя, как воздух пропадает в легких. И ему почти легко от этого. И все-таки он резко разворачивается и уходит – уходит, сбрасывая со своих плеч чью-то огромную ладонь, просто пулей взлетает по лестнице, не глядя никуда – наугад, на ощупь, с закрытыми глазами. Вылетает и из самого клуба, окунаясь в ночной воздух и невозможно яркий неон. Наверное, страх – это когда понимаешь, что в мире реально возможно все. Кто-то верит в Бога, кто-то в лекарство от рака, но почему люди мало задумываются над верой в самое страшное? Почему-то никто не хочет думать о дьяволе, о пытках в концентрационных лагерях или о голодной смерти. Человек запрограммирован на веру в лучшее – наверное, это в какой-то степени и делает его человеком. Перси снова крутится в окружающем его густом пространстве, совершенно не понимая, где он находится. Тело летит вперед, легкие отчаянно глотают воздух, ноги выворачивают на улицы, названия которых Джексону никогда известны не станут. И на душе что-то слишком тяжелое, разливающееся теплым, липким потоком, не смывающимся даже от самого яростного дождя. В какой-то момент Перси останавливается резко, впечатываясь стопами в асфальт, и смотрит по сторонам – где он оказался? Глаза не выхватывают людей или лавки – только высокий фонарь посередине улицы. Фонарь неместный – он ни разу не видел в Нью-Йорке подобных – будто из пластилина вылепленных, со слишком уж явно современной лампочкой дневного света внутри. Этот концентрированно синтетический цвет опять режет по векам, по глазам, оставляет кровавый след на бровях, сбрасывает ресницы. Джексон обрушивает себя на гостеприимно оказавшуюся здесь лавку и дышит загнанно, стараясь достать булавки из собственного сердца. Почему-то они упорно не хотят оттуда выходить. Внутри громко хрустит, ломаясь серьезно и необратимо; пропадает чувство собственной защищенности, пропадает вера в завтрашний день. Перси думает о том, что видели племена индейцев во время первой войны за земли Америки – своих же казненный товарищей, вывешенных публично. А, может, это было вовсе и не так – в любом случае, сердце яростно бьет по грудной клетке, пальцы беспомощно сжимаются, а по спине бежит щекотка электричества. Кто-то, сам того не зная, взял у Джексона самое главное – дружбу – и осквернил основной символ чистоты и светлого будущего. И чувство, охватывающее, сжимающее – очень противоречиво. Перси не чувствует жалости, только едкую беспомощность от сложившейся ситуации – он-то так и не смог ничего сделать. Ночной ветер трепет полы ветровки, а звезд совсем не видно. Перси никогда не чувствовал себя сломанным настолько.