Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

"Май 1850 года, 1-е. Сегодня гулянье - я ездила кататься с Артемием и мальчиками: я довольно здорова, даже "поправилась", не в талии, а с лица... Зарумянилась... Артемию перемена во мне очень нравится, и теперь, когда нет сомнений в его отцовстве, он счастлив. Что у него на уме? А Оленька беременна в третий раз - сегодня письмо пришло. Она рада - поразительно: как это возможно? Как Федору не жалко ее? Ведь он любит ее... Те, кто любит, убивают своих любимых: это, кажется, не мною подмечено... А любовь всякий труд превращает в счастье. Наверное, Ольга и в самом деле довольна своей долей: она хорошо живет с Федором, и в главном, то есть брачном, смысле тоже... Я же иногда думаю: как прекрасно, что у меня не такое лошадиное здоровье, чтобы зачинать по ребенку в год, как иные женщины. У Свечкиной однажды произошел выкидыш прямо на бале, "между полонезом и кадрилью", и после этого она оставалась праздна три года, хотя жила, кажется, не только с мужем... Как нелепо распределение человеческой участи! Ольгино письмо ко мне пришло вместе с Алешкиным, одной почтой. Братец действительно серьезно женится: уже обручился, колечко носит. И барышню себе нашел хорошую - еще повыгоднее Сонечки. А Сонечка уже с февраля нынешнего года "возит саночки"... Ну, дай бог! Вот пишу это - и так и кажется, что вся женская жизнь состоит из рождения и воспитания детей. Неудивительно, что мужья охладевают к женам! Кому захочется без конца возиться с "выводком", заниматься пеленками, кашками и слушать этот писк, который различается только на любовный материнский слух? Мы с Артемием по-прежнему живем - доктор не запрещал; да и мне это, кажется, только на пользу. Как будто и не беременела. Артемий приводит меня в восторг даже еще легче прежнего - есть в этом что-то неестественное, мне почему-то кажется... Никакой "военной грозы" на горизонте не виднеется. Турецкий этот вопрос назревает и разражается громами уже не одно столетие: пока Россия борется с Европой за Крым и Черное море. Польша с Литвой борются за свою независимость, и Румыния тоже, со своими интересами, - сбоку припека: чванство и "самость" у этих земель как будто сгустились на их небольшой территории, в отличие от нашей - русской беспредельности. Верю ли я, что Дольский изменник и иностранный шпион? Ну вот и сказала... Господи, мне даже про себя проговорить это было страшно, хотя "сердцем думала" постоянно... О масонстве я более ни от него, ни от кого другого не слышала - хотя не сомневаюсь, что он и Перьин именно масоны или то, то скрывается под этим названием сейчас. Почему-то участие Перьина утишило мою тревогу. Он русский художник, самородок - и потому человек благонамеренный в лучшем смысле. То есть человек хотя и весьма умный, но думающий в таких делах не то чтобы умом - а русским прозорливым сердцем: он бы не вовлекся а то, что угрожает нашему основанию. В последнее, в настоящую государственную измену - нет, приглядевшись, понаблюдав Дольского, не верю, и сердцем не верю... но он может быть нечто даже худшее: выразитель и распространитель идей, губящих наш национальный дух. Впрочем, разве не имеем мы таких "выразителей" и "распространителей" и между своих, по всей России? В чем он вообще состоит - национальный этот дух, и не губительнее ли космополитизма? Мы, верхи, стоим на том, что сами же отрицаем своею жизнью: то есть я, княгиня Дольская, борюсь за сохранение того народного чувства, которое сама никогда не разделю. Охраняю то драгоценное невежество, фантазмы русского ума, на котором держится все наше государство. Какая насмешка вся наша жизнь! Воображаю, как я повеселила бы мужа, если бы высказала ему все это, - и сама искренно посмеялась бы с ним; и, в то же время, мне это отвратительно. Как предательство. Хотя все это правда! Вчера я, как бы между прочим, попросила Артемия научить меня румынскому языку, как он уже давно учит меня польскому. Муж охотно, хотя и с насмешкой, согласился. Спросил: "Мадам продолжает шпионскую деятельность?" Как будто вся деятельность женщин, в сравнении с мужской, есть игра и тявканье моськи. Ах, как же часто так и есть! Женское образование и вообще воспитание у нас в невозможном состоянии - исключая только немногих женщин. Я постоянно сбиваюсь... до сих пор не замечала за собою такой путаницы в мыслях. Самое страшное для меня: неужели я отупею и потеряю себя как личность? Ну нет: это невозможно. Не уступлю! Мы с мужем вчера за ужином заговорили о его родословной - как раз когда я навела разговор на Румынию: и он своим рассказом удивил меня, хотя и не слишком. Так удивляет всякая пикантная и не слишком приятная новость, даже если ее и ждешь. В шестнадцатом веке, который мне кажется теперь началом всех наших начал, пан Сигизмунд, внук пана Владислава Дольского, женился на девице из рода Баториев, этого румынского семейства, откуда произошел король польский и великий князь литовский Стефан, прежде бывший князем трансильванским. Сие семейство породило также "кровавую графиню" Елизавету - ей приписывают, кажется, шестьсот замученных крестьянок и кровавые ванны для сохранения молодости. Эту госпожу потом судили, но не засудили, и она так окончила свой век в собственном замке на руках у собственных добрых слуг. Так мне уже Артемий рассказал. "Не видывали баториевские крестьяне стрелецких казней! И матушки Дарьи Салтыковой не знавали!" - с усмешкой прибавил он потом. Да разве в этом дело! Никакая наша Салтычиха не додумалась бы до этого западного, разумно-холодного изуверства: в крови купаться, регулярно, как наши дамы в гигиенических целях ездят на воды. Я это высказала Артемию - а он мне вот что ответил: "Любезная Полина, спроси-ка у своей совести - неужели среди современных богатых русских дам не нашлось бы немалого количества таких, которые соблазнились бы примером графини Елизаветы ради сохранения молодости и красоты? Если бы только были так же, как она, серьезно метафизически уверены в чудесной силе крови девственниц - и в своей безнаказанности, конечно". Я тогда дара речи лишилась - и этот человек еще хвалился, что понимает русскую душу! А он мне сказал, глядя в глаза, со своею серьезною насмешкой: "Теперь эти меры не рассматриваются решительно только потому, что в их практическую пользу никто не верит..." Я спросила у своей совести и получила ответ: да никогда бы наши на такое не пошли. Впрочем - пока я сама молода и красива... Но и от лица любой нашей старой женщины отвечу: нет. Наши злодейства и имели, быть может, больший размах; но разумная эгоистичность изуверств - это гораздо более свойственно западному уму. И мелочность, чванство самолюбия, это свойство мелкопоместных иноземных князей, разделенных национальностью и сталкиваемых вечною грызней за свои интересы... если бы эти особенности характера распространить, расширить на огромную территорию, как свойства русской души, то весь мир мог бы утонуть в крови. Понимает ли это Артемий? Возможно: и такой империализм с сердцем на западе, возможно, он полагает своею конечною целию... Сигизмунд Дольский женился на Анне из рода Баториев в целях политического союза: эти феодалы, объединив силы и богатства, вместе выступили против литовского соседа, который покушался на земли Дольских. И притом еще и Дольский, и его враг то отбивались, то дружили с Москвой. А кончилось дело тем, что сын Сигизмунда и Анны женился на дочери этого самого литовского дворянина - его же потомок опять взял в жены какую-то румынскую боярышню, Катарину Кришан, семейство которой враждовало уже с румынскими потомками Баториев. Страсти! Если жить так веками, каждый род на своем пятачке, пытаясь отгрызть от чужого, - дети уже рождаться будут с красными от крови глазами, с клыками и когтями... "Историческая справедливость, пани, - улыбаясь, сказал мне муж, когда я сообщила ему эти мысли. - Оттого у нас и клыки, и когти, как ты верно заметила! А вы спите на ваших бескрайних просторах!" Пожалуй - он опять прав... Но я не верю, что победа останется за ними, исторически за ними: будущее покажет". Полина долго сидела за столом, задумавшись над своим дневником. Ей было почему-то хорошо после кровавого пиршества, которое она только что устроила на его страницах: как будто княгиня из захватывающей авантюры на чужой земле вернулась домой. Вошел муж - и Полина с улыбкой повернулась к нему. Он поцеловал ее, склонившись к ней; потом положил руку ей на живот. - Ну, как мы поживаем? - Рано нам еще поживать: мы еще не дозрели, - смеясь, ответила Полина. - Артемий, так рано еще ничего там шевелиться не может, ты же знаешь! Он уткнулся лицом ей в волосы. - Знаю, - прошептал он. - Но мне так приятно просто ощущать тебя... Дольский вдруг легко поднял жену на руки - а потом сел на ее место, с нею на руках, устроив ее у себя на коленях. - Скоро мы опять поедем за границу, - прошептал он. - Надеюсь - в такие сроки, чтобы не повредить ни тебе, ни ему... - А если - ей? - ревниво спросила Полина. Сердце у нее заколотилось. Дождалась! - Или ей, - согласился Дольский после небольшого молчания. - Как у тебя сердце стучит! - вдруг наполовину встревоженно, наполовину насмешливо воскликнул он. - Тебе не понравилось со мною путешествовать? "Вот-вот будет год со дня смерти Антиоха..." - подумала Полина; и вся сжалась. Дольский это почувствовал. - Не думай о прошедшем, - резко сказал он. - Ты знала, что будет так! Это было чести, желанное для нас обоих! Полина посмотрела на мужа и попыталась мысленно заместить его черты чертами Антиоха - но те ускользали от ее памяти, слагаясь в какой-то надоблачный образ нежного всепрощения... - Да, ты прав, - резко ответила она и прижалась к плечу мужа, чтобы не смотреть ему в лицо. Он гладил ее по плечу, по волосам; наслаждаясь этим соединением, почти как полным телесным. А потом Полина тихо проговорила: - Артемий... я давно хотела сделать вопрос... ты не обидишься? - Постараюсь, - усмехнувшись, ответил князь. - Спрашивай. - Как Дольские перебрались в Россию? Ну, ты понимаешь... - Вполне, - резко ответил он. Рука его замерла на ее талии. - В числе сторонников Петра. Мы вступили в союз с русскими против шведов, а также немало поддержали первого русского императора в его реформах. - Вот как! Это привело Полину в настоящее изумление. Дольский слегка отстранил ее от себя, вглядываясь в ее лицо, - а потом насмешливо спросил: - А что ты ожидала услышать? Она сама не знала - но внутри опять возникло чувство отвращения и мучительной неудовлетворенности. Между Петровым и Успенским постом сыграли свадьбу Алексея Адашева с его богатой невестой, Mademoiselle Алиной Белинской. Тоже польских кровей. Но она была темноволоса и лицом куда более под стать русским и Адашевым. Полина с горделиво-усталым видом стояла в церкви рядом с мужем - украдкой положив руку поверх его руки, покоившейся на ее талии. До сих пор, до лета, она втайне надеялась - что все-таки праздна; и не потому даже, что так боялась материнства, а потому, что боялась материнства именно в браке с Дольским, с таким, как есть сейчас.... Но сомнений более быть не могло: все свидетельствовало о том: и прекращение кровей, и "тошноты", и изменение фигуры, пока только груди, отяжелевшей так, что пришлось расставлять все платья. Но это нравилось мужу - ему все в ней нравилось, как это ни казалось удивительно... Здесь же присутствовала и Сонечка, располневшая уже чуть ли не вдвое; Полина мысленно называла ее бедняжкой. Хотя ее среднему брату - что ни предложи, все хорошо: Андрей Адашев был покладист и со всех сторон "удобен в обращении". Когда жениха и невесту обвенчали и все облегченно зашумели, как всегда в конце таких торжественных и волнующих обрядов, Полина с огорченным и решительным видом прошептала мужу: - Папенька не мог приехать - спину разбило, когда в саду забор подпирал... Мне нужно побывать дома... Князь с таким же решительным видом тихо отвечал ей: - Я тебя никуда сейчас не отпущу. Еще и в путешествие до самой Москвы. Полина промолчала - по правде говоря, она вызывалась ехать домой только для удовлетворения совести. Так же, для удовлетворения совести, Полина облобызалась с красивым и бравым братом-драгуном и посидела на его свадебном пиру. Хотя аппетит у ней стал волчий: ей приходилось сдерживать себя, чтобы не уподобиться фигурой Сонечке или прежде времени - Марфе Павловне. Полина помнила, что ее мать в юности тоже была тоненькая как тростинка. Когда они ехали с мужем домой, обнявшись и сознавая себя счастливыми и полными любви, - так что Полина даже виноватой себя чувствовала за свое семейное счастье, - она сказала: - У Елены Эразмовны день рожденья послезавтра. - У кого?.. Ах, у Эразмовны, - вздрогнув, понял князь. Он улыбнулся. - Ну что ж, поздравь рожденницу от нашего имени. И, кстати, проведай госпожу Волоцкую - я что-то давно у нее не бывал... Он подкрутил ус, точно досадуя на себя за такую оплошность - точно Елена Ивановна с годовалой колдуньей на руках могла куда-то от него убежать, будучи полностью у него на содержании. Княгиня подъехала к дому, где помещалась Елена Ивановна с дочерью, вечером второго июля - вернее говоря, сразу после обеда: чтобы не потревожить сна ребенка. Сегодня маленькой Елене исполнялся год. "Слава богу, что почти никто еще о ней не слышал, - надеюсь, конечно... Елена Ивановна слишком напугана; и это правильно". Полина вышла из коляски, опираясь на руку верного Семена, и, велев всей своей свите ждать снаружи, поднялась по узкой и пахучей темной лестнице к жилищу Елены Ивановны. Квартирка, несмотря на неприглядность дома, была хорошенькая и благоустроенная. На звонок Полине открыла вежливая и молчаливая прислужница Елены Ивановны - присев ее сиятельству, она приняла у княгини зонтик и шляпку и несколькими словами пригласила пройти в комнату. Ее не ждали. Это Полина поняла по смятению, промелькнувшему на лице Елены Ивановны, вскочившей ей навстречу; но тут же хозяйка придала себе вид слащавой учтивости. Притворяться, что она рада, было бессмысленно - княгиня и госпожа Волоцкая знали, что терпеть друг друга не могут. - Добрый день, ваше сиятельство, - улыбаясь, проговорила Елена Ивановна. - Как мило с вашей стороны было удостоить рас посещением. Необыкновенно приятно, что вы помните о нашем рожденье! Выглядела молодая мать превосходно - шелковое персиковое домашнее платье весьма кокетливо подобрано к светло-рыжим волосам... уже подвитым, причесанным игривым узелком с искусственным цветком, с кудряшками, пущенными по вискам. Личико свежее, брови выведены темными дугами... - Как вы чудесно выглядите, - едва улыбнувшись, проговорила княгиня; она быстро огляделась в несколько неопрятной, пожалуй, слишком ярко, но недешево обставленной комнате. - Девочка спит, конечно? - Нет, не спит. Хотите посмотреть? - со своим особенным нагловато-ласковым выражением предложила Елена Ивановна; легкая смущенная гордость проступила на ее лице. - Конечно. К кому же я и приехала, - улыбаясь, ответила Полина; и была приглашена в маленькую детскую - квартиру Елене Ивановне наняли трехкомнатную. Мать сама передала ребенка на руки княгине - и та, улыбнувшись, заворковала над Еленой Эразмовной; девочка была, конечно, черноглазая и уже сейчас миловидная, с пухлявыми губками и темными волосиками. Она перебрала горячими ручками по ее груди и с недетским любопытством, открыв губки, уставилась в лицо Полине - той стало не по себе, когда ребенок схватился ручкой за ее ожерелье. - Осторожно, порвет, - с усмешкой сказала Елена Ивановна, тихонько отнимая дочку. - Красотка, правда? - Правда, - согласилась Полина. - Она вас... не беспокоит? Елена Ивановна помрачнела. - Случается... Потерла шею, нахмурив насурьмленные брови и склонив голову, и неприветливо проговорила: - Вы идите в гостиную, ваше сиятельство, я сейчас ее няньке передам и об чае распоряжусь. Княгиня кивнула и медленно вышла, поправляя ожерелье и платье. В пустой гостиной она села на стул, так же медленно озираясь; потом потянула носом и хмыкнула. Потом посмотрела на стоявшую на туалете шкатулку Елены Ивановны, где переливались блеском серебро и жемчуг... и совсем свела черные без всякой краски брови. - Ах, вот как, - прошептала Полина. Вошла служанка Елены Ивановны с самоваром, а следом - и сама хозяйка с подносом, на котором были, кроме чашек, молочник и пирожные. - Прошу к столу, - сахарно улыбаясь, проговорила она. - Благодарю вас, - Полина в ответ не улыбнулась, вставая и пересаживаясь за стол. Елена Ивановна, проследив за нею, поджала губы. - Я рожденнице подарок привезла, - сказала Полина, поднося к губам прозрачную китайскую чашечку. - Деньгами - вы, надеюсь, не возражаете против такого подношения? - Ну что вы, - Елена Ивановна снова улыбнулась, но тут же насупилась. Темные глаза поблескивали, губы подрагивали - она следила за княгиней, точно чего-то напряженно выжидая. Но Полина более ничего не сказала. После чая, получив ценный подарок, хозяйка в лаконичных, в меру учтивых выражениях распрощалась с гостьей. Уже на самом пороге, принимая обратно зонтик, немилая grande-dame посмотрела на Елену Ивановну и спросила: - Вы что это - курите? Прощальная улыбка сбежала с лица Елены Ивановны, грудь несколько раз высоко поднялась. Она проговорила: - Нет... Почему вы решили? - У вас в гостиной попахивает, - отчетливо сказала Полина; презрительная улыбка подрагивала у нее на губах, синие глаза значительно блестели. - Вы уж не курите в одном помещении с ребенком. Понятно? - Понятно, - Елена Ивановна немного пришла в себя и усмехнулась. - Ну, мой грешок... Постараюсь себя ограничивать... - Да уж постарайтесь, - резко сказала княгиня. Она выхватила у горничной шляпку и, со вздрагивающими ноздрями, прошагала к выходу; дверь за ней тотчас нервно захлопнулась. Княгине послышалась не то перебранка Елены Ивановны с горничной, не то просто ругательство хозяйки. Спускаясь по ступенькам, Полина едва удерживалась, чтобы сама не начать ругаться; только на улице немного остыла. Забравшись в экипаж, сухо приказала трогать. - Еще и перстень с печаткой в шкатулке, - пробормотала она себе под нос, покачиваясь под стук копыт и сцепив руки на животе. - За кого она нас держит?.. Вернувшись домой, Полина была такая насупленная, так нервически двигалась, что муж еще прежде, чем она стала рассказывать, подобрался как охотничий пес. - Ну, ну... Что там у нее? - Вернее будет сказать - кто! - сквозь зубы ответила Полина. - У нее там накурено, полная шкатулка драгоценностей и среди них - мужское кольцо! Я ей намекнула в дверях, чтобы не бесчестила своего дома; но не знаю, поймет ли... Князь широко раскрыл белые глаза, точно увидел ловкий фокус; потом усмехнулся. - Такие особы деликатного обращения не понимают, - ответил он. - Но не волнуйся: я с ней сам завтра объяснюсь. И так, что она поймет. - Артемий, только ты... - быстро, испуганно проговорила жена. Князь поднял руку. - Не упаду в яму, - сказал он. - Будь покойна. Ко второму сиятельному визиту Елена Ивановна приготовилась - в помещении было проветрено, никаких подозрительных предметов на глазах не лежало, Но князь вступил в комнаты с таким холодно-брезгливым видом, точно застал Елену Ивановну за самой изменой. Он сел прежде, чем ему успели это предложить; Елена Ивановна смотрела на гостя во все глаза и чуть ли не приседала перед ним, не от учтивости, а от испуга. Дольский же разглядывал ее из своего кресла как нечто отвратительное, к чему он против воли привязан, но что легко может... раздавить. - Мне вчера жена рассказала, - наконец резко заговорил он; доведя Елену Ивановну своим молчанием едва ли не до обморока. - Что видела в вашей квартире мужские вещи и слышала запах табака! Давно это продолжается?.. - Что-с? - пролепетала Елена Ивановна. - Я ни в чем перед вами не провинилась: вот как перед Богом... - Молчать! Дольский хлопнул ладонью по столу, так что подскочила и вазочка на нем, и Елена Ивановна. Она быстро перекрестилась два раза подряд. - Христом-богом, - пробормотала хозяйка. - Не виновата! Князь встал, резкими движениями оправив сюртук. Елена Ивановна чуть не свалилась без чувств, когда он надвинулся на нее во весь рост. - Если ты еще раз, - сквозь зубы проговорил он, наступая на нее, - позволишь себе завести бесчестье в этом доме, опозорить имя мужа, я тебя... - Что? - тяжело дыша, выкрикнула Елена Ивановна. Она пятилась от него, но теперь хорохорилась. - Сам-то... Сам-то, небось, всю жизнь с нашей сестрой миндальничал? А теперь мы противны стали - благородную завел! Да чем она... - Что ты сказала? - тихо проговорил Дольский; рука с перстнем вмиг очутилась у горла госпожи Волоцкой. Елена Ивановна схватилась за холеную холодную руку, чувствительно взявшую ее за горло. - Сказала, что ты всю жизнь себя одного любил, упырь, - хрипло проговорила она, когда пальцы сжались сильнее. - И эта твоя княгиня продалась, а ты купил - что, она не так перед тобой лежала, как мы все? Чем она меня луч... Князь стиснул зубы и легко отшвырнул от себя Елену Ивановну, так что она ушиблась плечом о стену. Охнула и сползла вниз, потирая шею. - Упырь... Совсем убей, до смерти, - сказала она сипло. - Ну скажи, чем она лучше - а?.. - Чем она тебя лучше - ты не поймешь, даже если я соизволю объяснить, - проговорил Дольский тоном полнейшего отвращения, оглядывая Елену Ивановну с головы до ног. - Я бы ее даже сравнивать с тобой побрезговал... А тебя я предупредил, мадемуазель! Ноги чтобы больше не было!.. При упоминании прежнего своего статуса "актерки" Елена Ивановна засверкала глазами. - Ну и привадила, ну и что, - сказала она, поведя плечами. - Он русский, благородный! От тебя хотела уйти, благодетель! Дольский так улыбнулся, что она совсем села на пол, от страха обхватив себя руками. - Скажи-ка, Елена Ивановна, долго ты выживала своего мужа из дома? - спросил он. Елена Ивановна открыла рот и побледнела. - Насосался нашей русской кровушки! В аду будешь гореть! - выкрикнула она глухо. - Это место я, как джентльмен, уступлю вам, мадемуазель, - подняв голову и наморщив нос, ответил князь. Он прошелся по комнате - Елена Ивановна следила за ним из угла, все еще обняв себя руками и прерывисто дыша. - Скажите, Елена Ивановна, вам нравятся путешествия? - задумчиво проговорил Дольский. Он повернулся к ней. - Скоро вы поедете за границу, как все особы благородного звания... Посмотрите великолепные места, если вы сумеете их оценить... - Да что вы... - пробормотала Елена Ивановна. Она медленно встала, цепляясь за стену. Дольский шагнул к ней, и она ахнула и присела снова. - И чтобы ни пальцем... - проговорил он сквозь зубы. Повернулся и стремительно вышел, так захлопнув за собой дверь, что со стены сорвалась лубочная картина. Елена Ивановна отдышалась, закрыв глаза и припав к стене. Потом медленно открыла глаза и улыбнулась, глядя вслед гостю, - неприятно, показав зубы. Пальцы правой руки сложились в непристойный жест.