Двадцать восемь дней

Как странно все-таки. Я долго думал после всего этого над словом «случайность». И знаете? Его не существует. Случайности не случайны. Я, черт возьми, осознал слишком поздно все те ничтожные, но невероятно важные вещи. Когда Мэри открыла глаза, до меня дошло. Я сразу понял, почему родители решили пораньше поехать к бабушке в Глостер. Я понял, почему произошла авария и почему именно в эту больницу повезли Джемму. Хотя Мэри оказалась в ней по ошибке, ее должны были перевести в Лондонский центральный госпиталь, и официально она числилась, как погибшая в авиакатастрофе. Но и это сложилось не случайно. Мэри расплакалась, когда увидела меня впервые после случившегося. Она плакала так долго, как не плакала никогда. Я не знал, слышала ли она все те слова, которые я говорил ей в надежде, что она проснется; которые я говорил ей около ее койки на протяжении нескольких недель. Я чертовски любил ее. Я любил, как она облизывает губы перед тем, как сказать что-то. Я любил, как она начинала часто моргать, если ей было обидно или, наоборот, когда она заигрывала со мной. Я любил тембр ее голоса, тембр, который она использовала только при разговоре со мной. Я любил смотреть, как она спит или кушает. Ее смех доводил меня до экстаза и перевозбуждения, от которого мне хотелось смеяться заодно. Я любил ее всю. И она делала меня по-настоящему счастливым. Когда я увидел ее после крушения самолета, я бросился в палату, где она лежала, падая перед койкой на колени. На меня налетели врачи, оттаскивая из комнаты, но им пришлось сдаться. Ее пульс участился после того, как я стал сопротивляться и кричать. Кардиограф стал пищать чаще, и все уставились на меня с ужасом, читабельным по глазам. Во мне жила надежда, и когда я увидел ее, то понял, что не просто так чувствовал её. Мне сказали, что она в коме уже два месяца, и исход наверняка летальный. Я стал приходить каждый день. Я никого не слушал. Несколько раз мне удавалось остаться с ней на ночь. Я просто лежал с ней на узкой койке и не смыкал глаз. Я смотрел на нее. Моя Мэри. Я представлял, какая могла бы быть наша жизнь, когда ее веки поднимутся. Мы бы могли уехать далеко, туда, где не знают нас обоих. Мы бы начали жизнь, как нормальные люди. Это возможно? Я начинал думать разными вариациями, словно мне было не двадцать лет, а сорок. Тот момент, когда я узнал о крушении самолета, разрушил всё, что было и чего не было. После него я стал мечтать о вещах, которые мог бы сделать где-то в параллельной вселенной, чтобы не потерять ее. Все считали меня ненормальным, они и не скрывали своего мнения, но я узнал об этом позже, при разговоре с Джеммой. В те дни я совершенно не обращал внимания ни на что, кроме темноволосой девушки с закрытыми глазами в палате Глостерского госпиталя. Когда меня не пускали, я стоял и ждал на улице. На крыльце больницы. Было холодно, но я не чувствовал физически ничего. Для меня существовала только она, так близко находящаяся спустя столько времени. — Гарри, — ее голос вывел меня из транса. Я посмотрел на нее. Мэри уставилась вперед. А впереди было черное небо с множеством сверкающих точек. Мы лежали на диване на крыше моего дома. Было холодно, но я закутал ее в свою куртку. А мне самому уже было все равно, потому что она рядом. Она со мной. Она — мое тепло. Ее голова лежала на моем плече. Одну руку Мэри положила мне на живот. — Смотри. Я перевел взгляд на небо и увидел очертания знакомого созвездия. — Пояс Ориона, — Мэри прошептала это, и я услышал улыбку в ее голосе. Прошло столько времени с того дня, когда мы лежали вот так в последний раз. Тогда я и не представлял, как может сложиться жизнь. Эти бесчисленные звезды напоминали бесчисленные дни, которые ждали нас. Ее только выписали из госпиталя. Ей было противопоказано заниматься физическим трудом. Ей был противопоказан стресс. Я мог дать ей всё, что ей нужно и чего она хочет. Потому что сам этого хотел. И все знали, что со мной она всегда будет в безопасности. Но у меня было множество вопросов с отсутствием ответов на них. Это были вопросы, связанные с ее родственниками; с тем, как она могла по ошибке попасть в другую больницу; вопросы, касающиеся МакИвера и анонимных угрожающих писем; кто оплачивал ее лечение. Дилеммы, догадки вертелись в моей голове всякий раз, когда у меня выпадал случай побыть одному. Но в ту секунду, рядом с ней, моя голова была чиста. Мэри была жива. Она дышала, смеялась, говорила, волновалась, шутила. И она делала это со мной. Вместе со мной. Рядом со мной. Заодно со мной. У нас не было ограничений. У нас уже было не двадцать восемь дней, а столько, сколько мы хотели. Двадцать восемь — теперь просто число. Это больше не рамки, выход за которые запрещен.