Солнце для феи цветов

       — Мама! Оставь в покое эти канделябры! Они же тяжеленные, я сам всё сделаю.        — Хорошо-хорошо, — Орхид смущённо улыбнулась. — Как ты думаешь, какие свечи лучше подойдут?        — Белые, конечно, сейчас принесу... вот.        — Отлично. Ты знаешь, я тут недавно нашла ещё один способ складывать салфетки...        — ... миллион двадцать первый, — засмеялся Хелия. — Чему с тобой только не научишься. Я уже в цветах разбираюсь лучше, чем половина флористов города.        — Значит, твоей девушке очень повезёт...        — Мам, у тебя на кухне ничего не горит?       Орхид принюхалась.        — Нет, вроде бы...        — Проверь на всякий случай.       Где-то за пару недель до окончания школы они устроили дома праздничный ужин. А чего ждать, если всё и так уже было понятно и выпускные экзамены не представлялись чем-то пугающим или важным? В конце концов, потом можно устроить ещё один праздник.       Затяжные дожди, так нехарактерные для поздней весны в Магиксе, прогнали их с излюбленной лужайки перед домом, предоставив повод воспользоваться обычно пустующей парадной столовой: камерной, строгой, практически единственной комнатой в доме, сохранившей свой облик с приходом новой хозяйки. Огромный стол, во главе которого чинно восседал ещё прадед Мариуса, тяжёлые стулья, стены, обитые зелёной тканью, чопорные панели тёмного дерева — свежую нотку вносили только вазы с цветами, да картины давно уже были другими. На одной из них улыбалась Орхид с младенцем на руках, безмятежно откинувшаяся на увитых цветами качелях — «Портрет счастья» гласила подпись внизу. На другой Саладин ещё до краха Домино, сжимая в руке посох, решительно шагал сквозь звёзды и черноту космоса — «Портрет стремительности». Хелия поддержал игру отца в графике: чёрное и белое, сдержанные чёткие линии. «Портрет мудрости» — уже седой Саладин за шахматной доской; «Портрет вдохновения» — слегка всклокоченный Мариус, что-то самозабвенно пишущий за мольбертом...       Счастливая Орхид оживлённо порхала по дому, время от времени раздавая ценные указания своим мужчинам, которые внимали ей с такой похожей слегка ироничной улыбкой. Саладина ждали уже с минуты на минуту, Мариус открыл терпкое линфийское для себя и жены, чтобы вино подышало, и теперь спешил к столу с вишнёвым соком для Саладина и Хелии, дабы не нарушать цветовую гармонию. Унылую серость раннего вечера спрятали за тяжёлыми портьерами, и белые свечи с аристократической снисходительностью сияли в полумраке, позволяя золотистым бликам плавно скользить по столовому серебру, хрустальным бокалам и старой бронзе массивных канделябров.        — Ну, сын, за тебя, — довольный Мариус поднял бокал, — за твоё блестящее будущее на Мелодии!        — Или в Фонтероссе, — негромко добавил Саладин.       Орхид замерла. Рука Мариуса зависла в воздухе и, помедлив, опустила бокал на стол. Пламя свечей в ужасе дёрнулось, на мгновение застыло и тут же плавно засияло вновь: ничего страшного, маленькое недоразумение, сейчас всё исправим.        — Саладин... кажется, всё решено.        — Ничего подобного, — возразил волшебник.        — Хелия не будет проходить твои испытания! — сталь в голосе Орхид вспорола атмосферу вечера, окончательно уничтожая нарушенную Саладином идиллию.        — Я возьму его и без них.        — Да что ты? Неужели? — Мариус откровенно иронизировал. — Ты возьмёшь к себе племянника без экзаменов, по блату?        — Возьму, — подтвердил Саладин. — Я знаю, на что он способен. И поверь, за всю историю моего преподавания в Фонтероссе не было более подготовленного абитуриента, так что стыдиться мне тут абсолютно нечего.       Хелия молча разглядывал хищные оранжевые блики на столовом серебре. К еде он так и не притронулся, а теперь соус в его тарелке, казалось, вот-вот вскипит, как кипела ярость в учащённо бьющемся сердце. Гнев зверем колотился в крови, грыз мышцы, заставляя стискивать зубы и сжимать в руках вилку и нож до боли, до хруста в суставах. Бешено, безумно хотелось всадить нож в надменность деревянных панелей, видевших не одно поколение их семьи; запустить вилкой в картину отца — о да, прямо в черноволосого младенца на руках матери; шарахнуть неподъёмным стулом в оконный переплёт, но он не двигался, исходя в немом крике.       Я вам что, вещь? Пополам меня порвите, думал он. Тебя какая половина на Мелодии устроит, папа? Левая или правая? Правой, кажется, кисть держать удобнее... А тебя, дядя? Ах да, забыл: тебе всё равно, ты из любой заготовки идеального бойца сделаешь, да? Заготовка... Заготовка, да. Соревнование устроили, чья ж возьмёт, кто ж получится: Великий Художник или Герой Магикса? Ненавижу. Слышите, вы?! Ненавижу!       Глубокий вдох. Бесконечно долгий выдох. Хелия медленно встал из-за стола. Взрослые, как по команде, замолчали, наконец обернувшись к нему.        — Спасибо за ужин, мама. Я пойду.        — Куда ты? — Орхид замерла под взглядом сына.        — Вернусь в школу. Папа, дядя, до свидания. Хорошего вам вечера, — и вышел, не дожидаясь ответа.       В столовой воцарилась тишина. Остывала на столе еда, перепуганно и неровно горели свечи, тяжёлые шторы в складках скрывали сумрак, а сидящие за столом прятали друг от друга взгляды.        — Он не уедет, — дрогнувшим голосом сказала Орхид.        — Он уедет, его надо остановить, — Мариус немедленно вскочил с места.        — Он уедет, и останавливать его нельзя, иначе будет только хуже. Надо дать ему успокоиться. Мальчик он у нас примерный, обязательный, — Саладин горько усмехнулся, — раз сказал — в школу, значит, в школу и поедет. Подождём от него звонка.       В гараже было тихо, пахло металлом, топливом и чем-то ещё резким и острым. Хелия осторожно закрыл за собой дверь, но тут же, не сдержавшись, зло саданул ногой колесо отцовской машины — эксклюзивная, великолепная, прям альтер эго отца в мире авто — и сполз по стене вниз, тяжело дыша, вцепился в волосы, его колотило. Ненавижу! Ненавижу, ненавижу, ненавижу!Надо успокоиться, иначе далеко не уедешь. Соберись, приказал он себе, соберись же! Тщетно.       У стены призывно поблёскивал виндрайдер, мол, поехали, с ветерком домчимся! С ветерком? Как бы не с огоньком, в таком-то состоянии. Нет уж, лучше на автобус. Хелия мазнул взглядом по циферблату часов на стене гаража: как раз на последний можно успеть.       В полупустом салоне автобуса ярость постепенно сходила на нет. Откинувшись на спинку сиденья, Хелия задумчиво барабанил пальцами по колену. Нет, это уж слишком! Просто сверх всякой меры. Конечно, на него всегда давили: отец прямо, дядя по-тихому, исподволь, но сегодня... Психовать можно сколько угодно, злость ничего не изменит, ровным счётом ничего. Надо действовать, иначе так и будешь потом всю жизнь вжиматься в чужие рамки. Разве отец не живёт так, как хочет сам? Или дядя? Даже мама? Так, стоп, не заводиться! В идеале, конечно, найти бы что-нибудь третье, чтоб не вашим, не нашим, пробиться стипендиатом, тогда не будешь зависеть от родителей, но... проблема была в том, что ни в чём третьем он себя не видел, как и в четвёртом, и в пятом. Значит, как ни крути, альтернативы две: Академия Искусств на Мелодии и Фонтеросса. Только вот решит на этот раз он всё сам.       Двух часов не прошло, как три телефона затренькали одинаковыми сообщениями: «Я в школе. Добрался нормально. Приезжать и звонить не надо, телефон отключаю. Жду через две недели на вручении».       Умница, с облегчением подумал Саладин.       Магикс надоел дождям уже через неделю, и они тихо пошуршали прочь, в те места, где их недоставало, оставив город и его окрестности изнывать от жары. Кодаторта с наслаждением нырнул в прохладу директорского кабинета, где даже от стен — синих, словно тени на снегу в морозных сумерках — веяло приятным холодком.        — Я вижу, вы в приподнятом настроении, Кодаторта, — улыбнулся Саладин.        — Лучшее время в году, — Кодаторта рассмеялся, привычно падая в посетительское кресло, досадливо скрипнувшее под его немалым весом. — Одних уже выпустили, других перевели, а абитура только школу заканчивает.        — Затишье перед бурей, — поддразнил его Саладин и потянулся к зазвонившему телефону. — Шеф полиции? Интересно, что ему нужно на этот раз ... Да, я, — сказал он, отвечая на звонок, — добрый день, шеф Аргус, — и вдруг замер, каменея лицом. — Когда?.. — едва заметно пошатнулся, как от удара. — Ошибка возможна? — надежда, жуткая в своей тщетности, заставляла пальцы лихорадочно набирать знакомые номера по второму, личному телефону. Мариус. Орхид. Нет, ошибки быть не могло, Саладин прекрасно это знал: авто Мариуса единственное в своём роде, другого такого нет. — Спасибо за информацию. Скоро буду. Кодаторта, следующие три дня всё на вас, — повернулся он к своему заму и тут же исчез, телепортируясь.       Кодаторте вдруг стало не по себе.       Спустя бесконечно долгое мгновение, Саладин стоял у двери директора школы «Три ивы». Только бы успеть, только бы успеть вовремя, раньше бегущей строки по ТВ, сообщения-молнии по радио, которые попадаются всегда в самый неподходящий момент, раньше непрошеных доброжелателей, иначе лучше не представлять, что будет, если мальчика сорвёт. Он вдруг воочию увидел выжженную землю и пепел, и запечатанные наглухо воспоминания резанули сердце, словно ему мало было этой сегодняшней, рвущей на части боли. Отставить, рявкнул он себе. Соберись, Саладин, соберись!       Племянник был на индивидуальном занятии по живописи, стоял у мольберта, что-то оживлённо обсуждая с преподавателем. Увидев в дверях Саладина, Хелия нахмурился. Нет, решение уже было принято, и листок, густо исписанный всеми возможными «за и против», с победной улыбкой уже дня три как отправлен в корзину, но Хелия же просил... Встретившись глазами с Саладином, госпожа Присцилла сразу всё поняла и поспешила из класса, плеснув по воздуху голубым шарфом.       Кажется, даже на войне Саладин не ставил сферы защиты мощнее. Но стоять сейчас перед этим мальчишкой неполных шестнадцати лет, родным и любимым до боли, стоять, готовым купировать выплеск силы, который сам же сейчас и спровоцирует... он не помнил в своей жизни боя страшней, чем этот.        — Хелия, у нас горе.        — Что случилось, дядя?       Саладин медлил: как сказать? Проклятье! Как сказать это мальчику?! Он говорил подобное не раз и не два, впечатывая боль, вину и гнев в казённую формулировку «пал смертью героя, выполняя свой воинский долг», но сейчас... Саладин набрал полную грудь воздуха.        — Твои родители погибли сегодня днём. Автокатастрофа.       Хелия посмотрел на него недоверчиво:        — Нет, дядя, не может быть!       Не понял ещё. Не осознал. Нужно время.       Саладин ждал.        — Это... неправда, — ошеломлённо покачал головой Хелия. — Это какая-то ошибка.        — Это правда, малыш. Они мертвы. Разбились на авто.       Саладин ждал, вибрировала сфера защиты. Выплеска не было. Часы на стене садистски медленно отсчитывали секунды. Хелия неуверенно поднял руку, словно пытаясь защититься от этой неправильной, невозможной правды, ища глазами, за что бы зацепиться в рухнувшем мире. Не нашёл, сделал шаг назад, и Саладину показалось, что мальчик сам летит в бездну. Чёрную, глухую, пахнущую смертью, безумием и пеплом.        — Хелия, я забираю тебя домой.       Хелия будто не слышал, глядя в никуда. Всё так же издевательски тикали часы в пустой комнате. Всё так же ждал Саладин, поддерживая защитную сферу. Напрасно: выплеска не было.       Саладин привёз его домой на такси. По дороге они молчали: Хелия был не в силах вымолвить ни слова, Саладин напряжённо думал, как быть дальше. Вот что теперь делать? Да, прямо сейчас! Оставлять в школе его было нельзя, это ясно. Дома? Одного?! И что? Что он сделает? Что наворотит с горя этот мальчишка?! Боги, да всё что угодно, даже вслед за родителями отправится! Взять его с собой в морг на опознание?! Проклятье! Саладин убил бы сейчас того, кто осмелился бы ему предложить такое. Старый дурак, обругал он себя. Только что ведь был готов вырубить парня, как сделали с ним самим тогда, вечность назад — так какая разница? Если верно всё рассчитать, до его возвращения Хелия не проснётся.       Так же молча, в горестном забытьи, они вошли в дом. В полутёмной гостиной Хелия задел стойку для зонтов, и любимая трость Мариуса ударила ему по запястью. На диване в гостиной лежала небрежно брошенная белая шаль Орхид и недочитанная ею книга. Хелия осторожно опустился на диван, скомкал в руках шаль.        — Мама, — упавшим голосом сказал он, и тут Саладин не выдержал.       Сонные чары легли мягко, но силы он влил куда больше, чем требовалось. С минуту Саладин просто стоял, прикрыв глаза, сжимая кулаки, пытаясь успокоить болезненно частое, прерывистое дыхание. Потом, сказал он себе, потом. Некогда сейчас, не время. Уложил обмякшего племянника поудобнее, дёрнулся было за пледом, но тут же остановил себя: жарко. Спи, малыш, а потом... он старался не думать об этом. Саладин двинулся к двери и вдруг, будто не веря себе, повесил «тревожку» на случай, если Хелия проснётся.       Глава полиции Магикса встретил его у входа.        — Честно говоря, от тел мало что осталось, сильно обгорели. Не думаю, что вам стоит смотреть на это, Саладин. Стоматологические карты мы уже сравнили.        — Оперативно сработали.        — Бросьте, Саладин. Я ваш должник, — шеф Аргус помолчал. — Но я бы предпочёл...       Саладин резко махнул рукой, обрывая его.       В морге холодно. Или это кажется после раскалённых палящим солнцем улиц? Белый искусственный свет резал глаза, как когда-то резал их пепел. Шеф полиции рассказывал, пока они шли. Сухо, подробно, словно рапорт диктовал. Боги, как нелепо. В них влетел на своей тачке какой-то молодой мажор, судя по всему, явно под психотропами. Среди бела дня. Удар был такой силы, что обе машины взорвались. Что? Записи с камер слежения? С этим позже. Вещи. Кое-что сохранилось, удивительно, при такой силе взрыва.        — Неудивительно, — едва шепчет Саладин.        — Что, простите?        — Неудивительно, — повторяет он.       Неудивительно. Он сам зачаровывал эти вещи. Ослабевшие руки едва удерживают прозрачный пакет, в котором лежат обручальные кольца с витиеватым растительным орнаментом, серебряные серьги с сапфирами — под цвет её синих глаз, кольцо в виде коронованной ящерки. Саладин смотрит и видит сквозь них солярийские бусики с красными камушками, цепочку с распростёршим крылья соколом и два простых обручальных кольца. Опять. Это не твоё, напоминает он себе, это мальчика. Боги, почему? Почему они, а не я?! Из груди рвётся крик, но голос звучит сдержанно и тихо:        — Могу я забрать это прямо сейчас?        — Вы — можете.       Тихо. Боги, как тихо! Мерно дышал Хелия, спал тяжёлым колдовским сном без сновидений, обнимая белую шаль. Вдруг вспомнилось: после панихиды по их родителям, Мариус спал точно так же, прижав к груди мамин шарф...       Мариус... братик, мой смешной маленький братик.       Новорождённый, с синюшной мордашкой и заплывшими глазками:       «Он тебе нравится?» — с надеждой спросила мама, измученная родами, но такая счастливая.       «Не знаю... — и вдруг испугался, что ляпнул не то и обидел маму. — Я привыкну, — пообещал он. — А чего он такой фиолетовый?»       «Это ненадолго, он будет очень красивый», — нежно засмеялась мама.       Забавный пухлощёкий младенец:       «А ну-ка, топай, боец! Топ-топ, топ-топ... ну что такое? Опять на ручки? Не, давай сам топай, я ж тебя не могу всю жизнь на руках таскать. Давай, левой-правой... Эй-эй, герои не плачут!»       Барахтающийся с ним в траве трёхлетка:       «Мама, мама, я поборол Саладина! Я теперь самый крутой! Ура!»       Мечтательный мальчишка, с тревогой заглядывающий в глаза старшему брату, который разглядывает его рисунки — нравится ли?       Студент. Красавец, высокий, сильный — таких среди художников днём с огнём не сыщешь. Глаза — океан и обаяния бездна.       «Девичья сухота», — вдруг вспоминает бабкино выражение Саладин, приехавший на Мелодию навестить брата, и наверное впервые после той войны искренне улыбается.       Молодые супруги. Мариус... Орхид... Хрупкая девочка с железной волей, душа этого дома, песня этого дома, счастье этого дома...       Молодые родители. Нежность их окутывает плотным сияющим коконом, а Мариус всё же робко заглядывает ему в глаза, боясь ранить своим счастьем...       Мариус, братик... Саладин повалился в кресло, стиснул подлокотники, стараясь сдержать вой. Глухой, страшный вой.       Если бы можно было убить смерть. Или судьбу.       Яичница чуть не подгорела, кофе варился уже второй раз — перекипевшую первую порцию Саладин с досадой выплеснул из джезвы в мойку: упустил. Безмятежно плясавшие по комнате солнечные зайчики назойливо лезли в глаза, заставляя щуриться. Он резко обернулся на звук шагов:        — Здравствуй, Хелия. Садись, будем завтракать.       Хелия кивнул в ответ, не говоря ни слова, достал хлеб из тостера, вилки... Они сидели друг напротив друга молча, в вязкой тишине, избегая смотреть друг на друга, на тарелках остывала нетронутая еда, за окном, где-то в другой реальности, жизнерадостно щебетали птицы. Что им...        — Это я.       Саладин поднял глаза на племянника: не послышалось?        — Это я, дядя, я убил их.       Саладин остолбенел.        — Нет, Хелия. Это несчастный случай...        — Ты не понимаешь, — перебил его Хелия, — в тот день я пошёл через гараж...        — В них врезались, Хелия! Машина была исправна, мы проверили. Ты здесь не при чём, я клянусь.        — Дядя!        — Разве я когда-нибудь лгал тебе?        — Нет.        — Это не ты. На перекрёстке в них влетела машина. Такое бывает. Нам надо поесть, малыш, у нас впереди трудный день. Надо всё организовать, известить их друзей. Нельзя отказывать людям в последнем прощании.        — У меня сегодня последний экзамен.        — Ты можешь не ехать, я договорился.        — Поеду.       Да хоть пять экзаменов, хоть десять, лишь бы не думать об этом, не слышать этих звонков. Нет, это не со мной, это не они, просто день, просто экзамен, правда? Правда, дядя?       Нет.       В Зал Памяти они приехали следующим утром. Огромный, гулкий, пустой, он ждал церемонию прощания, очередную, одну из многих в долгой истории рода. На постаменте стояла урна с прахом, одна на двоих — сама произведение искусства; с фотографии в траурной кайме улыбались Мариус и Орхид, влюблённые и счастливые — другой не нашлось, сколько ни искали. Хелия замер, с удивлением разглядывая урну: что это? Всё, что осталось от моих родителей? Это? Бред.       Дядина рука до боли сжала предплечье:        — Держись, мальчик. Надо.       Кажется, панихида была бесконечной. Времени не было, не было ничего — реальность, невозможная, вязкая, жуткая, похожая на горячечный кошмар, колебалась, плыла туманным маревом, цеплялась, не отпускала. Он будет помнить этот день словно сквозь мутную пелену, до боли врежутся в память только музыка и цветы. Виолончель и белые лилии.       Дейдре, виолончелистка с Мелодии, давняя подруга отца, играла «Реквием по любви», который, казалось, писала прямо сейчас. Низкий голос виолончели, такой близкий к человеческому тембру, то заходился в пронзительно горьком рыдании, то срывался на печальный полушепот, тоскующий о потерянном счастье.       Лилии. Лилии заполнили весь зал. Мама любила белые цветы, и теперь их несли, несли и несли охапками те, кто пришёл проститься и присылали те, кто не пришёл. Резкий тяжелый запах молотом бил в виски, кружил голову, не давая дышать. Никогда, напоминал он, никогда больше. Хелия уже ненавидел его, как можно ненавидеть неизбежность, судьбу, проклятую, безжалостную со всем её безысходным отчаянием — то, что принять невозможно, но придётся принять. Мама... Папа...       Хелии казалось, что он ещё не очнулся от дядиного зелья, которое выпил вечером накануне. Ведь так не могло быть, правда? Просто не могло! Сейчас он стряхнёт с себя этот тяжкий наведённый сон, бегом рванёт на кухню, а там мама уже заваривает чай, и папа намазывает булочки маслом, и оба ему улыбнутся, и...       А люди шли и шли, подходили, выражали соболезнования, говорили какие-то слова, которые он не слышал. Дядя что-то отвечал. Что? Какое это имело значение? Что им эти слова?! Заплаканная королева Виола, кажется, поцеловала его в щёку, он не двинулся; Кристалл робко тронула за руку — не шелохнулся, упорно глядя перед собой.       Не может быть. Нет. Просто не может. Нет, нет, нет!       Да, издевался запах лилий. Да, шептали таблички с именами. Да, рыдала виолончель. Да, глухо вторило ей эхо под сводами купола Зала Памяти.       Когда всё кончилось, он даже не понял. Куда-то подевались все люди, и урна с прахом заняла своё законное место в одной из ниш за временной табличкой с именами и датами — постоянная ещё не готова.        — Идём домой, — сказал Саладин.       Домой? Там пустая мёртвая тишина, как здесь. Зачем он теперь нужен, этот дом?       Дома невыносимо. Давят стены, давит тишина, и все цветы вдруг запахли тошнотворно сладко этими проклятыми лилиями, и даже скрип дверей всхлипывал струной виолончели.        — Хелия. Я не могу тебя бросить одного в таком состоянии, поэтому как твой опекун, я забираю тебя в Фонтероссу.       Он кивнул.       Мне теперь всё равно, дядя. Ты опекун, имеешь право. Забирай.