Эпиграф: И если бог есть, то он давно в соседней палате одетый в смирительную рубашку. Сидит там в одиночестве и бредит. © автор неизвестен
Поиграем? Ты водишь.
Вскакиваю с постели, ловлю солёные капли пота высохшим ртом. Этот голос во снах не даёт заснуть уже бог знает сколько времени, оттого я из последних сил держусь на ногах, изнемогая от недосыпа. — Ваша сдача, — зеваю, прикрывая широкий рот ладонью. Женщина нерешительно мнётся у прилавка, брезгливо забирает пакет с дисками и купюры из моих рук.Уже давно привык пугать прохожих и покупателей своим внешним видом; глаза осунулись, как у живого мертвеца, мешки сияют необъятной мглой вымерших клеток, на скулах проглядывают вырывающиеся из-под кожи белоснежные кости.
— Когда ты уже приведёшь себя в порядок? — по затылку прилетает мощная мужская ладонь, в черепной коробке взрываются мириадами звёзд капилляры, искры сыпятся из глаз как у драного дворового бешеного и облезлого кота, в которого всегда запускаю жестяной банкой химозы по пути домой, слыша пронзительный и возмущённый мявк. — Распугиваешь посетителей, черт тебя дери! Хозяин магазина компакт-дисков буравит взглядом, причмокивая, как жвачное животное. Этот человек выглядел нездорово. Не сказать, что хуже меня, но рыхлое огромное пузо, выбивающееся из бесцветных штанов, напоминало холодец, трясущийся при ходьбе. Он обладал небольшой сверкающей залысиной, извечная кактусная щетина на лице, напоминавшем арбуз, крохотные серые глазки и всегда пышущие румянцем шершавые щёки — выглядели они как исполосованная бритвой наждачка, но сияли краснотой, словно мужчина был бывалым пекарем. — Простите, — виновато склоняю голову, едва держа глаза открытыми — спать хочется жутко, ноги трясутся под собственным весом, а я уже и не помню сколько суток или недель провел без сна.Кажется, будто полжизни.
Он плюет в сторону, извергая из своего поганого рта обзывательства в стиле благого мата и удаляется в сторону парковки, косолапя своими толстыми ногами к побитому и старому автомобилю. Плимут Фьюри 1, 1965 года поглядывала на меня своими вертикальными фарами, похожими на змеиные глаза. Словно бирюзовая поблёклая ящерица таяла в свете Невадского палящего солнца; краска лезла кусками, казалось, отваливалась и отлетала при езде автомобиля. Эта машина вызывала во мне противоречивые чувства какой-то меланхолии и брезгливости. Словно угасающий свет из прошлого она доживала свои годы и прогибала пружины водительского сидения под толстой тушей моего работодателя.Глядя на неё, я понимал, что есть что-то противнее моего помятого жизнью и смертельной усталостью лица.
— Нацу! Поешь! — перед глазами возникает контейнер для еды, крышка звучно хлопает и открывается, донося до носа прелый запах яиц и овощей. От такого аромата мой желудок почти выворачивает наизнанку, но я ограничиваюсь лишь удрученным вздохом, поднимая взгляд на Миру. Редко можно встретить девушек и даже с отдаленно похожей на неё внешностью: большие океанские впадины вместо глаз, отличная кожа. Белые волны волос обрамляют женственную и обворожительную модельную фигуру. На лицо мила, но совершенно пустоголова. Она чем-то напоминала русских женщин, которых я пару раз наблюдал в городе проездом. Такой же отменный облик и такая же заноза в заднице. — Ты же почти умираешь на глазах! — в ее голосе слышу беспокойство, но морщусь. Лучше молчи, не открывай рот. От этого голоса хочется пустить себе пулю в лоб — звучит, будто бы кто-то царапнул ногтями по стеклу или скрипнул заржавевшей дверью. — Она права, скверно выглядишь, головешка, — Грей нелепо втесался в разговор, бросая настороженные взгляды на приготовленные специально для меня яства, заставив на мгновение натянуть на губы кривоватую улыбку и снова вернуть лицо в умирающий покой и абсолютное бездушие. Стоит хмурым истуканом, горбится, как старый дед и переодически закатывает глаза. В школе он довольно долго был изгоем, да и сейчас не особо поменялось отношение со стороны, как и он сам. Разве что «похорошел», как говорит Штраус и другие общие знакомые, тайно пуская по нему слюни. А я все никак не могу взять в толк: по чему сохнуть изволите, девчонки? По этому обглодышу бесхарактерному, который роется целыми днями в машинах и задыхается в сигаретном дыме? Обвожу осточертелую за долгое время дружбы фигуру, надменно хмыкаю, вызывая на лице Фуллбастера очередную отвратительную гримасу, больше похожую на чувства во время запора, чем раздражение. — Че лыбишься? — Ниче.В один миг краски в моей жизни поменялись, хотя раньше я без зазрения совести кутил на левых квартирах, попивая одну за одной «Техасскую отвертку» — смесь язвы и множества других не самых красивых болячек в стеклянной баклашке, с замешанным ко всему дешевым спиртом. Я приударял за чирлидершами, участвовал в футбольных матчах и являлся одним из самых популярных парней города, естественно с хорошей репутацией. Тогда мне было жалких семнадцать от роду. Мать с отцом гордились, хоть и не показывали этого — папаша мой всегда был занят бумажной волокитой и писательством мистических историй, редко выползал из своего кабинета, тихо говорил и казался больше привидением, чем человеком. Сам по себе складный семьянин, а по сути своей обычный книжный червь и мямля. Он никогда не казался мне достойным примером для подражания, всегда вызывал странное чувство, будто я подкидыш. На такое изречение отец часто обижался, а мама нескладно горланила на всю нашу узенькую кухню, забывая следить за пригорающими тостами. Мередит — моя мать — руководила собственной маленькой швейной лавкой в одном из захудалых переулков штата. Она была трогательной женщиной с масляной физиономией и хитро блестящими зелёными глазами. Сплетница и откровенная болтунья, неуклюжая домохозяйка, а ещё плохая мать — все ее краткое описание. Она пропадала сутками у подруг, занималась аэробикой и вела здоровый образ жизни, кормя наше семейство излишеством зелени. Сестра от травы нещадно воротила нос, а я посадил себе желудок, потому что спускал все карманные деньги на фастфуд и выбрасывал переваренные брокколи с цветной капустой в мусорку. Писанина отца редко приносила доход, впрочем, мамин закуток добавлял в семейный бюджет тоже лишь жалкие гроши, оттого я рано пошёл подрабатывать, забросив учебу в тайне от родных, а сестра по ночам занималась рукоделием и продавала плоды своей трудоемкой работы.
Денег было немного, но они были.
— Вот ублюдки. Эй! Я впервые за долгое время разразился диким хохотом на всю парковку, наблюдая то, как Фуллбастер обходит свой новенький дастер с полной кучей дерьма на ярко-желтом копоте. Подростки, сверкая пятками, рванули вдоль тротуара. В свете ярко-алого зарева в дали сияла голая и грязная задница какого-то пройдохи, что откровенно обосрал моему другу и машину, и день, и самолюбие. — Так тебе и надо! Мне все равно никогда не нравилась эта тачка, — озвучил мысли вслух, отходя на безопасное расстояние от подложенной так внезапно бомбы. Вонь стояла вокруг дастера воистину устрашающая, да и кучу успели навалить нешуточную; по-видимому, не одному человеку не понравился этот кислотный оттенок, а целой банде засранцев, в прямом смысле этого слова. — Отойди, а то рванет. Из магазинчика выскакивает Мира, неловко цокая каблуками. Идёт как на ходулях — косит в бок и фальшивит. Горбит изящные плечи. Ее лицо искажает гримаса такого отвращения при виде всей картины, что я разражаюсь второй волной беспристанного угара над ситуацией. Видит бог, она подумала, что на капот насрал сам Грей. Он почти пускает крокодильи слезы, рвёт на голове волосы и бросается проклятиями в разные стороны.Над Винчестером медленно опускалась непроглядная темень.
— Набери, если соскучишься. Грей самодовольно лыбится, а Штраус все так же хохлится на пассажирском сидении, закрывая нос руками. Мы предварительно убрали и смыли сюрприз, доставивший Фуллбастеру «колоссальное наслаждение», но запах продолжал резать едкостью глаза. — Ещё чего, опять дерьмо твоё убирать. Показываю фак и отвечает тем же. Мира добродушно и глупо улыбается, махая на прощание рукой. Солнце уже давно село, загорелись редкие фонари, я громко хлопнул входной дверью, надеясь, что кто-то скажет «добро пожаловать домой» и выбежит в парадную встречать, топая босыми ногами по полу.Но никто не говорит.
— Венди? Сестра идёт неспеша, ползёт по дому как чертово привидение, а я удивленно застываю на пороге, прямо возле входной двери. Она меня будто не слышит. Смотрю — глаза закрыты. Лунатничает? Никогда не замечал за ней этой нелепицы.Раз, два, три, четыре, пять — хочешь в прятки поиграть?
В темноте чертыхаюсь, пытаясь повесить куртку, но на пьяную голову туго соображаю, что крючок недавно пригвоздили в другом месте. Родителей дома нет, уехали к Дреярам отмечать рождество и вернутся дай бог через пару дней — дорога до Колорадо не близкая, да и метель, сволочь такая, засыпала все дороги. По радио передавали снежную бурю. — Что ты сказала? Пытаюсь разглядеть хрупкий силуэт в белой сорочке, спотыкаюсь о собственную ногу и ползком заваливаюсь на кухню. Она стоит истуканом, свесив вниз голову. Синие космы разметались по плечам, руки беспардонно бродят по столешнице. — Венди, хватит дурачиться, иди спать. Даже не оборачивается, громко клацает зубами, как щелкунчик. Раздраженно выдыхаю, хватая за плечо и разворачивая к себе. Глаза закрыты. Неужто и впрямь спит? Сильно толкает в грудь, едва могу удержаться на ногах, в глазах все ещё пляшут остатки «Техасской отвертки», заставляя сознание и зрение мутнеть. Выбегает из кухни в сторону гостиной, продолжая устрашающе клацать челюстью. Устало бреду за ней, хватаясь за стены. — Прекращай игры! Надоедливый звук сменяется на другой. Она встаёт на колени перед деревянным подлокотником кресла и раскрывает рот. В руках над головой возвышается отцовское произведение под названием «Дядя Уизли». Страшная штука, вмещающая в себя 15 лет жизни Игнила и свыше тысячи страниц в твёрдом, как камень, переплете. Бьется с дьявольской силой и нижняя челюсть ломается, окровавленные зубы разлетаются по периметру комнаты. Я падаю ниц от ужаса — ноги перестают держать, и сильно бьюсь затылком о стену. Из горла вылетает лишь хрип, вперемешку с беспардонными буквами. Поднимается с пола, а у меня перехватывает горло от непонимания и страха. Окровавленный разорванный и беззубый рот сияет на пол лица, сломанная нижняя челюсть висит на остатках щёк, из глотки лавиной льётся фонтанирующая кровь. Сорочка приобретает алый оттенок, чистый пол покрывает красная живительная влага. — В…в…в…вен…венди… — трясусь и мгновенно трезвею, поднимаюсь на онемевших ногах с пола, протягивая к ней руки. — Что…ты наделала… Взметается с места, как резвая лань, по-инопланетному нарезает круги по гостиной, на невероятной скорости. У меня холодеют конечности, пытаюсь за ней поспеть, но не успеваю — ноги все ещё не слушаются, путаются от шока и оставшегося в крови алкоголя. Сердце как оголделое мечется в груди. А ее отвисшая челюсть бьется и летает из стороны в сторону, разрывая остатки плоти на лице до ушей. Под ногами реки крови. Кричу ей, но она не слышит. Или не хочет слушать. Выбегает из дома в одной сорочке и босыми ногами поскальзывается на гололеде возле дома, резко летит вниз головой. Дробит лицо о многочисленные ступени всмятку, забрызгивая белый снег своей кровью. Я лечу за ней. Тоже падаю, но закрываюсь руками, ломая себе только нос. Ее тело замирает в сугробе на заметённой дорожке к дому. Лежит на животе, руки в разные стороны, поломаны кости, а я в неверии трясу за плечи и переворачиваю. Вместо лица своей сестренки вижу вмятый, с болтающейся верхней челюстью череп, прикрытый словно обглоданными, кровоточащими кусками плоти. Нижняя валяется на одной из ступеней, где и оторвавшаяся от мяса кожа. Снег застлан свежими каплями крови, пурга треплет синие, пропитанные алым лохмы. — Венди. Венди. ВЕНДИ! Распахиваю глаза и стремглав вскакиваю с дивана, на котором от усталости закрыл глаза, прямиком в ванну. Изо рта вырывается желудочный сок, вперемешку с литрами выпитого кофе и энергетика. Ядреная смесь заполняет унитаз. Почти срываю ободок — так сильно сжимаю дрожащими и оледеневшими руками.В то рождество праздника, как такового, не было. Все скорбили об умерших в ту ночь на обледеневших дорогах, о тех, кого нелегкая занесла в эту смертельную пургу и погребла под тощей снега. И если утром по радио обещали осадки высотой в один фут, то к ночи дело не обязалось заканчиваться меньше, чем двадцатью дюймами. На следующий день стоящие на парковках машины полностью замело, скрывая под белым ледяным покрывалом. Мои родители каким-то образом тоже попали на дорогу в ту ночь. Уж не знаю, что их так торопило домой — быть может, нехорошее предчувствие? Пурга не пожалела ни Игнила, ни Мередит, как и остальных смертников; комаро отца попал в занос, они вылетели на обочину и провалились под огромную толщу снега в кювет. Там и замёрзли до смерти, но об этом я узнал только через три дня, когда основная часть насыпи начала медленно отходить и показалась крыша автомобиля, позволяя заметить со стороны инородный малиновый обьект. А ещё в тот день я потерял свою любимую маленькую сестренку. Грей приехал почти сразу, помогая мне хоть ненадолго, но вернуться в здравомыслящее состояние и мы с ним вдвоём выдумали правдоподобную историю о смерти, которую после рассказали копам, пробравшимся до нашего дома через сугробы только к утру. В ту ночь я напился как скотина и впервые в жизни не смог спать от душащих изнутри слез. Это был мой двадцатый день рождения.