Hey, Dad

— Пап? Пап. Ну, па-а-ап. Эрик устало прикрывает глаза и морщится от беспрерывного мельтешения Питера по комнате. — П-А-А-А-П. Ладно, начистоту. Эрик — вполне себе справедливо, между прочим — ставил на угрюмого, озлобленного на мир подростка, к которому не подступиться, а уж с отцовскими леншерровскими порывами (в будущем проваленными по всем фронтам) — ну вообще никак, мимо просто. Не то чтобы эти самые порывы у Эрика неожиданно взыграли. Но Питер не затыкался день ото дня, был там, где был Эрик, смотрел подолгу, ножом по внутренностям, и в то же время совершенно бесхитростно. И куда, прикажите, было деваться Эрику Леншерру? Эрику Леншерру, который всерьез готовился принять на грудь все трудности пубертатного периода, сдобренного генами-х и — очень может быть — СДВГ. Да, чтоб вы знали, он был готов, и Чарльз на этой почве гордился им без меры. Впрочем, Питер существовал сам по себе и о великой жертвенности и героизме Эрика не подозревал уж точно. Потому тотчас одарил того непрошибаемой непосредственностью, бросив: «Расслабься, пап!» уже на второй или третьей фразе параллельно с хлопком по плечу. С налетом некой ребячливости, сквозившем в интонации азартом. И выходило у него так естественно, так… до тошноты правильно, что будило в Леншерре нехилое такое беспокойство. Эрика аж всего передернуло тогда. А шестое чувство свербило в затылке: точка невозврата. — Пап, что это? Ого, а это что? Хэй, это же твой шлем, да? Па, я померю? Можно, да? — Питер, нет, положи на… — Ого, да он тяжеленный! Следом за этим возгласом раздается глухой удар металла об пол. — Упс, пап, я… — Питер! — Эй, п-а-а-п. Ну, пап. Ну, давай, покажи пару приемов. П-а-а-а-п. — Питер, я тебе уже говорил, что не знаю каратэ. — Хэй. И как же ты собирался бороться за наших братьев-мутантов, не зная хотя бы парочку приемов каратэ? И ты еще думал, за тобой кто-то таким пойдет? Отстой. — Я управляю металлами, знаешь? — Это не настолько круто, как если бы ты владел каратэ, старик. Всякое ведь может случиться, нужно быть готовым ко всему. Как насчет записаться в кружок? Какой у тебя размер? — Хочешь услышать историю? Чувак? Папа? — Нет. — Да ты гонишь, ну. Твое лицо говорит мне об обратном. Ты обожаешь мои истории, я знаю! У меня их дофига, не переживай. Хочешь, могу перед сном тебе рассказывать? Или лучше кассету записать? Короче, не суть. В общем, заскучал я как-то, серьезно так заскучал, это было где-то после обеда, я уже успел поставить парочку рекордов в Пакмэне, подстричь мамин газон, заценить новый выпуск с Кэпом и… — Питер, я не хочу историй. —…и решил по-быстрому сгонять до Майами. Ну, там, пляж, девочки, как раз самый сезон. Почему нет? Я же туда и обратно, мама бы и сериал не успела досмотреть. Хэй, пап? Ты слушаешь? Будни для Эрика превращались в нескончаемый круг головной боли. Казалось, Питер никогда не устает, не переутомляется и не замолкает. Ему просто не надоедает. — Питер, — начинает Эрик, отмечая, что Ртуть наконец угомонился и теперь с самой натуральной скукой восседает в кресле, подперев ладошечкой подбородок. — Я слушаю, пап, — вопреки серьезному тону, на лице парня расплывается хорошо знакомая шкодливая улыбочка. От которой Леншеру становится дурно. Он выдыхает мысленно, усмиряет желание припечатать сына к месту одним лишь взмахом руки. Это было бы легко. Ведь с его блестящей одежды свисает так непозволительно много всех этих броских железных побрякушек. — Ты вроде хотел о чем-то поговорить. О чем-то серьезном, да? Очень-преочень серьезном? Я ничего не сделал. — Питер говорит быстро, почти тараторит, чуть ли не проглатывает слова, сбивается, а в темных глазах меж тем как всегда угадывается совершенно невинное выражение. — Клянусь, пап. Или ты насчет того случая в супермаркете? Фигня. Не в счет, я был очень голоден. — У тебя ведь есть карманные деньги, — сухо напоминает Эрик, потому что какого черта? Он сам выдает этому малолетнему клептоману наличные каждый день, лишь бы тот прекратил приводить на хвосте вереницу копов. Впрочем, Эрик склонялся к тому, что воровал Питер не от недостатка средств, а от банального чувства безнаказанности, просто потому что мог. — Они быстро заканчиваются, — беспечно пожимают плечиками в ответ. Питер вообще редко придавал значение чужим эмоциям, существовал практически на собственной волне. — И на что ты их спускаешь? — Эрик смотрит на него тем самым взглядом — острым, предостерегающим. Таким можно разделывать людей на части. На что ему вновь отвечают широкой улыбкой, открытой, по-детски непосредственной. — На то, на се, знаешь ли… — Ртуть неопределенно водит рукой в воздухе, громко хмыкает, а уже в следующую секунду резво срывается с кресла, на миг исчезая в серебристой дымке. Еще спустя миг показывается рядом с отцом. И придвигается ближе, почти липнет вплотную, в больших темных глазах плещется что-то уже хорошо знакомое, бесноватое. — Эй, я кое-что придумал! Эрик с подозрением и даже некоторым опасением делает два коротких шага назад, определяя расстояние. На всякий случай. — Как насчет пинг-понга? Сыграем, а? Давай, па. Спорим, я тебя сделаю? — Питер, послушай, — Эрик хочет удержать под контролем тот самый отцовский порыв, что растворялся с каждой секундой, разбиваясь о фирменную ухмылочку Ртути. Помилуйте, Эрик просто пытается. И нет, он вовсе не думает воспитывать мальчишку, это заведомо безуспешное занятие, учитывая обстоятельства и возраст. Ну, и учитывая его хреновые навыки в воспитании. Эрик вполне спокойно принимает это, беря во внимание и то, что Питер, несмотря на всю свою непосредственность, не любит какие-то запреты и уж тем более рамки. Бессмысленно ограничивать его в чем-то, давить. Однако в то же время Эрик считает, что должен оказывать на сына хоть какое-то влияние. Желательно положительное. Отцовские порывы, да-да. — Вот дерьмо! — тем временем разочарованно тянет Ртуть, как всегда не подозревая о душевных героических терзаниях чужих людей. — Точно, мои старые ракетки сломались. Питер вдруг на мгновение о чем-то задумывается, его лицо принимает крайне сосредоточенное выражение, светлые брови сдвигаются к переносице, он молчит, молчит долго даже по своим меркам, от чего Эрик внезапно теряет весь свой запал и природную жесткость. На это короткое мгновение Питер кажется ему намного младше. — Ну, черт с ними! — Ртуть приободряется, резко и молниеносно проскальзывает обратно к креслу в поисках брошенного там еще с вечера плеера. — Я достану другие, не проблема. Пара секунд делов. Питер умелыми движениями в момент распутывает свернутые в три узла провода наушников, нахлобучивает на глаза свои громоздкие очки и словно вдруг вспоминает что-то, бросает быстрый, почти рассеянный взгляд через плечо в сторону отца. Тот выглядит таким маленьким и грустным, что у Питера почти просыпается совесть. Он вроде хотел поговорить? А, ладно, успеется, пара секунд погоды не сделают. И пара секунд — это с учетом всех остановок. Эрик выдыхает и неожиданно сутулится, будто на плечи ему опустили непосильную ношу. Прячет лицо в ладонях и стоит неподвижно, обтекаемый тишиной и сквозняком. Он просто устал. — Послушай меня внимательно, Питер. Это не займет много времени, — ровно и тихо начинает Эрик, пребывая в странной уверенности, что Ртуть в это время молчаливо возится у него за спиной. — Ты мой сын, и я… — он снова замолкает, мысленно терпя крах. Ладно, какого черта? Он дерьмовый отец. — Эрик? Леншерр оборачивается. И сразу же натыкается взглядом на взволнованного Чарльза, который вообще непонятно откуда здесь взялся и теперь скромненько держался подле письменного стола, излучая волны подозрительности. — Ты как, Эрик? В норме? — озабоченно интересуется, подпуская в свой голос привычные для себя неторопливые, профессорские интонации. В основном они используются тогда, когда Чарльз, бывает, ведет долгие-долгие беседы со своими особо проблемными учениками. Хотя Эрик, разумеется, не был его учеником. Эрик, разумеется, был просто проблемным. — Чарльз? — Магнето медленно моргает, обводит директорский кабинет быстрым, нечитаемым взглядом. И, естественно, не обнаруживает присутствия в нем Ртути, который, совершенно точно должен быть здесь и внимать каждому слову. — Нет, серьезно, этот ребенок… — Питер? — с энтузиазмом уточняет Чарльз. — А я уж было забеспокоился, чего это ты, старина, ведешь беседы с окном. — Смешно, Чарльз, — беззлобно усмехается Эрик, потирает пальцами переносицу и расправляет плечи. — Он и пяти минут на месте усидеть не может. Что я делаю не так? Ксавьер только улыбается, как-то унизительно-сочувствующе, а затем принимается обустраиваться за столом. Он делает это медленно и осторожно, ему до сих пор немного нелегко справляться с громоздким креслом, но помощи он в принципе ни от кого не желает принимать. Особенно в подобных мелочах. — Проблема отцов и детей актуальна по сей день, — объявляет в конце концов, перелистывая пухлую папку, — так что случилось? Эрик к тому времени успевает скатиться в глубокую яму меланхоличности, не выдержав натиск собственных мыслей. Питер сбежал и какого-то черта этот факт яростно зудит под кожей. Эрика расстраивало, что Питер, казалось, вовсе не отвечает на старания выстроить хоть какое-то подобие нормальных отношений. Эрика раздражало незнание того, где находится его сын. Питер был очень непостоянным и слишком себе на уме, мог сбегать до Канзаса и обратно за четверть секунды, а также мог выйти с урока в туалет и объявиться лишь к ужину. Просто так, не планируя совершенно ничего, а следуя сиюминутному порыву. Не то чтобы Эрик беспокоился. Речь не о тотальном контроле и уж точно не о беспокойстве, речь об элементарной безопасности. Потому что у Питера совершенно отсутствует понятие о том, что разумно делать, а что нет. У него просто напрочь отсутствует чувство самосохранения. Эрик, конечно, помнил выкрутасы Питера в Пентагоне и то, насколько комфортно этот разнузданный пацан чувствовал себя в обществе незнакомого на тот момент международного террориста. Так что нет, Эрик не беспокоился. Ну с чего бы? — О, ничего, Чарльз. Питер потрясающе стабилен. Все еще ворует и все еще неожиданно исчезает. — Эрик пожимает плечами. — У тебя какие новости? Чарльз вскидывает брови: — Ты какой-то напряженный, друг мой. — Он мимолетно прикладывает палец к виску, тут же сообщая: — Питер не в школе прямо сейчас. Это все, что я могу сказать. Не проси лезть к нему в голову, от его мыслей у меня страшная мигрень. Эрик хмыкает: — Мне плевать, где Питер сейчас. Чарльз закатывает глаза. Ох, уж ему этот Эрик с его непреодолимой тягой создавать драмы из ничего. — Ты беспокоишься о Питере и копах, я тебя понимаю. — Ксавьер утыкается в бумаги. — Хорошо, возможно, как директор школы я не должен бы этого говорить, но давай подумаем объективно. На Питера у них ничего нет. Его буквально никто не видел. И да, я признаю, что это крайне непедагогично с моей стороны, но мы имеем дело с малолетним клептоманом, которому печенье за радость пачками тырить. — Чарльз замолкает, раздумывает над чем-то: — И я не считаю, что нам приходится хоть в половину также тяжело, как приходилось его матери. Бедная женщина. Я чувствовал ее отчаяние еще на подъезде к дому. Она мысленно звала на помощь, Эрик, поверь мне. Теперь я, к слову, понимаю, почему. И кстати было очень мило с ее стороны проинструктировать меня касаемо непредвиденных ситуаций, она записала оба номера телефонов, домашний и рабочий. Ну, знаешь, на экстренные случаи. Поэтому, уверяю, не стоит тебе так нервничать, Эрик. Не все так плохо. Эрик очень бы хотел не нервничать, уж поверьте. — Не все так плохо, — повторяет излишне тихо. — Это небезопасно, Чарльз. Ты не можешь отрицать очевидного. Что, если он попадется? Вопрос повисает в воздухе и остается без ответа. Взгляд Эрика кажется пустым и одновременно до ужаса переполненным. Чарльз откладывает бумаги. — Я не думал, что… — он хмурится и смотрит, снова смотрит так унизительно-сочувствующе. — Ох, Эрик. Молчание на пару мгновений опутывает мысли и пространство, ярко-голубые глаза Чарльза терзают своим пониманием, а Эрик просто слишком-слишком устал. — В конце концов, дети созданы для того, чтобы их родители с ума сходили от беспокойства, когда их нет. — Чарльз улыбается. — Уж прости, но это на всю жизнь. Отпусти ситуацию, Эрик. Доверяй своему сыну. Питер еще очень юн. И у него есть суперскорость. Какая смесь, а! Шанс, что Питер когда-нибудь попадется, минимален. Этот наглец за миллисекунды плетет африканские косы в бороде Логана, о чем ты вообще? — Чарльз почти смеется, поднимая вверх руки, сдаваясь. — Хэй, да Питер просто паинька, учитывая чьи гены он носит. По крайней мере, он не поднимал в воздух чертов стадион. — Чарльз. — Уголки губ Эрика дергаются в намеке на ухмылку. Секунду назад прозвучавшие слова сдавливают грудь и как будто лишают воздуха. — Воспитание детей — это не мое. Ты ведь знаешь, как я плох в этом. — Более чем, — бессовестно соглашается Ксавьер. Попутно он старается отыскать ручку. — Но Питер хотя бы не шарахается от тебя, как остальные дети. Уже прогресс. Ну, делая скидку на твою потрясающую репутацию. Чарльз поддевает, стремясь вызвать у Эрика настоящую улыбку, однако тщетно. Тот без преувеличения — окружен ореолом отрицательной энергетики. — Эй, — Чарльз вдруг произносит тихо. — Ты ведь не жалеешь, что все так вышло? С Питером. Эрик не реагирует, только морщится от чего-то. Он знает, о чем говорит телепат, все-таки и сам, бывало, ловил себя на подобных мыслях. Потому может с уверенностью не согласиться с Чарльзом: отец из него выходит откровенно хреновый, да он и вовсе пока не считал себя таковым, хотя и не быть им теперь вообще, когда есть Питер, Эрик не мог. Он ему нравился, этот мальчишка. Неугомонный, полный энергии, такой юный и удивительно похожий. И он был его. А Магнето не любил и не собирался терять то, что принадлежит ему. Больше не собирался. — Сожаления, — выдыхает Эрик. — Их с меня достаточно. Чарльз смотрит на него очень серьезно, чересчур проницательно. Эрик смотрит в ответ. — Он мой сын. — А еще, к сведению, он — это лучшее, что ты сделал в своей жизни. Хотя, если верить Логану, в будущем ты не отец, а как обычно полный мудак. — Будущее, — Леншерр криво улыбается, — изменчиво. — Там, в будущем, вы не были даже знакомы, так что… — нахмурившись, Ксавьер трет пальцами виски. — В общем. Я заранее предостерегаю тебя, Эрик. Пожалуйста, не натвори ничего, постарайся не давить на него и… хорошо, просто будь ему отцом. Это непросто, я знаю, но долгая дорога проб и ошибок в конечном итоге всегда приводит к чему-то, верно? — Чарльз закусывает губу и возвращает внимание бумагам, что давно заждались на столе, что нуждались в тщательном изучении и правках. — Знаешь, защищай его, люби его. Как ты сказал, будущее — изменчиво. Что ж, теперь… теперь, Эрик, его будущее в твоих руках. — Эй, пап! Занавески на окнах неожиданно и резво взмывают ввысь, подхваченные струей воздуха, а драгоценные бумаги Чарльза под его возмущенный мат буквально вырываются у него из рук, порхают по кабинету, точно стайка белокрылых птиц. Порхают, правда, недолго, спустя пару секунд оседая на пол, сминаются под подошвой затасканного кроссовка, окрашиваются грязными разводами. И этот радостный возглас, что нарушил привычный монотонный ритм, топит собой тяжелое молчание и невысказанные сомнения. Питер уже бесцеремонно уселся прямо на стол, болтает в воздухе ногами; его обувь испачкана, она оставила, по меньшей мере, двадцать характерных следов на полу. И Чарльз, созерцая все это, на самом деле старается взять себя в руки. Получается так себе, потому что его все еще слегка потряхивает. Он воспроизводит в сознании заплаканную миссис Максимофф, что вздрагивала буквально от каждого дверного звонка, взгляд Ксавьера в тот раз случайно зацепился за пару седых волосков, которые затесались в ее густой шевелюре, а ей и было-то не больше сорока, если ему не изменяет память. И ладно, кто он такой, чтобы подвести эту милую женщину? Чарльз просто не простит себе. Ртуть с завидным аппетитом уплетает чизбургер и улыбается, улыбается чересчур довольно, как-то предвкушающе что ли, наконец обращает внимание на Чарльза так, будто делает тому невероятное одолжение, смотрит, но во взгляде ни капли вины. На плече висит новехонькая пара ракеток для пинг-понга, перевязанных между собой веревкой — явно только что из магазина, явно ворованная — на голове красуются неизменные очки. — Знаешь, ммм, я тут подумал, — чавкает он, утирая с подбородка кетчуп. — Насчет собаки. — Собаки? — Эрик удивленно приподнимает брови. — Собаки? — вторит ему Чарльз. — Точняк, — кивает Питер, закидывая в рот последний кусочек. — Что ты думаешь насчет собаки? В следующее мгновение он неожиданно соскакивает со стола, буквально испаряется, исчезает из виду на короткий миг, чтобы спустя долю секунды объявиться вновь — рядом с Эриком. А тот в который раз за сегодняшний день силой сдерживает порыв подхватить его за чертовы металлические цепочки и заклепки — и прекратить, наконец, это мельтешение. — Знаешь, я думал о какой-нибудь большой, надежной… что-то типа Лэсси. Знаешь Лэсси? Нет? Как это нет? Она офигенная! — Ртуть ерзает на подлокотнике кресла. — В мире нет собаки, храбрее этой малышки. Но потом я увидел это, — он буквально впихивает в руки Эрика выхваченную из-за пазухи листовку: мятую, перепачканную жирными пятнами от чизбургера. «Щенки в добрые руки» — весьма ненавязчиво гласит бумажка, надпись окружена сотней восклицательных знаков, разноцветная и излишне броская, внизу можно рассмотреть приложенное фото: какая-то желто-коричневая груда шерсти, носов и розовых языков, с трудом уместившаяся в небольшой плетенной корзинке. Эрик выпрямляется. Только этого не хватало. — Питер, в школе запрещено держать животных, — в конце концов, отвечает он и, не колеблясь, комкает листовку в длинных пальцах. — Серьезно? — вмешивается Чарльз. — Что-то я не припомню, чтобы у нас было подобное правило. Эрик резко смотрит в его направлении, взглядом наживую режет, и тот спешит молча капитулировать. Вот и как тут оказывать положительное влияние на ребенка и учиться говорить ему «нет»? Просто будь ему отцом? Легко сказать. — П-а-ап, я типа с детства мечтал иметь собаку, — тоном капризного ребенка тянет Ртуть, кривит губы, будто сейчас заплачет, демонстративно опускает плечи и беззастенчиво пихает отца. — Но мама мне всегда запрещала… говорила, что все, на что способны собаки, это приносить в дом грязь. Но это же не так. Они крутые, лаять умеют и ямы копать. А еще мячик приносят и из унитаза пьют. Ну классно же! Хочу собаку, пап. Возьмем собаку? Собаку. Маленькую. Или нет, большую, типа как пони. Он так и продолжает болтать, даже когда резко соскакивает с места, размывается в воздухе, а показывается уже сидящим в небезопасной позе у распахнутого окна, ветер ловко треплет его и без того взъерошенные движением волосы, забирается под футболку. Эрик привычно чувствует головную боль вперемешку с раздражением от этих бесконечных и абсолютно беспорядочных перемещений. — Я все продумал, па. Я буду очень послушный, можешь диктовать свои условия. — Насколько послушный? — влезает Чарльз. — Достаточно, чтобы вернуть Хэнку его бумажник. Не то чтобы он мне жаловался. — Я не брал его, если вы об этом. Но если мы заведем собаку, я обещаю, что, эм, поищу его. Где-нибудь. — Начни со своей комнаты, Питер. — Чарльз, я прошу тебя, — качает головой Эрик. Питер переключается мгновенно: — Щеночки, па? — Пялится на отца глазами пятилетнего ребенка. — Что с твоим лицом? Ты не любишь щеночков? Что еще такого, о чем ты не рассказывал? Лучше скажи сейчас, пока наши отношения не зашли слишком далеко. — Питер… — А Пентагон? Тебя упекли туда за то, что ты направо и налево травил щеночков? — выдав это, мальчишка театрально хватается за сердце. Чарльз заходится в приступе кашля, проваливая попытку сдержать смех. — Вот же черт. — Он с улыбкой смотрит на Леншерра, а затем выдыхает тихо и почти умильно: — Щеночки, Эрик. Ты ведь не убивал щеночков, я надеюсь? Эрик возводит глаза к потолку. Что он вообще здесь делает? — Питер, мы не будем заводить собаку. Хотя бы потому, что на прошлой неделе из зоопарка ты притащил бобра. — О, на моем столе до сих пор след от его зубов, — нажаловался Чарльз, но был благополучно проигнорирован. — Не люблю, когда животные в клетках. Дерьмово. Я против этого. Хотя я честно не думал, что копы типа развернут такую операцию по поиску какого-то бобра. Ну э-эй, его все равно потом забрали обратно, в чем проблема? Что с тобой не так, чувак? — Ртуть в полсекунды преодолевает расстояние и тычет под нос Магнето мятой листовкой. — Ты только взгляни! Взгляни, взгляни, ну-у-у. Эрик морщится и отворачивается: острый бумажный край едва не заехал ему в глаз. — Хэй, чувствуешь? Чувствуешь это? О да! Ты небезнадежен. Они покорили тебя! П-а-а-п, давай, пожалуйста. Пошли прямо сейчас. С ветерком домчу, я как экспресс-доставка, — Питер смеется, поправляя съехавшие очки: — Кто-то из этих ребят мне точно приглянется. Давай, погнали уже, а. Погнали. Чего такой медленный? — Питер, я сказал, мы не будем заводить чертову псину, — ровно, чуть ли не цедя сквозь зубы каждое слово, выплевывает Эрик. Он чувствует, как внутри закипает, вспыхивает с новой силой одно лишь привычное раздражение. Часто это единственное, что он вообще чувствует, когда Питер ошивается поблизости. Настольная лампа ненавязчиво дергается в образовавшейся тишине, натужно скрипит, сдвигаясь в сторону под удивленные взоры. Ртуть осекается, сбитый с толку и немного испуганный, лишенные эмоций глаза Эрика будто отрезвляют. Рука Чарльза прирастает к лицу — знак того, что кое-кто облажался. Эрик понимает это по взгляду своего сына, он едва успевает ухватить эту перемену. — Ладно, — Питер безразлично пожимает плечами. И, кажется, неожиданно и безвозвратно теряет весь интерес к щенячьей теме. — Без проблем. Он показательно мнет листовку уже сам, как-то чересчур яростно, чтобы затем кинуть под ноги Эрику, который опускает глаза, лишь наблюдая. Ксавьер качает головой, в очередной раз сетует на проблемный, просто крайне дерьмовый характер Эрика, почти материт его у себя в голове, воспроизводит даже пару ласковых на немецком, однако немногим позже все же решает вмешаться и подать голос: — Кхм, Питер, тебе не пора на урок истории? Насколько я знаю, Логан обещал сегодня интересную тему. И Питер вдруг вновь оживляется, улыбается, буквально сияет, по губам расплывается озорная усмешка. Все тени мигом пропадают, исчезают из его глаз. Стремительная смена настроения — еще одна занимательная черта подростка. И дело ли в мутации, или же в особенности характера — остается только гадать. — О, точно! Точно, да. Он обещал показать кое-что крутое, — Ртуть светится, точно солнышко. — Чую, там будут задействованы когти. Ага. Без когтей вообще не катит. Сечет фишку. — Он на секунду морщится: — М-е-е-рзость. Но, должен признать, этот чувак крут. Секунда — и вот его уже след простыл, раздается характерный свистящий звук, серебряный вихрь испаряется незаметно, но не настолько, чтобы не поднять в воздух злосчастные листы. Чарльз беззвучно стонет, выглядя в своем кресле таким совершенно маленьким и беспомощным. — Эрик, он просто издевается. Он совсем не слушает на моих лекциях. Нельзя так бездумно использовать свои способности, это может повлечь за собой непредсказуемые последствия. И под последствиями я имею в виду мое терпение. — Чарльз затихает и вдруг вскидывается, меняется в лице: — Постой, что? Какого черта Логан там устраивает на своих уроках?! Леншерр только ухмыляется мимолетно и с нарочито безмятежным видом усаживается в кресло. Которое он бы с куда большим желанием разнес в щепки. Однако это точно никак не поспособствует решению проблемы. И дующий в обиде губы Чарльз тоже никак не способствует этому. — Я не собираюсь делать это. Он не получит никакой собаки. Телепат с трудом собирает с пола бумаги, угрюмо глядит на Эрика, который, к слову, даже не потрудился помочь, не обратил своего драгоценного внимания на бесконечное пыхтение и две его почти удавшиеся попытки навернуться с кресла. Но ладно, к черту, он сильный и независимый, ему не нужна ничья помощь. — Ох, Эрик, — только и говорит Чарльз уже в который раз, но в тоне его скрыто гораздо больше. Это буквально грызет Эрика изнутри. Потому что даже этими двумя словами Чарльз способен отчитать кого угодно. Он тянется к шкафчику, распахивает дверцы, извлекает на свет початую бутылку виски. Оглядывается по сторонам — как будто кто-то был не в курсе его былых пристрастий — снимает пробку и наполняет два стакана. Один настойчиво придвигает по столешнице в сторону Эрика. — Только эта псина могла быть неплохим подарком на день рождения, знаешь. Эрик, вознамерившийся сделать внушительный глоток алкоголя, чуть ли не давится, громко кашляет, утирая рот ладонью. Чарльз, среагировав, оказывается рядом настолько быстро, насколько позволяет кресло, и как следует дважды прикладывает свою ладонь к неестественно прямой спине. Потом еще раз. Для профилактики. Наконец, переведя дух, мастер магнетизма таки сипит, хрипло, почти загнанно: — Черт. — Да, друг мой, тебе стоит запомнить. Теперь эта самая важная дата в твоей жизни, — Чарльз очаровательно улыбается, треплет его по плечу. — Я еще могу отказаться? — тянет Леншерр, как кажется — на полном серьезе, затем одним глотком вливает в себя виски. Чуть хмурится, раскатывая на языке приятное дорогое послевкусие. — Слишком поздно, этот парень знает, где мы живем, — Чарльз с наигранной грустью качает головой. — Ладно, лично я бы подарил ему игровую приставку или велик. Но какого черта? От меня он точно ничего не получит, не после того, как загадил мне тут весь пол. А что касается тебя, — он как-то странно улыбается, прищуривается и выдыхает почти насмешливо, почти издевательски: — Щеночки, Эрик. Чарльз тихо смеется, со стуком ставит пустой стакан на стол и ободряющее подмигивает. — Удачи, друг мой. К тому моменту, как дверь с противным скрипом захлопывается, Эрик с излишне трагичным видом уже вовсю размышляет о своей нелегкой участи отцовства и своих отцовских порывах, которые на деле себя не оправдывают вообще никак. Возможно, ему стоит сменить тактику. Все это сложнее, чем он думал. Намного. Определенно. И немного дерьмово. Эрик осматривается. Ладно, какая, в общем, разница. Что бы там ни было, а в обязанности отца вроде как входит дарить своему сыну подарки на день рождения. Кажется. Магнето не особо во всем этом разбирался. Но ему, разумеется, придется начать во всем этом разбираться. И что он должен делать? Серьезно, что? Это так чертовски странно и незнакомо одновременно. У Эрика мало сохранилось воспоминаний о собственном детстве, он едва помнил себя ребенком, да и есть ли смысл? То ожидаемо хранит в себе нескончаемую боль, грязь, осевшую на грубых военных ботинках; апатия и зыбкое отчаяние, что вытравили жизнь без возможности на восстановление, заставив существовать, они проникли в поры и зудят там — не отмахнешься. А на предплечье до сих пор виднеется номер, черные буквы словно въелись в кожу, почти стали ей. Это клеймо, напоминание, и оно будет с ним всегда. Эрик вспоминает Питера с какой-то неуютной, одинокой мыслью, что и о его детстве он тоже не имеет понятия. Сквозняк подталкивает к ногам скомканный листок.