POV Лори
С детства я была не такой, как все: видела то, что не видели другие. Я поняла это, когда мне было семь лет. Тогда, сидя в пустом классе после уроков, я увидела жуткую женщину, все лицо и руки которой были покрыты шрамами. Она смотрела на меня, не отрываясь, и пыталась что-то сказать, но я не могла ничего разобрать, да и не пыталась, ведь я была слишком напугана. А когда в класс зашла учительница и прошла мимо этой женщины, не обратив на нее ни малейшего внимания, вот тогда мне и стало понятно, что вижу ее только я. И это напугало меня еще больше... Я думала, что со временем это прекратится, но мертвые люди преследуют меня до сих пор. По наивности тогда, в детстве, я рассказала обо всем маме. Она водила меня к врачам, но те лишь разводили руками. Сейчас я понимаю, что совершила ужасную ошибку, рассказав о своих страхах маме, ведь благодаря этому вот уже два года я являюсь пациенткой психиатрической больницы Лост Хилл. Мама запихала меня сюда, когда мне стукнуло восемнадцать лет, и с тех пор ни разу меня не навестила. Наверное, я со своим безумием стала для нее позором и обузой, и она решила просто оставить меня здесь и забыть. Почти со всеми пациентами Лост Хилла родные поступили так же, так что мои слезы и истерики никого не удивили. Отчаяние — вот что я вижу в глазах людей каждый день. Обычные люди не понимают, каково это — оставаться наедине со своим безумием изо дня в день. Это угнетает и раздражает. Некоторые здешние пациенты попали сюда, имея лишь депрессию, но, как известно, наша больница славится тем, что отсюда еще ни разу никого не выписали. Так что бедняги с депрессией обречены гнить в стенах Лост Хилла до конца своих дней. К тому же, безумие заразно, а значит, надежды на выздоровление нет ни у одного из нас. Это словно замкнутый круг, из которого нет выхода, и с каждым днем все лишь усугубляется. Но есть среди всей этой безысходности кое-что, что заставляет меня просыпаться снова и снова, то, ради чего я живу. Это чувство, которое я нежно лелею в своем сердце, не смея рассказать о нем никому. Да, определенно, это любовь. Я боюсь осуждения, боюсь быть отвергнутой, но больше всего я боюсь того, что тот человек, который и вызвал во мне столь прекрасное чувство, просто не способен ответить мне взаимностью только из-за того, что болен. Но несмотря ни на что, для меня он самый прекрасный, самый нежный, самый добрый, он — мой луч света в кромешной тьме этого мира. Он думает, что никому не нужен, и даже не подозревает, что одним своим существованием заставляет меня жить. Без него меня бы не было, и я благодарна ему просто за то, что он есть. Милый оленёнок — так я его называю, и каждый раз, когда я так к нему обращаюсь, его глаза, обрамленные пушистыми ресницами, наполняются светом и радостью и согревают мое сердце.~*~
— Ну, здравствуй, очередной беспросветный день, — первое, что я сказала, открыв глаза. Я всегда просыпалась за полчаса до утреннего обхода. Этого времени мне хватало, чтобы переодеться и посетить душевую. Я не считалась буйным пациентом, поэтому у меня была относительная свобода действий. Плюсом, я была на хорошем счету у старшей медсестры Доны, которая, к слову, вообще не понимала, что я до сих пор делаю в этом аду. Мы с ней как-то сразу нашли общий язык, а после того, как с моей помощью она смогла пообщаться с умершей матерью, Дона и вовсе стала считать, что у меня великий дар, а не психическое расстройство. Тем не менее, я уговорила ее никому об этом не рассказывать, иначе мои призрачные мечты о скорой выписке разобьются вдребезги о слепую уверенность доктора У Ифаня в моем безумии. Кстати, У Ифань — молодой психиатр, ему и тридцати лет еще нет. Как и все молодые врачи, только что прошедшие интернатуру, он был одержим идеей во что бы то ни стало вылечить каждого пациента в этой клинике, причем, неважно, здоров тот или действительно безумен. Ифаню везде мерещились признаки болезни, так что, в каком-то смысле, он был так же безумен, как и мы. Одной из привилегий, которой наградила меня сестра Дона, заключалась в том, что я могла свободно и в любое время посещать душевую медперсонала, ну, за исключением времени обхода и терапии. Казалось бы, такая мелочь, а все равно приятно. Это лучше, чем ходить в душевую, предназначенную для пациентов, где уже давно поселились плесень и ржавчина. Покончив со всеми своими утренними делами, я вернулась в палату и вздрогнула, когда из-за двери мне навстречу неожиданно выскочил Лухан — тот самый оленёнок. Довольный произведенным эффектом, он звонко засмеялся. — Лу, не надо так больше делать, ладно? — я потрепала его по светлой макушке. — Я сильно напугал тебя, да? — он удивленно распахнул глаза. — Чуть-чуть, — ответила я и улыбнулась. — Научишь меня рисовать лошадку? — он протянул мне листок и цветной карандаш. Вот же ирония... Передо мной стоял взрослый парень, которому уже двадцать три года. Беда была в том, что в своем умственном развитии он остановился где-то между шестью и семью годами. И каждый раз у меня наворачивались слезы при разговоре с ним. Злая шутка судьбы: я полюбила его, как мужчину, а он воспринимал меня, как старшую сестру. Он не понимал, что своими прикосновениями вызывает у меня приятную дрожь по всему телу, а своим нежным взглядом просто терзает мое сердце. Я постоянно нахожусь между двух огней: мое тело, мое сердце говорят, что он взрослый, сформировавшийся мужчина, а разум твердит, что он еще невинный ребенок. И эти противоречия сводят меня с ума. И от того факта, что я итак живу в психбольнице, легче не становится. Здесь мне помочь не смогут. — Чуть позже я научу тебя, — с грустью ответила я. — Я так и думал, что Лухан уже с утра пораньше обитает в палате этой милой особы, — в мою скромную обитель вошел У Ифань, а следом за ним семенила сестра Дона. — Как сегодня твои дела, Лори? Хорошо спала? — спросил он меня. — Все хорошо, — сухо ответила я. — Кошмары больше не мучают? — Ифань пристально посмотрел на меня. — Я же сказала, что все хорошо. — Отлично. Дона, дайте ей лекарства. И да, Лори, я жду сегодня тебя в своем кабинете для беседы,— он снисходительно улыбнулся мне. Единственной хорошей чертой Ифаня была его внешность. Он был чертовски красив, это сложно отрицать, но никто не любил оказываться с ним один на один. У него просто талант выворачивать людям душу наизнанку. После таких «бесед» в его кабинете я либо по два часа заливалась слезами, либо сидела в углу и смотрела в одну точку. — А тебя, Лухан, я забираю прямо сейчас. Пойдем, — Ифань похлопал парня по спине, и тот незамедлительно вышел из палаты, бросив на меня печальный взгляд, отчего мое сердце сжалось. — Я обязательно научу тебя рисовать лошадку, — прошептала я вслед уходящему Лухану.