Сколько бы мы не пытались измерить мироздание в сантиметрах, миллилитрах и килогерцах - все равно получается сумятица и каламбур; в самый ответственный момент числа, значения, сокращения неудобно заканчиваются и приходится начинать сначала. В самый ответственный момент происходит что-то из ряда вон выходящее и, наконец, у людей открываются глаза. На истину. Под звуки торжествующего оркестра во главе с просевшим в землю фортепиано. Месяц бежит украдкой от толпы хохочущей молодежи двухтысячных, бежит слишком быстро, как в одной из лучших пьес с театральной сцены воинственного Парижа. Месяц британской демагогии на просторах французской революционности ускользает во тьму, окидывая на прощание всех присутствующих поощрительным взглядом. Они собираются прощаться в той же зале, где когда-то впервые встретились. Они - пять человек, поверженных в одну необъятную тоску. Пять человек, знающих одну невероятную тайну, от которой появляется скомканное желание сброситься с третьего яруса башни на Э. И один, шестой, кто, наверное, никогда сюда не вернется, даже если очень захочет и будет требовать у всех вышестоящих инстанций помощи.
Время тщедушно ускользает из рук, будто бы маленькие камешки на самом краю утеса. Шесть человек, сидящих по своим местам в этой королевской шахматной партии, шесть человек, думающих практически в одном направлении, но каждый неправильно. Они все чего-то ждут, но ни о чем не догадываются. Они все пытаются что-то предотвратить, не понимая, насколько близки к краху. Они уже ничего не изменят, но под ребрами колышется ощущение упущения. Упущения чего-то слишком важного и весомого. Как жаль. Как жаль. Мы замечаем детали только когда наступает момент полного отказа от действительности, когда уже все безвозвратно потерянно, а худшее совершено; когда угасает мучительный луч надежды, что так тешил самолюбие в этой роще темных деревьев, зовущихся поражением. Мы пытаемся отследить возможные последствия много позже их тотального наступления, их величественной контратаки. Мы, в сущности, давно ничего не можем, кроме как жить и ждать неминуемого. Майкрофт Холмс точно знает, что он не такой, и кто-то еще в этой комнате осознает то же самое. Про него.
И вот теперь, на окровавленном поле так и не начавшейся битвы, осталось вспомнить все; найти главную ошибку; вычислить настоящего врага.
– Майкрофт Холмс, аспирант кафедры европейской интеграции международного факультета Оксфордского университета, – скупая маслянистая фраза раздается осколком приятного британского акцента во французской нитевидной речи. Кафедра европейской интеграции вообще существует на этом свете? Или хотя бы на том. Все кажется таким новым и первозданным, что невольно хочется всхлипнуть остатком скупых переживаний о неизвестности бытия; мир вращается вокруг людей с заданной кем-то слишком влиятельным скоростью, и теперь приходится с этим мириться. В просторной светлой комнате находятся шестеро и им срочно нужно решить – на каком языке продолжится дальнейшее общение. В воздухе появляется яркий привкус нового знакомства и протянутая рука для традиционного рукопожатия. Двухтысячные дышат в спину и подгоняют принять роковое решение: французский и английский? Попробуй выбрать, если знаешь, что в комнате находится как минимум еще три носителя совершенно других языков. С масонской негласностью для официоза они выбирают английский, чтобы потом кто-то относительно язвительный и саркастичный использовал волшебный французский для попыток вывести из себя остальных.
Мужчина рассматривает замкнутое пространство под названием «зала» и пытается удержать едкую ухмылку, готовую просвечивать его бледный профиль со всех немыслимых ракурсов, глубоко в себе. Чтобы только никто не успел заметить. Воздух наполняется приторной любезностью и нецелесообразным любопытством; кому-то явно хочется знать больше или хотя бы раскрыть первые карты пасьянса, кому-то здесь слишком мало место и слишком много однотипных глупцов. И вряд ли мы произнесем имена этих бедных, ни в чем неповинных, людей вслух.
– Гаспар, Роми, Лайонелл, Фрида, Энри, – доносится откуда-то сверху, с невероятной высоты мыслей каждого находящегося посреди помещения, словно сам Бог решил вмешаться в события неоцененной важности. Через несколько секунд мужчине приходится осознать, что это его собственный голос с просторно-вопросительной интонацией звучит изо всех углов сразу же, и моментально, почти озабочено дополнить, – очень рад.
Все-таки произнесем.
Две девушки, четыре молодых человека. Две попытки наткнуться на женственную оплошность и четыре холостых выстрела в стену интеллекта. Две отброшенные в прошлое модели осознания мира и четыре не слишком удачных перспективы развития для будущего проекта. И один, только один на полное невыносимое устранение. В голове мужчины вспыхивают яркоокрашенные схемы возможного исхода и сразу же превращаются в пыль; все как-то вдруг не подходит и кажется невзрачным, перестает что-то значить. Месяц на то, чтобы узнать каждого, проанализировать фактологические цепочки, ни разу не промахнуться и вернуться домой с чувством выполненного долга. Дни непроглядной волчьей работы и только по вечерам придется пить французское вино, бренди, да слушать великосветские разговоры парижских студентов; никто из них хотя бы не переливается палитрой богемы и злосчастной философии. Можно вздохнуть спокойно.
– Предлагаю собраться сегодня вечером у меня, чтобы обсудить сотрудничество и дальнейшую деятельность за чем-нибудь веселящем душу, – кажется обладателя этого тонкого голоса зовут Энри, и он Майкрофту Холмсу уже не нравится, совсем не нравится. Но ведь для успеха нужно много и качественно притворяться, нужно быть вежливым и порядочным, стоит вести себя в рамках приличиях. Еще двадцать девять дней на порабощение чужих умов и возведения крепости вокруг своего.
Вечером они действительно собираются почти приятелями и не отталкивают от себя возможность познакомиться поближе с новоприбывшим лондонским аспирантом. Как это всегда интересно и мучительно - заглядывать в глаза человеку, не представляя кем именно он может оказаться, каким его будут считать после недели, годов общения. Франция дурманит своим очаровательным смущением, Франция умеет создавать первое впечатление настолько искусно, что хочется утопать внутри канители ее продолжительно и без права на спасение. Хочется, но не стоит. Квартира Энри изобретательно душит своей изысканностью и красноватым шармом; книги разбросаны в беспорядке по полкам, музыка из проигрывателя забивает рассудительность под паркет, в глубины сознания, в ничтожные отклики простых, сидящих вокруг людей. Бутылка с вином открыта, но не закончена; смех раздается все громче и громче, что удивительно – пошутить успевает даже Майкрофт и это сказывается на присутствующих столь трепетно и приятно, что персональный успех в этой компании мужчине теперь точно обеспечен. Они обсуждают студенческую жизнь, Парижский быт и отравившегося поэта-футуриста на прошлой неделе; все кажется настолько трафаретным, будто сама судьба бьет под дых и велит опомниться сию минуту. Майкрофт прекращает вслушиваться и следить за ходом беседы, что должен был сделать много раньше; он начинает свой системный микроанализ, он создает базу живых людей, включает собственную программу отбора.
Девушка напротив сидит с гримасой полного удовлетворения действительностью, которую люди обычно называют «теплая улыбка». Майкрофт останавливает на ней взгляд и что-то внутри щелкает с заметной быстротой. Ее зовут Роми, она австрийка и кажется гордится тем, что унесла ноги от фатальной родины подальше и понадежней, чем это успел сделать эрцгерцог Фердинанд. Забавно. Двое молодых людей вокруг нее смотрятся так абстрактно, что хочется стереть их ластиком, да поскорее. У каждого из них явно есть дела поважнее, чем сидеть в прокуренной квартире и распивать, надо заметить, неплохое вино. У каждого из них в ежедневнике на сегодня записано несколько довольно сложных задачек, но им явно слишком стыдно признаться себе в их невыполнимости, поэтому и сидят здесь, чтобы потом свалить все на усталость и хорошо-проведенный вечер. Гаспар и Лайонелл. Дурацкие имена, плешивые, но метко-подчеркивающие сущность их обладателей. Пустые, спрятанные под красноречивостью красивых фраз, врунишки, любящие веселье и хорошую компанию, чтобы поблистать своими отрывочными знаниями в какой-то, кажущейся им привлекательной, области. Черт, не братья ли они? По духу, разумеется.
– Боннар, далеко ли собралась, птичка? Сейчас твоя очередь высказаться о Ремарке, например.
– Я бы с радостью, но мне нужно к сестре. Уже одиннадцать, а я обещала быть в девять. Очень невоспитанно.
– Как всегда.
– C’est la vie, Энри.
Сиреневый закат за окном провожает упущенные возможности, выбрасывает их в мусорное ведро, не оплакивая. В комнате полно дыма, невысказанных желаний и разбитых надежд и не получается успевать все анализировать в нужном темпе. За каждым словом кроется двусмысленность, в каждой мысли таится подтекст. Взгляд Майкрофта молниеносно срывается на девушку, чья спина мелькает в проходе меж двух огней – хозяином квартиры и копией Ники в человеческий рост, очень неумелая работа, к слову. Спина задерживается в дымке от выкуренных сигарет, оборачивается и улыбается на прощание, осматривая сидящих в каком-то инакомыслящем порядке. Взор останавливается на Холмсе, будто пытаясь что-то уловить. Что-то очень сумбурное, но важное. Взор неопределенно усмехается и мгновенно увиливает от объяснений.
Ушла.
Кажется, Фрида. Кажется, младшая из всех здесь собравшихся. Говорила о выставке Ван Гога и путешествиях на Тибет. А впрочем, не имеет значения. Забылось.
***
Фрида Боннар выходит из квартиры, сбегает по лестнице, отсчитывая каждую потраченную секунду и открывает ключом замок ровно через семнадцать минут.
Фрида Боннар подходит к спящей сестре, целует в лоб и доделывает ее незаконченную математику перед сном.
Фрида Боннар никогда не боится будущего, но сейчас она в нем не уверена. Приближается зима и приходится закрыть распахнувшееся вдруг окно.
***
«Ты обманул нас всех, каждого стоящего в этой комнате, в этом городе, на этой земле. Не поскупившись на красивые образы, умело созданные в наших недоумевающих головах. Скажешь, не твоя вина? Действительно? Почему мне так хочется выколоть тебе глаза, даже не представляю.
Ты смог пересилить свою заносчивость через три дня и даже я почти поверила, что british man – настоящий, сотканный из обычных человеческих эмоций и предрассудков. Что ты умеешь быть не только умеренно-континентальным, как чертов климат на этой гиблой земле, но и вполне тропическим – со всеми бурями, ливнями, ураганами крайностей. Знаешь, мне ведь правда нельзя столько читать Сартра, ты был прав, я превращаюсь в ни на что не годную провинциальную девочку с молниеносным отзвуком магического романтизма, бьющего изнутри фонтаном. Но вот в чем беда, мне нравится быть такой. Мне нравится, что есть вещи, которые ты не можешь просто взять и сломать, словно карточный домик или дешевые ресторанные бокалы из простого стекла. Мои вещи, мои особенные характерные черты, если хочешь. Мне нравится, что в тебе есть прореха, прореха, называющаяся «страх эфемерного мира». Звучит презентабельно, как считаешь?
Всем казалось и обязательно будет казаться в дальнейшем, что ты умеешь драматизировать, но что именно ты знаешь о драме? Откуда сумеешь изобразить правильные дефекты чувственного порога твоего разума? Только у тебя есть этот порог. Порог, который мне все-таки не удалось перейти. Порог, который был чем-то вроде маяка на противоположном берегу юродивого кипящего моря, до которого невозможно добраться.
Бумага - деликатная вещь, мой дорогой. Я могу кричать чернилами сколько угодно, но если нужно, ты прочтешь все в умилительно-прекрасном тоне внутри себя. Кто как не ты умеешь убеждать других, а главное себя, что все происходящее блеф и никак иначе. Сколько же нужно автоматизма, чтобы жить по таким принципам. Сколько убеждения и нервов. Я снова, по твоей теории, делаю неправильные выводы и будучи в этом виновна, хочу заявить: эти выводы – все, что мне осталось теперь. Не отбирай хотя бы это, мысленно.
Рука неукоснительно срывается, как и мой рассудок, как все внутри меня. На то я и женщина, как ты говорил, чтобы чувствовать все сквозь призму банальной сентиментальности, не так ли? Спасибо и на этом.
Ты все равно знаешь, что письмо я не отправлю и сохраню, чтобы при встрече кинуть тебе эту исписанную бумагу в лицо. В духе девиц с улицы Красных фонарей, не находишь? Мне негоже было бы превратиться в одну из них, но кажется, это уже никогда не будет иметь значения. Мне просто интересно, что ты чувствуешь, там, за проливом, за береговым огнем, за тысячу километров от пристанища всех мировых влюбленных, что ты чувствуешь, читая крохотное извещение о нелепости моего, прекращенного кем-то умелым, существования.
Все. Баста. Кажется, прошло, успокоилось. Нет смысла больше писать в пустоту и самой себе казаться тошнотворно-глупой. Но я ведь человек – мне можно.
Я хотя бы признаю это, в отличие от тебя, мой непризнанный гений эпохи»
