вспять;

«Единственное, что мы все подсознательно ждем и никогда не увидим, — как нас отпоют в церкви. Эти небесные голоса с хрипотцой слышны уже сейчас через тысячи бетонных стен, кварталов и городов; протяжный вой дворовых собак и слезы по щекам некогда близких и родных — i see. Перед таким зрелищем не устоит даже каменный обелиск румынским богам, что говорить о простых людях. А перед чем устоишь ты, Майкрофт Холмс, со своим прохладным взглядом искусного ювелира и вечно недовольной усмешкой? На что ты готов пойти, чтобы не пасть Берлинской стеной?» Она задавала много вопросов, разрисовывала витражи и отличала сурьму от серебра, за что ей отдельное спасибо и вечная преданность. Она рассказывала небылицы на итальянском, думала о чувствах по-французски и искусно врала английскими диалектами. Она тихо заходила в сквер, таяла на глазах и не просила ее найти на следующий день. Родина забывалась в миг, стоило только взглянуть в эти глаза и вспомнить сумрачную ночь в баре Парижа, где им довелось однажды и навсегда встретиться. О работе не шло никакой речи, потому что в мыслях сияло только выверенное желанием юное личико и остаток хмеля прошедших вечеров. Сутки пролетали стаями потерянных птиц, раздор внутри рос с каждой секундой все больше; казалось, что такая сила чувств не может исчезнуть Атлантидой, казалось, что все возможно. И никто не смог до сих пор сказать, когда именно все закончилось, прекратилось, засыпалось черствой землей. Вот только девушка с румянцем на щеках больше никогда не смеялась в солнечный июльский день, не пела протяжных амурных серенад и никого не просила о помощи. Их ароматный роман, навеянный Сартром, Гертрудой Стайн и Булгаковым, так и остался незавершенным; только задумайся — блеф, через пятнадцать лет все еще помнить саркастичные интонации женского голоса, видеть во сне знакомое пальто на чужих девичьих плечах. Майкрофт определенно помнит, Майкрофт скоро разлюбит засыпать. Искрящаяся улыбка на чьих-то бледных губах поражает своей простотой и легкостью, будто мы не на отшибе вселенной, словно мы не разрушили последний воздушный замок своих надежд и несбыточных снов. Кислый привкус на губах тех лет, что пережили и внезапно вспомнили — попрощаться бы с ними поскорее и навсегда. Когда-то люди искали спасения внутри себя, защищаясь крепостью из отрывочных фраз, рассказами о чудесных мгновений; неужели мир настолько изменился, что мы бежим от самих себя, если что-то вдруг совсем не так? Утро размывает воспоминания, утро уносит последнее прощание вдаль. Как ясно люди зацикливаются на деталях, вороша прошлое небрежно, сбивчиво подпевая старую песенку себе под нос. Как люди не боятся нахлынувшей из-за прибоя ностальгии? Сколько бы он не считал друзей и врагов, все равно рядом столько лет остается лишь пустота и работа, вот оно — постоянство, которое невозможно вынести под гнетом своевременных обстоятельств. Майкрофт Холмс смотрит обычно прямо, выпивает две чашки кофе и надеется не увидеть имя младшего брата на первой полосе свеженькой газеты, в этот раз надеждам суждено оправдаться. За окном нескончаемая агония цивилизации и хочется просто взять, да крикнуть: «успокойтесь хоть на минуту», но нет, Майкрофт Холмс сидит с идеально-нетронутым старостью и скукой выражением лица, ничего не замечая. Ветер распахивает не до конца закрытое окно, бумаги слетают с дубового стола, шелестя о мягкий бордовый ковер; семь дьяволов толпятся у входа, боясь помешать разразившемуся хаосу. А мужчине вдруг становится предательски наплевать на то, что происходит с его кабинетом; в глазах туманными кругами рисует свои узоры госпожа смерть. И если бы только был шанс вернуть что-то навсегда ушедшее от нас, Майкрофт произнес бы имя из пяти букв и вздохнул с облегчением. В такие дни, как вторник апреля ему особенно хочется уйти от реальности и раствориться в маленьком островке прошлого — оазисе его навеки оборвавшейся жизни. Он встречал многих женщин, но только одна из них всегда вспоминается апрельским сладостным полднем, юрким днем и замирающим закатом до востребования. Мечтам редко, когда дано сбываться. Мысли же почти всегда обратимы в быль. И если бы люди понимали истинную силу собственного разума, то жить всем было бы легче, задорнее и быстрее на парочку тысяч столетий. Мужчина давно выучил эту истину, расположив ее на полочке подсознания между британской конституцией и азами немецкого. Становится громче. Машина с тонированными стеклами несется по улицам между худых и практически стертых старостью домов, людей и восторженных выкриков туристов; город опять утопает среди туманов в поисках крохи солнечного луча. Семь дьяволов дожидаются на пороге, двадцать два часа до расплаты, разгорающийся день и забытая запонка на туалетном столике; в кармане брюк всегда есть запасная. Мужчина на заднем сидении мучительно вглядывается в экран серебристого планшета; Лондон кричит: «аллилуйя!» и пробки рассыпаются на песчинки перед черным автомобилем в раз. Только вот те самые семь дьяволов не отступают и преследуют его по пятам, будто пытаются предупредить и сразу же покарать. На экране черным по белому, словно дыра в озоновом слое, зияет: — Они привлекли интерпол, Майкрофт. Мы не смогли ничего с этим поделать. Вечно спокойный Холмс-старший неловко бросает планшет рядом с собой и дергается от резкого торможения, от своего личного раздражения. Ему придется сменить водителя и образ мыслей, чтобы дожить хотя бы до завтрашнего утра. Мужчина заходит в здание; ступени прогибаются под натиском закипающего недоумения. Все произойдет быстро и тщательно, вы не почувствуете боли или дискомфорта, вас просто выставят прочь, потому что так нужно мистеру-Британское-правительство, только не отчаивайтесь. Майкрофта даже не гложет томное любопытство: как и почему в его стране появился агент интерпола, что могло случиться такого экстренного и важного? У него просто есть цель и шесть предполагаемых средств для достижения оной в мыслях. Тишина порабощает сознание, но он улавливает тихие голоса в отдалении просторной залы, целеустремленно идет вперед, распахивает дверь. Лучший друг его несравненного братца и незнакомая женщина стоят к нему спиной и что-то увлеченно изучают. — Джон? Так это вы — агент интерпола, сотрудничающий с моим братом? Бывший военный врач моментально поворачивается на голос, не скрывая своего удивления внезапному появлению старшего Холмса; время растягивается ореховой нугой и, если честно, это начинает раздражать. Ныне в английском обществе, видимо, не принято приветствовать друг друга при встрече. — Майкрофт?! Каким образом? Ах да, всевидящее око британского правительства, как я мог забыть, — блеснувшая ухмылка Джона Ватсона в первый раз не выглядит для ситуации нарочито дерзкой, а резкий вздох стоящей рядом с ним неизвестной дамы остается не замеченным, — нет… — Де-факто представитель интерпола, подневольно работающий с Шерлоком Холмсом — это я, — отчеканивает бархатистым голосом дама и медленно поворачивается в сторону вошедшего гостя. Зонтик в руках Холмса покачивается в сторону и мир теряет привычное равновесие на уровне глаз. Нам все время пытаются преподать урок, что внезапность — лучший ход и маневр, только мы не верим. Никогда не верим. Пятнадцать лет назад, двенадцатого апреля тысяча девятьсот девяносто девятого года, Майкрофту Холмсу позвонили и сказали, что Фриды Боннар больше нет. Пятнадцать лет назад, тринадцатого апреля тысяча девятьсот девяносто девятого года, он раз и навсегда оплакал ее юную душу и свой разбитый на пополам рассудок. В две тысячи четырнадцатом году Фрида-возможно-уже-давно-не-Боннар стоит рядом с лучшим другом его брата и даже разговаривает. Вполне знакомым голосом. С придыханием через три слова. И ему просто нечего возразить против таких неоспоримых фактов.