Горящие небеса

Александр поставил ногу на стул и затянул шнурки коричневого блестящего от крема военного ботинка, такого, которым здорово бы шагать по разогретой солнцем взлетной полосе, или бить, с щемящим чувством верного превосходства, бить до крови мягкую податливую плоть. Туго затянул, опустил ногу вниз, на пол и поддался греху гордыни - посмотрел на себя в зеркало. Зеркало, большое, во весь рост, такие авиатор редко встречал в буднях полевой жизни, но очень любил. Ведь кроме того, Александр очень любил себя, от храброго сердца, до впаянных в мясо прямо над ним трех металлических звездочек, знаменующих его воздушные победы. Холодные звезды, холодная кровь, холодные глубины зеркальных миров - формула совершенства. Из сумрака зазеркалья глади на него, равнодушно поблескивая золотистыми глазами, изучающе смотрел красивый мальчик со светлой кожей, прямым, словно по линеечке лепленным носом и героическим широким подбородком. Неподвижная константа выправки, самодовольная усмешка теряется в жестоком изломе губ. Александр пригладил легко ладонью до блеска забриолиненные гладко назад по последней армейской моде волосы - все бы хорошо, только черного кобеля не отмоешь добела. Гадкое нечистокровное начало рода Хольтов нагло лезет сине-сиреневой прядью, светящейся в черной смоли волос, и левая бровь рассечена пополам цветом. К черту, подумал Александр, пусть все оно идет к черту. Пусть ублюдки треплют языками да только его им не поиметь. Пусть его сослали вместо желанных широт Великого Союза в эту безысходную аристократическую жопу. К черту, он проведет тут сраные пол года и вернется на сладкую землю родины. К черту, к черту, к черту. Александра любит командование, и он исправит генетическую несправедливость превосходной службой. И если кто в этой чертовой вселенной и будет иметь – то иметь будет Хольт, иметь будет все и вся. Александр вполне мог делать такие заявления, иметь ему удавалось всегда. Александра, по правде сказать, любил не только Александр да амбициозные командиры. Александра любили женщины, Александра любили боги, Александра любило небо. Александр был из той редкой породы тварей живых, которые не особо заморачиваясь, даже походя, находили посадочную полосу в любой душе. Обаятельный герой, невозмутимый и дружелюбный, с вежливой непробиваемостью воспринимающий как нападки, так и награды, авиатор был рожден сиять звездами своих погон. Хольт быстро спустился по широкой мраморной лестнице, ведущей от крыла, где располагались жилые комнаты, в общий холл. По стенам висели шикарные портреты престарелых эраклионских вояк, дурно написанные каким-то не слишком умелым живописцем. Как у солдат из одного госпиталя, которым один хирург заново лепил из вывернутых и искалеченных кусков плоти носы и подбородки, так и у многих веков славного эраклионского вооружения было одно шаблонное лицо. Прямые носы, как у Алексанра, равнодушные глаза, как у Александра. Что-то было, наверное, в этих пыльных портретах от живой яростной биомассы. Александр проскочил холл не бегом, но как-то очень стремительно. У него дома висели похожие портреты. Семья Хольта была молода и неблагородно кровью и болью выторговала места в пантеоне исторической славы. Но дед, прадед, отец - было это, и был еще Александр. Долг, Родина, семья. Отец так хотел, всегда думал авиатор, ощущая на языке теплый металлический привкус этих славных слов. И излом губ сразу становился с тихим каким-то жестоким весельем. Но сам Александр этого терпеть не мог. Он как-то раз и навсегда пообещал себе, что в следующий раз, лежа опять в госпитале в отделении реабилитации для тяжелораненых, слушая шум крови в ушах и грохот подступающей вражеской артиллерии, скуля от боли и еще чего-то, именуемого трусами и предателями страхом... Тогда вот он опять и сожмется маленьким комком окровавленной плоти и будет глотать горькую соль с губ и щек об отце. Но пока обходилось, и обещание авиатор держал, не засыпая в одиночку и не впадая в даже бледно-серое подобие черной меланхолии. Ветер на улице нес запах горячего бетона и жаркой интимной влаги. Кожи касались лихорадочные последние лучики осеннего солнца, словно руки провинциальной милашки, гладили скулы и ресницы, отпуская прочь первую и последнюю любовь. Авиатор мельком раздраженно припомнил последний неудачный опыт. Как офицер и джентельмен, Хольт сразу предупреждал, что солбазнить его легко, но и только. Верность он хранил Родине, а душу открывал только холодной точности микросхем своего Победоносного. И все же были те, кто не желал терять Александра, хоть он с готовностью терялся сам. И не раздражать это никак не могло, ведь офицер и джентльмен обязан обладать идеальной репутацией - но попробуй объясни это женщинам, да и себе. Здесь, на надменном Эраклионе, авиатор пока не завел себе ничего стоящего, но то была не его вина, а беда Академии. Видимо, будущие великие воины должны были поголовно быть педиками иди рукосуями - как еще объяснить отсутствие в самой ближней близи тепло манящего мечущимися силуэтами дома терпимости, строгой в своей чувственности школы для благородных девиц или лживо прикрывающегося толстыми стенами женского монастыря? Александру жизненно требовалась война, и когда он не мог воевать в грязи и крови, он воевал в шелке и сладком поте. Александр жаждал восхищения, а кто сильнее влюбленной женщины восхищается? Авиатор замедлил шаг. До звонка было еще три минуты, а он, в друбезги и обычно с шумом удивления окружающих разбивал миф о том, что все анигернийцы пунктуальны словно часы на бомбе. В большинстве своем так оно и было, но вот Александр не видел ничего плохого в том, чтоб несколько опоздать. Особенно на картографию, бесполезнейшую из наук, на взгляд Хольта. Он не понимал всех этих пунктирных пересечений, тонких линий, красно-синих точек и бессвязных обозначений, с воздуха это всегда выглядело совсем иначе. Темно-синяя ткань френча бесконечно забрызгивалась отвратительными оспинами черных чернил, маравших грязью белые пальцы. На взлетной полосе Александр окончательно встал, глядя без интереса в прищуре текучего золота на группу курсантов, споривших у старого учебного самолета. Хольт наверняка знал, о чем спор, нетрудно было, в общем-то, догадаться. Лететь или не лететь, жить или глупо умереть в сердце бури? Кесарю-кесарево, вспомнилось Хольту, и про себя он подумал, что тупице тогда – тупая смерть. У него на Родине никто не воспевал тех, кто зря истратил драгоценное топливо жизни на бессмысленное геройство. Такие умирали, вот и все. Александр заметил, что теперь вся группа уже смотрела на него. Виски чуть сжало яростное веселье, молодое и агрессивное, на языке проступил чуть солоноватый уксус злобы. Они шли к нему, и уже издали Александр видел, как напряжены их тела, как под тонкой кожей и дорогой тканью судорогой сжались мышцы. Александру захотелось засмеяться, но он был офицер и потому сдержался. - Кто ты такой? Пятеро на одного, но пять щенков на молодого волка. Нечестно даже, пожалуй, решил Александр, но для них. - Младший лейтенант Хольт, прибыл сюда по приказу вышестоящего командования для обмена опытом и обучения. Он знал, прекрасно знал, что на всех без исключения такие подчеркнуто вежливые и сухие слова действуют словно тряпка красная на быка, потому что и сам закипал с первой же такой фразы. Но так ожидаемой всеми драки не последовало. - Я лорд Скай Леонте, и я рад приветствовать лейтенанта Хольта в стенах нашей академии. Александр немножко разочарованно, немножко удивленно, чуточку вежливо улыбнулся, сразу узнав в говорившем лидера по тому, как стихли искры в глазах прочих. Он помедлил и ответил на рукопожатие. За горизонтом прогремел гром, и молния прорезала небесную плоть. Все дрогнули, а авиатор, наконец не удержавшись, над случайной театральностью или еще над чем-то, засмеялся.