Музыка абсурдной жизни

Казался лишним каждый звук, Несвоевременным дыханье. Началом всех земных разлук Казалось каждое свиданье. Белая гвардия «Комната» ©. …быть может, осенью птицы получают некий знак, предупреждение. Надвигается зима. Многим из них суждено погибнуть. И они ведут себя совсем как люди, которые в предчувствии близкой смерти с головой уходят в работу или кидаются в разгул. «Птицы» Дафна дю Морье ©.

      Дни, недели стали утекать с ещё большей скоростью — так бывает, когда только-только осознаёшь, что счастливых деньков у тебя осталось мало. Ты начинаешь ценить и оп! — ценить-то осталось совсем ничего. Горько становится, горько, но что поделать? Их не вернуть, не продлить, ничего с ними сделать нельзя — можно лишь с благоговением сохранить их у себя в памяти-копилке, тщательно упаковывая и давая яркое название и описание каждому воспоминанию. Только так. Более эффективного на свете не было ничего придумано. А потом аккуратно доставать те самые моменты, отряхивать их от пыли забывающихся обстоятельств (словно древние фолианты с полки) и бережно и с нежной улыбкой пересматривать, перечитывать — у каждого своё. Мукуро знал лишь одно: воспоминаний, приятных, но колющих и режущих безумно душу, у него останется много. Хотя в сравнении с длительностью оставшегося периода его жизни — просто капля в море.       Рассказывать о дальнейшем более чем глупо — всё и так вполне ожидаемо. Юного скрипача, после его потрясающего выступления, приметили многие люди: важные и не очень. Но нас интересуют более важные персоны: с одними Мукуро был знаком, с другими сошёлся чуть позже. Всё, действительно, пошло как по маслу: Франу посыпались приглашения выступить где-нибудь, порой, в качестве стимулирования, предлагалась пока небольшая сумма денег, но даже этого парню было много. Он выступал, не покладая рук и не жалея себя, полностью отдаваясь любимому делу и порой лишая себя возможности отдохнуть — но он испытывал истинное удовольствие от игры, поэтому с тех самых пор его изумруды излучали только счастье. Раз Фран счастлив, значит, и Рокудо должен чувствовать себя таким же — если не ощущать в действительности, то хотя бы натянуть на себя плёнку этого призрачного счастья. Мужчина справлялся со своей задачей хорошо, но… но существовало множество «но», благодаря которым жить так весело не удавалось. Например, ставшее острым состояние, предчувствовавшее скорое прощание. От него уже было не так горько, как впервые, но теперь осадок стал во сто крат тяжелее, хотя и осел где-то внизу, а не болтался на поверхности, постоянно раздражая. Во всяком случае, Мукуро всегда отметал эти мысли на задний план, считая второстепенными и малозначащими в сравнении с тем, что сейчас происходило в жизни. Тут становление гениального скрипача, а он о своём, о мелочном! Непорядок!       Жизнь проходила быстро: казалось бы, всего каких-то пару месяцев, а как за это время может поменяться и подняться человек! Мужчина никогда не знавал такого быстрого взлёта у всех своих прошлых учеников: он был всё же прав, говоря, что нынче ему попался алмаз. Алмаз, теперь — бриллиант. Даже завуч, первое время постоянно осуждающая выбор молодого учителя, теперь часто извинялась и восхищалась новой звездой, прибавляя с робкой улыбкой, что всякому свойственны ошибки. Рокудо было всё равно как сейчас, так и до этого: он просто это отчётливо знал, и всеобщее признание было ему практически не нужно. Синеволосый теперь отходил на задний план и, в общем-то, сам способствовал этому, постепенно отпуская от себя Франа. Он, безусловно, ещё помогал ему, и они даже иногда занимались музыкой, но уже эти уроки были точно последними, будто нужные им совсем не ради музыки. Мукуро знал и, грустно улыбаясь в такие моменты, просто с необыкновенной смиренностью принимал эту жизнь. Он ясно видел, как его ученик уже становится и берёт на себя статус «бывшего ученика»; парень достиг того самого уровня, который называют профессиональным. Мукуро также предвидел, что, когда слава конкретно вскружит голову парнишке, он мгновенно забудет свою дорогу к учителю, станет лишь изредка ходить к нему на поклон за предоставленную квартиру, а как только появятся первые средства, на которые возможно приобретение жилья, пиши пропало, и подавно музыкант его не вспомнит в своей жизни. Конечно, Рокудо не мог знать этого точно, но был готов к такому повороту событий, к такому удару — он сможет его выдержать, выстоять и в конце лишь презрительно улыбнуться. Но это состояние далось ему не так легко, как можно подумать… Каждый знает, каково это, навеки вновь замораживать свою, казалось бы, только-только приоткрывшуюся и оттаявшую душу. Но мужчина спокоен — ему не впервые.       Спокоен? Он бы на это только нервически рассмеялся, если бы остался наедине с собой. Ни черта он не спокоен; от спокойствия и равнодушия у него только маска. Но кому это интересно? Мукуро понимал, что его переживания глупы, что они просто бездумны и совсем-совсем не вписывались в придуманную им историю. Однажды он пристыдил себя за такие мысли и твёрдо решил, что они больше никогда не всплывут в его сознании. А вот за подсознание он не ручался точно. Мужчина нынче жил с таким чувством, какое бывает, когда до твоей казни остались считанные часы — конечно, сказано слишком пафосно и ни в коей мере не сравниться с тем, что действительно испытывает человек, когда подходит к эшафоту или молиться перед выходом. Но для того чтобы создать ясность в голове тех, кто наблюдает со стороны, нужно сказать именно так. Рокудо в реальности ощущал себя так, словно исчезновение Франа обезглавило бы его душу, а не тело; порой это ещё больнее. Но ничего — со всем мириться человек со временем, вот и наш герой примирился. Но не сразу. Не сразу…       Стоит ли говорить об этих этапах становления юного скрипача? Это можно прочитать в какой-нибудь заплесневелой биографии, здесь и сейчас это значения не имеет. Просто скажем, что лето у Франа выдалось жарким и к концу его он стал довольно-таки популярен в пока небольшом кругу (где-то не без помощи своего учителя). Деньги ему платили пока не грандиозные, но уже приличные — однако даже за них парень работал и играл за троих, сам Мукуро порой с ужасом смотрел на его планы плотных выступлений и всё время спрашивал себя: «А сможет?» Оказывается, смог. Рокудо даже зауважал его более, чем когда-либо. Не ожидал он такой прыти, вот честно. Между тем юного музыканта начали замечать, приглашать, вознаграждать за концерты, продвигать его имя далее, на всеуслышание… Общими словами: дела шли хорошо. Даже более, чем можно было предполагать. Честное имя Мукуро было восстановлено (ибо все мы помним, как поначалу комиссия была жутко недовольна выбором учителя), а кто-то уже стал поговаривать о том, что пора бы ему вновь подсматривать себе нового ученика, потому как этот уже… что уж и говорить, вырос давно и его следует просто отпустить, сказав напоследок пару напутственных слов и пожелать удачи. Рокудо прекрасно это видел и слышал даже пару раз от своих знакомых и просто с равнодушной улыбкой говорил, что до начала осени пускай ещё парнишка побудет под его крылом, а дальше — как захочет, мужчина его отпускал. Эти слова лишь только казались такими бесцветными и просто констатирующими факт, но на деле синеволосый кое-как удерживал себя от того, чтобы добавить в них целый вагон горечи, которая была припасена зачем-то и для какого-то особого случая (который, впрочем, никогда не наступит, считал он сам). Между тем шли последние деньки августа: началась серия беспробудных дождей, редкого появления солнышка и отцветающих красок жизни. Мукуро (возможно, слишком поздно) понял, что конец как нельзя близок и что за этот год (точнее, за полгода) он прожил хорошую такую жизнь, реальную, действительную, настоящую, органичную с временами года: весной он родился, был юн и энергичен, всё лето ассоциировалось с молодостью и зрелостью, которую он так активно провёл, а теперь — начало осени — старость, и мужчина не находил в своей душе остатки прежних сил и ощущал дуновение близкой смерти — ясное дело, что не физической, а моральной. Самое страшное, что смерть эта не наступит так скоро, а будет мучить его своим едва заметным присутствием и настигнет лишь только зимой, заставив в эту гадкую осень претерпеть нечто похуже упадка сил.       Как вовремя уходил Фран из его жизни — осенью, оставляя как раз два оставшиеся Мукуро сезона на утопические размышления и самоубивающие мысли. Если честно, Рокудо, в противовес стереотипам, никогда не впадал в так называемую «осеннюю депрессию» и ни разу в жизни не совершал чего-то бездумного весною, ссылаясь на гормоны (даже в буйной юности!). Теперь он почему-то стал замечать, что, чем более он знал Франа, тем больше смешивался с толпой, попадал под влияние общественного мнения и вообще становился не самим собой. Отчего такое? Где разгадка такого странного поведения? Мужчина не знал, но чувствовал, что где-то на поверхности. Точнее, даже знал: но мог ли произнести вслух?.. Такое скрупулёзно хранят в тёмных уголках души своей и лишь иногда освещают это место, вновь пугаясь и вновь пряча эту тайну ещё глубже. То же было и с Мукуро. Кому из нас хочется умирать? Не всякий человек ответит положительно, большинство же с придыханием ответит «Не мне уж точно». Но смерть настигает всех и каждого, и эти рассуждения стары как мир; Рокудо просто хотел сказать этим своим банальным сравнением, что исчезновение юного скрипача из его жизни так же ожидаемо и не отлагаемо, как и сама смерть. Это должно произойти. Вопрос в другом: когда? Ожидание этого ещё более тяготило. Мужчина уже даже не задавал такие вопросы, как «А можно ли это предотвратить? Как?», потому что понимал их всю несусветную глупость и детскость. Не надо. Так нужно. Правда, никому на деле и не нужно, но всё равно нужно. Нужно это расставание.       Начало сентября. Из-за колоссальной занятости своего ученика (пока рано говорить слово бывшего) Мукуро не мог видеть его так часто, как хотел, хотя присутствовал на всех его концертах и всюду следовал за ним, стараясь этим как-то воодушевить скрипача. Фран, наперекор ожиданиям, был совсем равнодушен к своим успехам, а заморачивался лишь насчёт денег, которые всё ещё хотел выплатить Рокудо за свой костюм. Мужчина искренне надеялся, что тот забудет про эту мелочь, но парень не забывал, а лишь каждую встречу когда-нибудь в конце тяжко вздыхал и говорил, что вот осталось всего пару тысяч до нужной суммы, а возвращать порциями он не хотел. На это Рокудо лишь обзывал его дураком и прилагал целую речь, стараясь убедить собеседника в ненужности этих денег, а потом получал такую же огромную тираду насчёт того, как много он сделал для практически незнакомого человека, да ещё и про квартиру ненароком вспоминалась, и Мукуро вообще выпадал в осадок, не зная, как возразить. Но он точно принял для себя, что не возьмёт этих денег у музыканта — они ему ещё понадобятся, кто знает, чего следует ожидать в будущем? Синеволосому они вообще ни к чему, он потратил их с радостью и со спокойной душой теперь мог жить, зная, что когда-то помог человеку. Притом же своё «Спасибо» Фран уже давно сказал, да и не одну тысячу раз. Этого было более чем достаточно.       Отчего-то у Мукуро для сегодняшнего дня были слишком весёлые мысли. Что же такое, спросите вы, происходит сегодня? Ответ прост и безукоризнен: сегодня тот самый конец, то самое расставание и тот самый чёртов день, когда придётся навсегда забыть о какой-никакой молодости под названием зрелость. Рокудо этого никто не говорил, он сам понял. И сейчас, стоя в своей любимой пробке на пути к дому зеленоволосого, мужчина понимал, что это уже последний раз, когда он туда едет с таким воодушевлением. Точнее, он пытался сделать вид воодушевления; оно само прошло уже давным-давно, как давным-давно был и этот самый последний раз. Сейчас происходит просто какая-то неуместная пародия на него. Синеволосый учитель слегка разнервничался, когда его машина слилась в обездвиженном потоке рядом с мёртвым светофором, но тот час выдохнул спокойно, ведь длинная череда автомобилей двинулась, и уже на следующем зелёном свете он точно сможет проехать. Мукуро не хотел подводить сегодня своего ученика, как никогда не подводил его в остальные дни. В чём причина такой спешки сегодня? Ответ прост.       Фран совсем недавно получил известие о том, что его приглашают выступить в один довольно известный концертный зал, расположенный в городе недалеко отсюда, наряду со знаменитыми скрипачами, работать с которыми — великая честь для него и его небольшого опыта. Отказаться парень не мог, несмотря на боязнь перед чужой публикой, поэтому согласился и уже сегодня отправлялся на скором поезде до города, надеясь на то, что всё будет хорошо. Мужчина желал всей своей душой поехать вместе с ним и поддержать его, однако из-за болезни Энн не имел возможности покинуть дом на большое количество времени, а жена уехала то ли к подружке, то ли к маме и на многочисленные сообщения мужа о болезни ребёнка никак не отвечала. Мукуро решил, что она просто выбросила эту симку специально, дабы вообще не вспоминать о семье. Хотя это вообще странно: она, если не любила мужа, то просто обожала дочь, так почему так поступала сейчас? Ладно, треволнения о будущем Энн не для этой страницы. В общем говоря, стечение обстоятельств отпускало Франа на полную свободу. И Рокудо знал, чем закончится эта свобода: когда-то давно он также садился в поезд и ехал в другой город якобы на один день выступления. Теперь он в этом городе жил и уже очень много — теперь можно посудить о его мнении по поводу этого отъезда. Конечно, учитель прекрасно понимал, что Фран может отрицать это с дикой уверенностью, но эта взрослая жизнь затягивает, как затянула и его самого. Даже если после выступления он вернётся, можно считать, что расставание состоялось, ибо в скором времени скрипача потянет туда вновь и не будет сил сопротивляться этому. Поэтому нужно прощаться сегодня. Было ли это тяжело для Рокудо? Конечно нет!       Нет, нет, нет… нет ничего такого, чего бы человек не пережил, считал мужчина, кроме своей смерти. А для него она уже, считай, наступила. Глупо пытаться проникнуть в его душу и нагло заявлять что-то типа «Ему было очень плохо» или «Он хотел отговорить Франа, потому что без него жизнь показалась бы трудной». В его душе остались смирение и тёплые воспоминания, а также истинное желание удачи и счастья своему ученику. Он был не несчастлив, скорее очень даже счастлив, ведь налаживалась жизнь человека, который… которого… впрочем, парнишка был ему просто дорог, вот и всё. Зеленоволосый, кстати, знал о подозрениях учителя насчёт его безвозвратной поездке в тот город, никак не отвечал и лишь тихо шептал «Я не знаю…» В те моменты голова его была опущена вниз, изумруды тускнели, а вздохи будто бы брали на себя какой груз, становясь тяжкими. Он сам абсолютно не был уверен, что точно вернётся, ибо без объяснений понимал ситуацию, которую представлял Мукуро. Но одно парнишка обещал чуть ли не каждый день, сжав руки и полыхая огнём своих светлых глаз: «Я вас не забуду. Никогда. Если вдруг вам когда-нибудь понадобится помощь, я тотчас приеду к вам и сделаю всё необходимое, чтобы вы были счастливы». На это Рокудо лишь осторожно трепал его по волосам и улыбался той улыбкой, в которой была заключена вся та знакомая многим светлая грусть, тихая-претихая, ясная, поначалу вообще не похожая на какое-то негативное чувство.«Ты чисто гипотетически не сможешь сделать так, чтобы я был счастлив, Фран, — думал он. — Ибо моё счастье в тебе, а ты уходишь. Но если ты останешься, несчастье будет нам обоим. Замкнутый круг, сам видишь». Но как бы они ни хотели отсрочить время расставания, приходящее с трубящим поездом на станцию, всё равно ничего не получилось: этот день, обозначенный в билетике под номером «8 сентября» мелким шрифтом, настал. А значит, пора прерывать это безумие.       Восьмое сентября… опять цифра восемь, опять эти мысли о чёртовой бесконечности! Мукуро так и не решил для себя, какое оно, это число, для него: счастливое или не очень. То, что должно произойти сегодня, падало в копилку последнего, но сам мужчина не был уверен, что это станет последней каплей и перевесит всё хорошее. Наконец он подъехал к дому и хотел было набрать номер домашнего, чтобы Фран спустился, но скоро передумал и сам вышел из машины, решив в последний раз с таким хорошим настроением пройтись до квартиры. Несколько раз нажал на звонок и только через три минуты оказался в квартире — Рокудо лишь улыбнулся, узнавая ученика. Таким неорганизованным он был всегда: мужчина надеялся, что эта черта характера понемногу станет сбавлять темпы, потому что во взрослой жизни это навряд ли пригодиться. Но сейчас, пока Фран ещё его, это пускай кажется милым и забавным. Скоро будет уже не до шуток.       — Ох, вы так быстро приехали! Подождите пару минут, мне осталось всего ничего! — Парень был на взводе, много суетился и вышел вообще в одних штанах, однако при этом был отчаянно равнодушен и спокоен, только внешне давая повод для волнения. Синеволосый прикрыл дверь и, оперевшись о косяк, стал ждать ученика, который уже упорхнул в соседнюю комнату.       — Я, если честно, даже слегка задержался — такая тут пробка рядом, надо будет сейчас найти более свободный путь… Хотя вечером везде эти столпотворения! — Мужчина достал телефон и, пока прокладывал маршрут на навигаторе, искоса наблюдал за музыкантом, который, как метеор, перелетал из одной комнаты в другую перед носом у него. — Ты бы это… поторопился, а не делал только вид активных сборов. Почему ты ещё голый? — с напускной ноткой раздражения спросил Мукуро, усмехнувшись и вновь опустив глаза в телефон. Юноша на секунду приостановился и гордо заявил, что он не голый, а полуодетый.       — В таком случае, мистер полуодетый, соизвольте дорасти до уровня одетый полностью, а иначе не светит вам никакого поезда и концерта. Ибо если мы выйдем сейчас, то приедем прямо впритык за сорок минут до отправки, как нужно. Но, как я вижу, дела плохи, поэтому, чувствую, прибудем мы минут за двадцать, не иначе. Давай уж помогу, что ли? А то бегаешь туда-сюда без всякой цели, — проговорил Рокудо, положив телефон во внутренний карман куртки и пройдя в квартиру дальше. Фран, наконец нашедший футболку, высунул голову из комнаты и благодарно глянул на учителя, жестом позвав его к себе.       — Вы окажете мне великую помощь, если контрольно осмотрите скрипку и кинете в футляр баночку с канифолью. Она вон в том ящичке. С остальным я уже более или менее справился. — И действительно, мальчишка упаковывал последние вещи в небольшую сумку, ибо их у него было не так много. Мукуро со всей тщательностью исполнил то, что попросил у него ученик, и, кинув в один из кармашков желтоватую баночку с канифолью, ещё раз взял скрипку в руки. Навряд ли он увидит её больше. Сегодня он понесёт двойную потерю. Эта вещица была ему по-своему дорога, ведь Рокудо и не надеялся её больше увидеть, а тут такой поворот событий и…       — Всё со скрипкой в порядке. Ты закончил? — Фран застегнул сумку и кивнул. — Тогда поехали!       Он защелкнул старый футляр, стёр пыль с верхней крышки и встал, подавая его ученику. Парень, не глядя на предмет, взял его, смотря своими большими глазами на мужчину как-то пристально и слишком открыто. Мукуро не придал значения этому взгляду и пошёл в коридор, уже открывая входную дверь и ожидая там юного скрипача. Тот отчего-то медлил, осторожно неся свой багаж на выход и постоянно оглядываясь. Синеволосый его поторопил:       — Давай быстрее! Чего ты там копаешься? — Когда музыкант подошёл к нему и тяжело вздохнул, уткнувшись взглядом в пол, Рокудо понял причину этого копания без лишних слов. — А-а… вот в чём дело…       — Быть может, я здесь в последний раз. — Он вновь оглянулся назад, голос его как-то совсем неприлично для него самого дрогнул. — Дайте мне пару секунд, чтобы я досконально запомнил это место… и нас в нём. — Мукуро лишь кивнул, косясь на настенные часы в прихожей и отмечая, что эта задержка ничего не даст. Фран просто уставился своими хищными изумрудами на обстановку в квартире, стараясь каждой мелочи отвести собственное место. Буквально через секунд десять он как-то незаметно приблизился к мужчине, а чуть погодя будто бы случайно нащупал его ладонь, мягко сжав её в своей. Рокудо выдохнул, прикрыл глаза, собираясь с словами, и, наклонившись, прошептал:       — Это уже лишнее, Фран… — И осторожно вытащил свою руку из холодной ладони. Он посчитал, что так правильно: если позволить парню слишком расчувствоваться (с учётом тайны, которую Мукуро про него знал), то он отсюда никогда не уедет. Однако мужчина делал это через силу: сегодня хотелось сказать многое и многое сделать, но это может слишком помешать будущей жизни юного музыканта. Нужно распрощаться традиционно, стандартно. И забыть то, что в этой истории навряд ли что-то будет стандартным. Всё, всё забыть и утихомирить свои чувства.       Они молча спустились на лифте, сели в машину и стремглав выехали с до боли знакомого двора. Фран практически прилип к стеклу — видимо, старался «сфотографировать» себе на память ставшие родными виды. Да что уж и говорить: всё — каждое дерево, каждая машина и каждое здание — сейчас казалось до невозможности родным и прекрасным, каким никогда не было раньше. Одновременно сердца обоих дрогнули, когда проехали мимо того самого парки с одной стороны и уж тем более здания музшколы — с другой. Мукуро и Фран за время поездки лишь изредка заговаривали, потому как каждое слово сейчас казалось лишним и мешающим. Конечно, было принято перед самым отъездом обсуждать как можно больше вещей, ибо поговорить в дальнейшем уже не будет возможности, однако учителю и ученику эти слова… мягко сказать, что были ненужны — они понимали друг друга легче в таком вот молчании, чем при словесном поносе. Слова могли врать, глаза — нет. Именно поэтому всё так и происходило.       Наконец Рокудо остановил машину рядом со зданием вокзала: правда, пришлось поискать свободное место, но это оказалось не такой уж и большой проблемой. Вскоре они вышли и поспешно направились в само здание, ведь времени до отправления оставалось всего двадцать минут, а нужно было ещё отыскать платформу. За спешными действиями мужчина и его пока не бывший ученик совсем позабыли, что это их, возможно, последние минуты и что в будущем они навряд ли могут ещё так мило сидеть в кабинете и разговаривать о всякой всячине. Сейчас, в суетной разномастной толпе, где кто ел, кто читал, кто что-то кому-то кричал, казалась так мелочна… так мелочна эта глупая война, которая между ними вспыхнула когда-то в начале! Если честно, само её существование ставилось под сомнение… Какие к чёрту секреты друг о друге? Какая конкуренция? Чего они там пытались добиться этим задеванием друг друга за живое? Мукуро искренне не понимал, но более не понимал себя — как он, взрослый мужчина, мог снизойти до такого? Юному Франу ещё прощается эта горячность, но вот ему… Это сложно — понимать, перед самым-самым расставанием, что всё, что ты ни делал и ни говорил дорогому тебе человеку, было одной большой ошибкой. Для Рокудо это оказалось равносильно удару под дых: также неожиданно, захватило дыхание и вообще сбило с толка. Но сейчас глупо сожалеть и корить себя за это; да и виднелся впереди номер нужной платформы с уже стоящим наготове поездом.       Мужчина на секунду прикрыл глаза, стараясь представить, что это просто сон; тогда он мог преспокойно взять себя в руки и изменить его, либо проснуться, он так умел. Но дела обстояли хуже — вокруг него была жизнь. А вот её изменить гораздо сложнее… проснуться же — вообще невозможно. Мукуро поспешно достал телефон и трясущимися пальцами разблокировал его, с ужасом себя спрашивая: «Сколько там ещё осталось?» Так приговоренный к смертной казни спрашивает у часового, какой сейчас час и через какое время он отправиться на тот свет. Тут, скорее, не ужас, а тихое смирение. Долбаных шесть вечера — время отправки — наступит через десять минут. Через десять минут!.. Рокудо нервически усмехнулся, глядя на спину впереди идущего Франа. Всегда в последние десять минут спина дорогого человека кажется такой прекрасной, да что уж и говорить: вообще сам человек и вся прошедшая жизнь вместе с горестями и печалями. Всё это было хорошо и прекрасно, потому что они были вдвоём, вместе! Теперь от всего этого не останется и следа…       Мукуро знал, что изменить что-либо сейчас уже нельзя: процент того, что как-то вдруг Фран откажется от поездки, был ничтожно мал, порой могло показаться, что его вообще и нет. Да мужчина бы и рассмеялся, если такое счастье свалилось бы ему так неожиданно на голову: он уже просто не верил в это. Если это случится (а что уж и говорить, все мы люди, все мы любим вдохновенно помечтать), то тому будет всего два объяснения: либо у Рокудо просто глюки, либо эта какая-то очередная шутка его ученика или вообще плохой (но вместе с тем и желанный) сон; короче говоря, все самые глупые и неуместные объяснения, но только навряд ли бы он это воспринял как правду! Синеволосый едва не врезался в резко тормознувшего парня — оказывается, они уже подошли на нужную платформу. Учитель помотал головой и только сейчас оглянулся вокруг, напрочь забыв, как он вообще добрался сюда и, что главное, добрался целым и невредимым, ведь по пути был совершенно увлечён своими мыслями. На платформе было суетно, как, в общем, и всегда в подобного рода местах; заражаясь беспокойством и беготнёй людей вокруг, появлялось желание точно также сорваться с места и позволить себя унести односторонним потоком. Пахло жареной колбасой, резкой типографской краской журналов и сыростью, сопровождавшей практически каждый перрон каждого вокзала в мире. От шума при желании можно было оглохнуть, и в общем всё складывалось в какую-то слишком отвратительную картину, нарисовать которую не удастся ни одному художнику, ибо это была жизнь, а она, как известно, непередаваема. Особенно в такие моменты. Слишком мало будет места на хоть пятиметровом холсте для такого и слишком сложно будет нарисовать хотя бы одну ситуацию, не ошибившись в чувствах и выражениях лиц героев. Слишком много людей и их судеб и слишком уж они динамичны для запечатления в одно мгновенье в одном кадре. Верно, много судеб: одни начинают с чистого листа, другие осторожно вырывают давний исписанный листочек и складывают в свою копилку воспоминаний, проливая при этом горькие слёзы. А кому-то просто всё равно. Рокудо же сейчас был где-то между всеми этими тремя стадиями и толком не знал, что ему делать и говорить в таком случае. Хотелось сказать что-то действительно важное, и он было начинал, но вовремя прикрывал рот, приговаривая: «А впрочем, это уже не важно…» Фран опустил сумку и развернулся к нему, смотря ясным, пристальным, напускно-весёлым взглядом. Между ними был, кажется, метр или больше. Мукуро и не знал, для чего ему эти тупые мелочи, — он никогда не был сентименталистом. Наконец, дабы прервать столь глупое для последнего свидания молчание, мужчина начал говорить что-то, но что-то, понял он сам вскоре, весьма стандартное и сухое. Такое говорят всякому уезжающему от нас человеку, которого, быть может, мы знаем всего пару дней. А здесь… уместно ли? Но что сказать иначе? Синеволосый боялся, что, ляпнув нечто такое, что просится быть высказанным прямиком из сердца, он тут же остановит мальчишку и полностью подорвёт его стремление к славе и известности. Ведь Рокудо видел, как тот готов был в любую минуту передумать: он ходил по краю пропасти и мог себя спасти этой поездкой, ощутив безопасную твердь под ногами, а мог и убить, упав в бездну чего-то непонятного вместе со своим учителем. Надо было убедить…       —…Я просто хочу пожелать тебе удачи. Искренне. Это моё единственное желание, чтобы у тебя всё было хорошо. Ну ладно… кажется, тебе пора садится в поезд. Осталось всего пять минут. — «Господи, расширитесь, разойдитесь эти пять минут в пять часов!» — Ну-ну, не унывай ты так! — Мужчина нежно улыбнулся и приподнял на кончиках пальцев зеленоволосую головку, заглядывая в мутные от грусти изумруды. — Статься, что встретимся. Когда-нибудь. И обязательно мне звони. Эх… ладненько, не поминай лихом, что ли! — Так и не услышав ничего от своего уже бывшего ученика, Мукуро отпустил его подбородок, ещё раз заглянул в ставшие какими-то (не смеем говорить любимыми) родными изумруды и крепко пожал ледяную руку парня. После, чувствуя, что с трудом разворачивается, будто приклеен к скрипачу липкими нитями, он оставил зеленоволосого позади себя. Что-то с этого момента стало потихоньку рушится в его душе: пока сыпались лишь мелкие камешки, но основание давало конкретную трещину, которая вскоре должна привести к полной разрухе сего здания. А зданием этим было простое человеческое счастье. Теперь, с каждым удаляющимся от Франа шагом, Рокудо сам долбил тяжёлым молотом эту стену, сам разрушал в себе это крепкое сооружение. Восстанавливать его очень трудно, разрушить же можно за каких-то пару минут. Мужчина уходил тихо, про себя считая шаги и чутко прислушиваясь (благо, слух позволял) к звукам позади.       «Раз шаг — Ты дышишь глубоко и совсем неуверенно». Мукуро чувствовал, что никогда ничего в своей жизни не делал с такой ненавистью и недовольством, сейчас он просто грубо принуждал себя к этим нехитрым движениям ступней, понимая, что лишний поворот — и всё пропало. «Шаг второй — Всё ещё слышно, как ты дышишь, но теперь, кажется, ты затих совершенно, ибо наверняка думаешь о чём-то важном; вот твои пальцы нервно стучат по ручке футляра. Нет, только не делай этого, просто вытерпи…» Ступать стало чуть легче, но не настолько — эти липкие нити были мало того, что скользкими и неприятными, так ещё и резиновыми, приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы отойти на большее прежнего расстояние. «Номер три — Тебя становится слышно чуть хуже, но я даже за сотню километров от тебя определю, что ты можешь чувствовать. Или как всегда ошибусь». Мужчина горько усмехнулся, вспомнив, что забыл поздравить парнишку за проигранный спор — когда-то давно они разошлись во мнениях насчёт скрипки, один говорил, что у неё хорошая энергетика и она принесёт счастье и успех, а другой не верил во всё это. Порешили в итоге на том, что в будущем узнают, кто был прав. И вот Рокудо чувствовал, что победил хоть где-то, ибо музыкант добился славы. Хотя причём тут скрипка? Уже и непонятно; синеволосый сам был в шоке от той чепухи, которой они страдали вместе с этим парнем буквально пару месяцев назад. То, что скрипка когда-то давно принадлежала ему самому и именно Фран случайно подобрал её где-то там, кажется, на остановке, ещё ничего не значит, что юный музыкант стал популярен только поэтому. «Четвёртый шаг выдался каким-то длинным — А ты уже полностью растворяешься в бесконечных звуках толпы. Ещё чуть-чуть и можно будет смело говорить, что мы сумели выстоять это испытание, да, Фран?» Мукуро отчего-то очень хотел сказать парню что-то ещё, но совершать ошибку не хотелось. Иначе обострённая ненависть к самому себе обостриться ещё больше. «Пятый — всё, я могу смело говорить, что переступил границу. Мне тебя вообще не слышно, думаю, и я где-то для тебя скрылся в толпе. Всё, не буду больше считать…»       Мужчина стиснул зубы и зашагал быстрее, с сожалением понимая, что он не может расплакаться, как в детстве, из-за своего статуса. Зато душа его ревела, как какая-нибудь мягкосердечная девушка. Однако ничего поделать нельзя… вот уже и шаг становился твёрже, и сердце леденело и покрывалось плёнкой стали. Всё сейчас должно пойти своим прежним чередом. Но как же не хотелось отпускать прежний черёд! Мукуро опять врал, говоря себе, что не хотел, чтобы Фран его остановил, — он желал этого так сильно, как ни желал никогда и ничего на свете. Он был слаб и подвержен сильным эмоциям — редкий человек на его месте устоял бы, сославшись на разумность решения. Конечно нет, конечно хотелось остаться с этим чёртовым холодным мальчишкой! Вопреки всем правилам и обязанностям!.. Наверное, единственным контролёром Рокудо стала совесть — ну, а кто же ещё? Учитель чувствовал, что понемногу сходил с ума. Но так, видимо, и нужно.       — Да какого чёрта вы не останавливаетесь? Должны остановиться, глупый же вы учитель! — долетел до Мукуро яростный крик; человек, пропищавший это, наверняка готов был в любую секунду сорваться в истерику и растерзать каждого, кто встретится ему на пути. Мужчина понимал, что убивает и себя, и его, но не развернуться в его случае было бы кощунством. «Ладно, Фран, сейчас я поддамся этой слабости, но впредь… сам понимаешь, как должно быть». Не успел Рокудо повернуться к Франу, как тот железной хваткой вцепился в его кисть. Такие горящие почти что ненавистью изумруды и перекошенное от сильнейших чувств лицо учитель видел впервые и неприлично для себя удивился, понимая, что со стороны он выглядит глупо. Нет, развернуться здесь было скорее не слабостью и не чем-то плохим… это даровало какую-то едва ощутимую ценность. Быть может, совсем смешную для остальных, но для них сейчас просто равносильную мешку с золотом. Парень глубоко и часто дышал, будто пробежал сейчас трёхсотметровую дистанцию на время, а не каких-то десяток шагов. Рокудо видел и сильно изумлялся такой перемене в скрипаче: да, бывали с ним такие моменты, когда он слегка давал волю своим эмоциям, но сейчас!.. Те плескали из него каким-то диким, бешеным потоком, глаза сияли чем-то между любовью и ненавистью, но обязательно сильным, рот был готов выкрикнуть пару опасных словечек, а душа, казалось, наконец встрепыхнулась, разметав рядом с собой тучи многолетней пыли и грязи. Мукуро был насколько счастлив, настолько и несчастлив одновременно: говорил же он, что счастья это явно не принесёт, хотя будет самым желанным желанием на свете. Между тем молчание затягивалось…       — Ну что же вы смотрите на меня? Удивлены? Удивлены моим поведением? — Музыкант резко отпустил кисть учителя, вперив ещё горящий гневом взгляд в него. — Вам ли не знать, дорогой мастер Мукуро, каков я на самом деле? Так почему же вы сейчас так поражены?       — Прошу тебя, успокойся… — Рокудо слышал подозрительную неуверенность и отвратительную лживость в своих словах. — Я не должен останавливаться, ибо не хочу портить твою жизнь, твою начавшуюся славу. Ты бы лучше тоже… пошёл бы наконец в поезд! — Такой грубости мужчина от себя точно не ожидал, но оно как-то само вырвалось. Изумруды помутнели, лицо, кажется, стало на тон бледнее — решительность и вера в лучшее, скорее всего, пошатнулись. Мукуро чувствовал себя так, словно бы он убивал человека, но не сразу — безболезненно и быстро — а потихоньку, по чуть-чуть разрезая его или пытая. Ладно, если был бы на месте зеленоволосого кто-нибудь другой, но он сам!.. Рокудо ощущал, как часть пыток передалась ему.       — Дурак! — вдруг совсем по-детски и на высоких нотах пропел мальчишка, прикрыв глаза и сжав кулаки. — Огромный! Несоразмерный ничему дурак! Я не верю, чтоб вы были так тупы!..       — Откуда тебе меня знать? Ты ведь даже и не догадываешься, каков я на самом деле… Все твои лжедомыслы в моём случае вовсе не уместны, — Рокудо старался говорить ровно, даже малость холодно, но очень хорошо понимал, как Фран, словно рентгеновскими лучами, просвечивает его душу насквозь, уже прекрасно зная, что там сокрыты за скелеты. Атмосфера была такая, будто сейчас кто-то был готов взорваться и произнести немало правдивых слов. Мукуро это чувствовал. И принял. Ибо остановить скрипача навряд ли будет возможным…       — Не знаю… — внезапно холодная усмешка, непривычно стальной голос — от такого бросало в дрожь. — Не знаю, говорите? Всё, всё я прекрасно знаю и с самых первых дней знакомства. Хотите расскажу, раз вы так сомневаетесь? — Язвительная улыбка, ядовитый взгляд — изумруды пьянели от предвкушения победы. — Вы имеете одну тайну, которую стараетесь закопать поглубже в себя, и тайна это… ваш несчастный брак. Вы глупо и намеренно лжёте всем, говоря, какая у вас прекрасная семья. Что жена эдакая палочка-выручалочка, хорошая, добренькая. Что всё у вас просто замечательно! А сами каждый день приходите в таком состоянии, будто у вас друг умер или случилась какая-нибудь трагедия. Я же видел… — Голос стал мягче, в глазах буквально на секунду вспорхнула надежда. — Я же видел, как вы были несчастны. И я не понимал, почему вы врали мне даже после стольких месяцев общения… Я искренне надеялся, что когда-нибудь вы мне расскажете о своей проблеме, и я бы помог. Вот честно, помог бы! Зачем всю жизнь жить с какой-то шлюхой, если можно?..       Фран не успел договорить — во всё это время молчавший и не дёрнувший ни одной мышцей своего лица Мукуро наконец не вытерпел и грубо схватил парнишку за ворот футболки, хорошенько встряхнув и теперь уже взяв на себя роль горящего ненавистью человека. Он бы и хотел сказать в ответ пару ласковых, да и сделать равноценный обмен — ведь у него также была припасена одна куда более страшная тайна — но в ту же секунду передумал. Его суровый и строгий взгляд сказал за него всё; мужчина лишь тихо и довольно беззлобно прошептал:       — Иди в вагон. Кажется, твой поезд скоро отправляется. Прощай. — Рокудо также резко отстранил от себя музыканта и быстро развернулся, практически бегом удаляясь от этого чёртова места. Он не стал отвечать что-нибудь едкое, ибо хотел запомниться мальчишке если не добрым, то хотя бы не злым; а, как известно, сигаретный дым въедается в материю куда сильнее, чем чистый воздух, поэтому и не стоит, думал синеволосый, отвечать желчью на желчь. Он искренне надеялся, что Фран останется на своём месте ошарашенный и тем самым окажется запихнутым в вагон толпой или контролёром. Хотя чего опять врать (боже, вся эта повесть только и пропитана ложью!), Мукуро надеялся в душе на кое-что другое… Кое-что, что сломает жизнь и ему, и его бывшему ученику. Мужчина слышал свист в ушах и ничего не видел перед собой; странно, казалось, прошла вечность, а ожидаемой погони не предвиделось. Синеволосый вздохнул тем самым мучительным вздохом, которым мы дышим, понимая, что желанное, но запретное не сбылось, и осталась лишь серая монотонная скука. Ощущение на своей ладони чьей-то руки и резкое прекращение движения до него дошли ой как не сразу. Даже разворот по направлению к знакомому лицу был сделан неосознанно. И это самое знакомое лицо было сейчас таким жалким и трогательным!..       — Но я же!..       — Что? Любишь меня? Я знал это ровно с того момента, как ты понял всё про меня и мою семью! — Рокудо с этого момента считал себя проклятым на всю жизнь, ибо не сдержал лёгкого обещания не болтать лишнего; Фран оставался спокоен и даже как-то слишком горд для своего положения, кивнув на заданном вопросе. — Поверь, это меня навряд ли остановит. Твоя любовь… — Мужчина чувствовал, как ложь, словно песок, горько скрипит на зубах, — Всего лишь глупое увлечение. Я не гожусь тебе даже в друзья, что уж и говорить про какие-либо чувства.       — Но, скажите, вы сами?.. — Хрупкая Надежда       — Нет, не люблю. — Пабам! Разрушение Хрупкой Надежды. — Не люблю и никогда не любил.       Зеленоволосый отпустил его руку и, пару секунд дав себе на пережёвывание информации, вдруг истерически рассмеялся; на них удивлённо стали поглядывать прохожие, где-то недалеко засвистел поезд, извещая о своём скором отбытии. Мукуро и сам подавленно улыбнулся, осознавая, что… кому он врёт? Кто ещё так идеально, кроме этого мальчишки, поймёт его и его слова? Вскоре Рокудо горько усмехнулся, подошёл ближе к скрипачу и, наклонившись, с трудом прошептал:       — Всё! Иди в поезд. Он уже вот-вот должен отправиться…       — Хватит врать! — громко сказал зеленоволосый, всё ещё нервно улыбаясь и с удвоенной силой теребя край футболки. — Прекрати… те. Вы же сами от меня без ума, зачем врать?       — Затем, чтобы тебе же было лучше. Иди! — Мукуро уже властно приказывал, чувствуя, что готов сорваться в истерику. Он ощущал, что после сегодняшнего отъезда мальчишки точно поседеет…       — Вот теперь точно никуда не пойду, — спокойно выдохнул Фран, сложив руки на груди и прикрыв глаза, при этом расслабленно улыбнувшись. — Знаете, со стороны мы так банально выглядим!..       — Не заговаривай зубы. Иди уже, наконец, в этот чёртов поезд! Иди и не оборачивайся! Переруби это связь: она приносит нам много хлопот, поверь! Смотри, ты знаменит, известен, пока не слишком широко, но всё же, а скоро будешь и богат. Езжай, езжай, уезжай навсегда, мне-то чего? Моё дело давно сделано. — Рокудо чувствовал, что давно потерял над собой контроль. Кажется, с самой первой встречи. А он и не задумывался, насколько человек может отупеть от такого прекрасного и возвышенного чувства… Попытка номер три: он вновь попытался уйти, но ноги будто бы увязли в трясине собственных мыслей, привязанностей, а цепочки, что соединяли его с парнем, превратились в железные цепи их красивого прошлого и, вероятно, такого же будущего. Но никак не настоящего. Ибо сейчас оно просто выпало из всей истории, из ранее определённого сценария. И завершить концовку нужно было им самим. Мукуро не смог сделать более двух шагов от своего скрипача, да и тот остановил его, как-то неожиданно обняв и, видимо, наплевав на устремившиеся на них странные взоры.       — Никуда, слышишь, никуда!.. — осторожно шептал он нежно и мягко — такое было впервые. — Вы сами знаете, как должно это закончиться. Точнее, продолжиться. Надеюсь, не нужно вам объяснять своё мнение по этому поводу… — Он отпрянул, чтобы дать мужчине развернуться, и преданно, ласково заглянул ему в глаза. И тут Рокудо понял, что никакой теперь разум ему не друг и что с этого момента всё, что ни будет происходить в его жизни, заимеет одно название: «абсурд». Собственно, их жизнь до этого момента была не такой уж отличной от этого понятия.       — Ты сложный… Господи, ну никак не ожидал от тебя такой бури! — Мужчина приложил ладонь к своему разгорячённому лбу, откидывая слипшиеся волосы.       — Да нет, я совсем простой. Сами знаете. — Устало подмигнул. — Скорее, сама ситуация… да нет, даже не она, а нечто другое сложное. Сказать вам всей правды было сложно. Так же, как и выслушать её про себя. Я и сам сейчас едва на ногах стою. — Фран выдохнул, поставил футляр на пол и сел на него, уронив голову на руки. Уже где-то в отстранённом от них мире просвистел поезд последний раз и грузно тронулся, потянув за собою цепочки плачущих и махающих провожавших людей. Мукуро представил себя на их месте и заметно передёрнулся от образовавшегося льда ужаса внутри — только теперь он понял, какой участи желал парню. Он и знал вроде, что слава и деньги для него огромное фуфло, но отчего-то сам хотел его отдалить от себя. Инстинкт самосохранения? Наверное, ибо конечно легче, когда ты одинок, как пустынный волк, и живёшь лишь во благу каждодневным потребностям. А чтобы так, задуматься о невесёлом будущем — навряд ли. Теперь же — только о нём и думай. Рокудо опять срочно захотелось курить. Он только что понял, что они находились рядом с лестницей, ведущей в подземку. Он сел на первую ступень, практически рядом с Франом. Они тупо молчали, понимая, что «поезд ушёл». Во всех смыслах.       — Просто скажите, что любите, — вдруг раздалось с правой стороны и чуть позади. Мукуро усмехнулся, уперев голову о ладони.       — На диктофон что ли записываешь? Ах, у тебя его и нет…       — Да вы шутник в кавычках!       — Как и ты…       На этом разговор вновь прекратился. Мужчина не чувствовал себя подавленным, а таким человеком, который без пяти минут допущен в Рай. Как будто осталось ещё пару мгновений потоптаться в сыром коридоре с грязным полом и понервничать, а потом — роскошные сады и вечное счастье. Даже в таком хорошем случае было малость страшно, но в особенности же просто-напросто не верилось. Рокудо ощущал, что его ученик (бывший, не бывший — какой теперь-то?) пребывал в похожем состоянии, если не в его копии. Люди, пролетавшие мимо, не обращали на них внимания, привыкнув к бедолагам, сидящим на ступенях в ожидании чуда. И здесь пахло сыростью, но запах еды сменился на сигаретный дым и дешёвые приторные духи. Шум казался слабым из-за собственной плёнки непонимания и выпадания из этой жизни. Про чувства говорить не будем, хорошо? Ведь все знают этот хитромудрый морской узел, который туго завязывается где-то там в душе в таких рисковых ситуациях? А на распутывание его даётся вся оставшаяся жизнь, но кроме этого момента. Сейчас его нужно просто впитать…       — Ну и дурак… — тихо шептал мужчина, косо поглядывая на пребывающего в неопределённом настроении музыканта.       — Это вы про себя?       — И про себя тоже… Но больше, согласись, про тебя. — Взаимная лёгкая улыбка. — Таких дураков, как ты, я ещё ни разу в своей жизни не встречал.       — Ну что ж, мастер Мукуро, я могу сказать, что это взаимно. — Усмешка проскользнула по губам обоих. Через пару минут это сидение начало поднадоедать учителю, потому тот и встал, тронув скрипача за плечо.       — Ладно, поехали отсюда. Раз поезд свой профукал, то чего здесь сидеть? Не побежишь за ним и не поедешь на следующем… Я же прав?       — А вы как думаете? — по-прежнему хитро блеснули изумруды.       — Я много чего думаю. — Фран встал, и они направились к выходу из вокзала. Отчего-то сейчас серое небо казалось необыкновенным. И не только небо — жизнь. Жизнь со всеми её мелкими неурядицами, говно-людьми и прокуренной моралью. В боковом кармане звякнул телефон от очередной смски. Мукуро послал отправителя и саму суть сообщения в весьма интересное место. Наверняка какие-то очередные операторы или спам. «Господи, да всё что угодно, если только ты со мной!» Мужчина, не задумываясь, положил руку на плечи музыканта и прижал его к себе — хотелось ощутить, что всё это материально, и не какой-нибудь сон, где всё должно растаять от одного прикосновения. Хотелось ещё раз самодовольно улыбнуться, понимая, что эти изумруды, и эта язвительная речь, и этот непокладистый взрывной характер, и резко сменяемая холодность — теперь это всё его и ничьё больше. И даже эта абсурдная музыка с ошибкой в одном и том же месте — всё его; всё это в общем — их жизнь, одна из её составляющих. Единение душ — вот, кажется, то, что так давно искал наш одинокий человек. А кто ищет — тот всегда найдёт.       Они вышли отчего-то не к парковке, а в какой-то безлюдный закоулок. Вот так и Рокудо вывела его кривая (слаба богу, что вообще вывела!), поначалу показывающая совсем иное направление. Хотя истинный пункт прибытия учитель знал давно… Имея, что сказать, но не имея возможности сделать это в людном месте (не из-за эгоизма, а по причине глупой веры в то, что парень одумается и решит возвратиться на прежнюю стезю — в таком случае порча имиджа ему бы крепко помешала), Мукуро остановился, потом схватил уходящего Франа за тонкую кисть, развернул его так, что парня чуть занесло и он половиной туловища оказался прижатым к учителю.       — Я ничего не скажу… не буду глупо повторяться о своей любви, о каких-то там подвигах ради тебя, которые совершу без проволочек… Это ты и сам хорошо видишь, — тихо говорил он, уткнувшись носом в зелёную шевелюру и вдыхая до болезненных и вместе с тем радостных сжиманий сердца родной запах. — Просто дай мне минуту так постоять. Я ещё сам не верю…       — И я тоже. — Он улыбнулся, ощущая на себе увлекающие его в объятие руки и сам пытаясь протиснуть свои для того же.       — Знаешь, всё мне в тебе напоминает малого ребёнка: поведение, действия, улыбки, чувства… Странный ты всё-таки. Наверное, это сложно, быть одним с одними и другим с другими, — тихо говорил Рокудо, чуть крепче прижав к себе скрипача. Тот лишь слегка дёрнулся от своей усмешки и вскоре ответил:       — Быть может, и сложно. Я точно ещё не понял, как это. Но теперь, я вижу, всё будет по-другому. Моё и ваше, кстати, тоже, желания исполнились… — Он отчего-то сильнее вжался в своего учителя и схватил его пальцами за ткань одежды. — Даже не смейте говорить, что вы хотели чего-то другого. Вы с самого начала понимали, что этот путь не для нас. Он правилен, строг, холоден, но, увы, никак не для нас. — Наконец зеленоволосая головка поднялась, и по-прежнему ярко и опять-таки нежно заблестели изумруды. — Я не хочу никакой славы и баснословных денег. Я лично и во всеуслышание готов отказаться от этого, лишь бы быть рядом с вами хотя бы не в качестве любимого человека, а просто глупого ученика… — Светлая тень улыбки пробежала по его лицу. Подул сильный ветер, такой холодный и противный, каким он только мог быть в сентябре. Мукуро спокойно выдохнул и просто положил голову парня к себе на грудь, забираясь рукой в его шелковистые волосы.       — А ты и так глупый… глупый, глупый. Весь в меня. Я не лучше. Если бы ты только знал, ради какого страшного человека решил остаться…       — Во-первых, я всё знаю. Во-вторых, даже если бы не знал, то всё равно остался, будь вы хоть убийцей или маньяком. Даже если бы вы убили меня — мне было бы глубоко фиолетово, — серьёзно проговорил зеленоволосый, насильно отстраняясь и с долей обиды во взгляде смотря на Рокудо.       — Что ты можешь знать, Фран? Не делай поспешных заявлений, причём таких нелепых! — с усмешкой спросил мужчина, убрав надоевшую ему до колик в животе чёлку с лица ученика.       — Если уж такое узнал… — Он сделал ударение на слове «такое», — То это для меня проще простого. Вы хоть и по-своему странный, но не настолько. Вы лишь воображаете себя ужасным… — Скрипач грустно улыбнулся, — На деле же таким не являетесь. Это я могу доказывать вам вечность.       — И всё-таки ты совершил ошибку, — настало время Мукуро становится не на шутку серьёзным и озабоченным. — И я тоже.       — Тогда и вся наша жизнь — ошибка. И моя музыка — тоже ошибка. Что правильно? — полушутливо спросил парень, преданно заглядывая мужчине в глаза. Тот вновь растаял, не смея задерживать свою улыбку. Он лишь промолчал на этот вопрос, ведь знал, что его скрипач уже давно нашёл ответ в его душе. Зачем глупо говорить какие-то слова? Если честно, сам синеволосый был крупно насторожен таким многословием в их разбирательстве недавно: на деле же хватило бы двух-трёх фраз. Но он понял: было тогда слишком сложно и ему, и Франу. Такое навряд ли уладишь как-то иначе. Притом же пошло всё далеко не по сценарию. Уже давно. А если быть точными — то с самого начала.       — Знаете, нам нужно уехать. Куда-нибудь далеко-далеко, — вдруг мечтательно начал парень, прикрыв глаза от удовольствия.       — Ты что, кого-то убил? — настороженно произнёс мужчина, косо на него глянув. Фран прыснул от смеха и толкнул учителя в бок, развернувшись и куда-то направившись.       — Не то чтобы… Но вполне возможно. — Тут он остановился, не пройдя и трёх шагов, и вмиг весёлость ушла с его лица. — Ибо убил я если не физически, то морально. И вы знаете, про каких дорогих вам людей я говорю. Ладно, часть из них не особо дорога, но вот один маленький человечек… вы его действительно любите.       — Садись в машину. Там поговорим. — Мукуро не терпелось уехать с этого наипротивнейшего места на Земле: именно на вокзалах чувствовалось, что все стены его были пропитаны утопическими думами, плачевными мыслями, тоннами слёз и пудом ругани, а также целым литром одиночества. Когда тёплый воздух окутал лицо обоих и из радио полилась едва слышная попсовая музыка, Рокудо смог успокоиться и собраться с мыслями, пускай и глупыми.       — А теперь скажу тебе вот что: никого ты не убиваешь никоим образом. Наоборот, убил бы, если бы оставил меня… — ошарашенно проговорил мужчина, только для себя поняв это. — Энн будет лучше, если она воспитается у кого-нибудь одного из родителей, но никак не у обоих. Моя жена пусть не такая простая и смиренная, — учитель горько усмехнулся, выезжая с парковки, — Зато хорошая мать и, уж поверь мне, воспитает из моей дочки хорошего человека. Я готов им отдать хоть половину всех денег, которые у меня есть. Ибо оставшейся части мне хватит сполна. Нам хватит сполна, — быстро поправился он — было не совсем привычно ощущать себя в таком положении, когда есть «мы» и уже нет «я». Мальчик лишь тепло улыбнулся — он слепо верил Мукуро, и такая привычка пошла уж давно.       Они молча выехали на главную здесь улицу и помчались сами не зная куда. Мимо проплывала прошлая жизнь, страшные переулки, грустные, полные отчаянья парки, серые дома и возбуждающие мысли о самоубийстве высотки. Всё это, пускай местам и овеянное приятными воспоминаниями, казалось горьким, томительным, досадным. Хотелось сломить рамки этого холодного города и вырваться куда-нибудь — так мы забываем своё тёмное или тяжкое прошлое, стараясь переключиться на день сегодняшний. Но сделать это без смены обстановки — никак. Этот мегаполис давил, томил, ломал Мукуро и Франа: они здесь жили много лет и насквозь впитали в себя дух одиночества, под девизом которого и проходила их жизнь здесь. Надо было наконец выжать из себя эту мутную воду и вобрать чего получше; значит, пора прощаться!       Мужчина вытащил таки телефон и прочёл сообщение: «Ты собрал вещи, думаю, ты никогда не вернёшься. Прощай, дурак.» «Да, действительно дурак. Ну уж лучше так, чем быть умным. Господи, опять стихи…», — с удовольствием подумал синеволосый, боковым зрением глянув на парня. Да, вещи он в самом деле собрал с утра пораньше, перед заездом к Франу, понимая, что если тот покинет город, то он не сможет оставаться здесь также. Хотя бы на какое-то время. Вот и тот самый пинок, как говорится. Теперь в его жизни появилась хоть какая-то динамика.       — Знаешь, мы теперь полностью свободны, — вдруг сказал он, откидывая телефон в сторону. Скрипач на пару секунд повернул голову на него и этого хватило, чтобы понять, что произошло. Он лишь просто улыбнулся и пожал плечами.       — Тебе есть здесь, что терять? — предупредительно, но насмешливо спросил Рокудо, хотя и всё знал сам. Фран откинулся на спинку кресла и довольно проурчал:       — Не-е-ет. А вам? — парень рассмеялся, наклонил голову к плечу мужчины и посмотрел на него снизу. — Быть может, вы так и рвётесь остаться здесь навсегда, а я, такой нехороший, вас заставляю? — Смех заполнил салон машины. Такого доброго смеха Рокудо от себя ещё не слышал.       — Что ты! — произнёс он, выруливая снова в нужную сторону. — Ну что, туда же, куда и обычно?       — Да, определённо.       Теперь уже всё должно пойти по-новому. Кто-то скажет «Банально», кто-то крикнет «Обыденно!», кто-то завопит, что неправдоподобно… но ответ на всё это будет один: это жизненно. Жизненно и никак иначе! Пускай было порой скучно, но… теперь-то всё точно пойдёт как надо, верно? Всё пойдёт просто-напросто по-новому. Даже фраза «туда, куда и обычно» — и та теперь заимела совсем иное значение: пока неизвестное, но точно отличное от прежнего (как знать, может, тот ров с туманом или вообще далёкая неизведанная страна?). Как и музыка, льющаяся из-под струн зеленоволосого музыканта, — она теперь тоже другая. Другая, но по-прежнему музыка абсурдной жизни. Это точно. Это неизменно.