Только смелым покоряются моря

Капитан Энглхорн был старым, хоть не очень много ему было лет, морским волком. Обаятельным небритым морским котиком, неприступным на вид, исправившимся учтивым романтиком старого света. Учеником старой школы блистательных закоулков дряхлой Европы. Он был из тех, кто разбивал сердца, а теперь берег свое, тоже кем-то красиво разбитое. Он был бродягой, из тех людей позднего, залитого фонарями вечера, что напускают таинственный вид и погружают береговых красавиц в синие океаны своих хитрых и ласковых глаз, пленяют раз и навсегда: «Не боитесь?» А потом уходят в плавание и не возвращаются. Он был настолько загадочен и безроден, что сам порой удивлялся порывам своего смелого сердца. Он был старый морской волк и не знал слов любви и ласки. Он делал свое дело, не обращая внимания на людские слабости. Но как же обходителен и галантен он мог быть, когда небезуспешно пытался кого-то обольстить... Он был обладателем бесчисленного количества темных омутов на глубине своей великой души. У него было полно скелетов в шкафах. У него было много ночей, ни одна из которых не была слишком долгой. Много ночей, усыпанных россыпью преступлений, тайн и воспоминаний, от которых он мечтал избавиться. Или повторить еще раз. Энглхорн умел приближаться, словно всадник апокалипсиса. Он умел понимать и прощать самое страшное, и себе — в первую очередь. Он был тем самым отважным капитаном, что объездил много стран, что изведал океан. Раз пятнадцать он тонул, погибал среди акул, но ни разу даже глазом не моргнул. И улыбаться он не боялся. Им, этим наивным курочкам, что в прошлом доверчиво подставляли его нежным лисьим зубам свои шеи. На корабле, когда не перед кем было рисоваться, Энглхорн был другим. Тут уж был настоящий грубоватый герой, не расстающийся с сигаретой, уверенный храбрый моряк, ведущий корабль сквозь шторм и рифы. Он считал себя лучше других, и это было вполне по пиратскому кодексу. Он был на ступень, на капитанские несколько метров выше всех в кругу своей семьи, в кругу разудалой команды благородных и не очень матросни и пиратов, которые беспрекословно уважали его авторитет. Бунта на корабле никогда не было, хоть бывали серьезные заварушки. Но они были несущественны, свирепые моря оставались вот уже много лет как покоренными задолго до начала двадцатого века. Белых пятен на карте все меньше, знакомых портовых городов все больше... Энглхорн нашел для себя дело по увлечениям и по способностям. Ловить диких зверей на неизведанных островах. Что может быть романтичнее, чем похищать заморских красавиц и продавать их в неволю, навсегда оставаясь в их глазах рыцарем и губителем? Выслеживать их, готовить ловушки, подманивать мясом и усыплять хлороформом. А потом связывать и прятать в свой трюм. В дни плавания иногда спускаться туда, гладить пальцами сквозь решетку лоснящиеся диким вельветом шкуры пленных жертв. Рассматривать их закатившиеся глазища и высунутые из пастей языки. Прислушиваться к их сиплому, нездоровому сопению и медленным ударам усыпленного сердца. А потом, по прибытию, без сожаления отправлять их в вечное безутешное рабство, в цирки и зоопарки или кому-нибудь еще на потеху. Это был интересный, не лишенный заманчивой опасности бизнес, за который можно было порой что-то да получить. Энглхорн был охотником. Энглхорн был капитаном. Был ловцом, ловким стрелком на разливе души. И порой любил искренне, хоть и не изменяясь в мужественном лице, пожалеть мечущегося по клетке тигра, прежде чем вновь удушить его хлороформом. Или просунуть сквозь прутья решетки банан верещащей обезьяне. А еще он по-морски любил встречать туманный рассвет в капитанской рубке своего корабля. Когда слегка штормит, и дремота заставляет рулевого все ближе прижиматься к отполированному штурвалу. Когда вся посудина спит мертвецким нетрезвым сном и дельфины в волнах - тоже. Новый день настает, и кто знает, сколько еще незабываемых романтичных приключений, ради которых и ходят в плавание, он принесет. Даже самый суровый капитан обязан быть немного романтиком, а иначе море ему не покорится. Очередной день, вернее, его дождливый промозглый вечер проходил своим чередом в запруженных портовых бухтах Нью-Йорка. Энглхорн ждал снявших корабль пассажиров и готовился к отплытию, занимаясь сотней мелких формальностей грузового манифеста и подгоняя матросов... Охотничий инстинкт сработал, словно датчик пожаротушения, разбуженный подсовываемой под него дымящей газетой. Аорта чувствительно трепыхнулась, увлекая предсердия в захватывающее путешествие вдоль ребер. Капитан прекрасно знал, практиковал и обожал это чувство. Оно охватывало голову каждый раз, когда к нему на встречу из зарослей выходил пока еще свободный хищник. Настолько свободный, что сверлил свирепым взглядом и выбивал у людишек дрожь благоговения перед своим диким и древним величием. Это чувство охватывало, но не застилало самообладания и натянутых нервов... Именно так Энглхорн и сейчас ощутил вставшими на руках волосками чью-то легкую поступь по мягкому ковру каменных джунглей. Шелест ворса шелковой шкуры и движения бархатных мягких ушей. Даже взмах черных ресниц, поднявших маленький ураган над озерцами рассеченных вертикальным зрачком глаз. Чье-то бесшумное, но заставляющее трепетать влажный воздух дыхание отдалось в сердце охотника участившимся биением. До такой степени, что сигарета валится из уголка рта и, сверкая хвостом, падает с причала. Чутье никогда не подводило капитана. Капитан сам был как суматранский тигр, и легавый нюх у него был не хуже. Не успел он озадачиться, что за диковинный неловленный зверь обитает в Нью-Йорке, как увидел его. Зверь оказался не длинноногим гривистым волком, не зубастым хохлатым оленем, не отчаянной мадагаскарской фоссой и даже не малайским шестокрылом. Всех этих прекрасных чудищ Энглхорн и видел, и ловил, и осторожно топтал их дикую гордость, но этот экземпляр был уникальным. Хотя бы тем, что это был человек. И не просто человек, а вполне себе джентльмен и интеллигент. Эдакий мягкорогий шоколадный окапи голливудского леса. Святого леса розовых голубей из сверкающего закулисья. Наивная пантера Бродвея. Милый тасманский дьявол с театральных подмостков. Энглхорн с первого взгляда легко определил ареал его обитания. Молодой человек, едва ли за тридцать, печальный, вырезанный из чистого угля и обведенный графитовыми, заточенными как иглы карандашами, готовыми в любой момент чуть сдвинуть свои составляющие и сверкнуть неограненным алмазом. Таким был этот парень. Высокий и профессионально стройный. С легким шармом блистательных тридцатых в художественно растрепанных волосах и тяготами Великой депрессии на полях своей неновой шляпы. Евреистый, мелочный и немного суетный, но этим только больше напоминающий петляющего по траве венского голубого кролика. Сразу от него повеяло чем-то вечным. Чем-то прекрасным, чистым и романтичным. Музейным, художественным и театральным. Противоположностью рыболовецким сетям и запаршивевшим обезьяньим шкурам. Энглхорн едва заметно, так, что, разве что, Джимми мог это углядеть, сдвинул брови, сглотнул, и прикурил новую сигарету, посматривая, как дивный зверь с грациозной неловкостью взбирается по трапу и скрывается в одной из дверей. Капитан подавил в себе смутное желание поставить на обратном пути гостя ловушку из бамбуковых кольев. «Ну почему у нас нет рабства?» - пронеслось в мыслях: «Я бы получил за него целое состояние.» Все последующие минуты Энглхорн то и дело посматривал на корабль, с тревогой ожидая, что зверь улизнет. Немного обидно было, что нельзя поймать его тут же. И запереть в клетке. И нежно издеваться над ним, как над всеми зверьками в плену. Стучать палкой по металлическим прутьям решетки и кормить с рук кусками мяса, позволяя, как особую доверительную привилегию, облизывать свои обметанные углем, мазутом и дымом пальцы... Не то что Энглхорн был каким-то сумасшедшим. Просто он привык доверять своим порой немного безумным инстинктам. Своим внутренним природным путеводителям, что были точнее компасов и секстантов. И он даже не задумывался об этом, только улыбаться стал мягче и чаще, повадками напоминая наигравшуюся рысь. Стал прямо светиться обходительностью и галантностью. Глубже прятать руки в карманы. Стал сглаженнее в свободных движениях, на дне которых горело предчувствие охоты. Он ничего не мог с этим поделать, но звездный вечер стал необъяснимо хорош... - Энглхорн! Отдать концы! - к трапу, деловито размахивая руками, спешил режиссер, мистер Денэм. — Поднимай якорь, паруса, или что там еще... Его капитан тоже распознал с первого взгляда. Денэм был хитрецом и ворюгой. Хапугой, которого тридцатые годы научили вертеться. Карл был, в общем-то, подлецом, использующим людей в своих целях, но что-то в нем нравилось Энглхорну. Что-то, то ли загубленный талант, то ли неубиваемая вера в прекрасное и добродушность, то ли фанатичная преданность своему делу и идейность. Денэм был котом. Отъевшимся персидским домашним увальнем, которого за излишнюю хитрость и самомнение из дома и вытурили. А он и рад. Теперь он смело обитает на улице, до одури хитрый, того и гляди, сам себя перехитрит, и проворный, несмотря на внушительные размеры. Когтистый комок шерсти, бегающий за собственным хвостом. Такие публике интересны, только если выделывают что-то эдакое. - Не могу, сэр, - мягко, но категорично ответил ему Энглхорн, подписывая подаваемые бумаги. - Мы ждем грузовой манифест. - Что? Кого? Скажите по-человечески! - Документы, мистер Денэм, - все с той же ленцой и портовой скукой в голосе. Карл, не теряя ни секунды, загадочно поблескивая глазами, подошел вплотную к капитану. Слишком близко, так что Энглхорн своим хищническим нюхом явно уловил запах его кожи. От Денэма пахло его жизнью, медными монетами, переваренными спагетти, старыми кинолентами и фатализмом. - Добавлю еще тысячу, чтобы отплыть сейчас, - потворнически приподнимая брови, кивнул Карл, похоже ничуть не сомневаясь в правдивости собственных слов. - Вы мне и первую тысячу еще не дали, - слегка укоряюще парировал капитан и отправил в рот новую сигарету. Он был достаточно опытен, чтобы не верить подобным словам. Карл рассеянно помотал руками, но тут же сориентировался, находя нужный выступ карниза, за который здесь можно было бы уцепиться мягкими кошачьими лапами. - Давайте не сейчас, нас сопровождает очень важная персона, - он извернулся и галантно указал на стоящую позади девушку. Девушка была милой, напуганной и светлой в этом темно-сиреневом вечере. Поэтому Энглхорн, поняв, что от Денэма все равно ничего не добиться, переключил внимание на нее, тем более что она смотрела на него широко, даже слишком широко распахнутыми синими глазами из-под пегой шапочки-клош. Капитан убрал изо рта сигарету, растянулся в фальшивой вежливой улыбке и вразвалочку пошел к ней. - Мэм? - пытаясь убрать из голоса неуместное веселье, значительно произнес он. Про себя Энглхорн уже решил, что поплывет, ведь путешествие обещало быть все более захватывающим. - Энн Дэрроу, - чуть путаясь в своем розовом дыхании, произнесла она с польщенным достоинством. - Вы готовы к путешествию, мисс Дэрроу? - всецело наслаждаясь забавностью ситуации таинственно спросил Энглхорн. Он видел, что она боится. И его лично боится с каждой секундой сильнее. С каждой секундой их бессмысленного любезного разговора обаяние капитана все сильнее. И Энн пора бы уже бежать со всех ног. Но она не побежит. Все-таки, она не такая, как все девушки. - Конечно. - Боитесь? - Энглхорн знал, что это запрещенный прием. И необязательный. От этой девушки ему было ничего не нужно, да даже если бы и было нужно, то вряд ли светило бы, но он не мог удержаться. Он снова раздобыл сигарету и прикурил ее, чувствуя, как то благодатное тепло, что бродило в его животе весь вечер, находит выход. - Боюсь? Нет. А что? Есть причины? - Энн была близка к тому, чтобы сконфузиться, но пока держалась. Энглхорн же просто гарцевал перед ней, как породистый тракененский конь, заставляя мечтать на себе покататься. - Не любая девушка пошла бы на такой риск, - бархатисто растягивая слова, капитан погрузил ее в облачко своего сизого дыма и в безвозвратный плен своих темно-голубых глаз с россыпью магнитной пыли на донышке. Еще несколько секунд и Энн начала бы отчаянно краснеть, но ее спас и потащил к трапу помощник Денэма. Пару мгновений капитан и красавица смотрели друг на друга, соревнуясь, у кого глаза глубже и притягательней. Победа очевидно осталась за Энглхорном. Впрочем, он вовсе не собирался всерьез обольщать мисс Дэрроу. Гиблая затея, да и на корабле этому не место. Кроме того, капитан и так все понял. Понял, что это за девушка, охотничье чутье работало как часы. Таких он не ловил, обходя стороной и зная, что лучше не связываться. Энн Дэрроу была очаровательной. Женственной и несомненно красивой. Голубка с помесью водной гадюки. Ловкая, сильная и, сама того не подозревая, коварная. По ней сразу скажешь, как по шрамам на морде тигра, что она уже разбила и еще разобьет немало сердец, среди которых однажды будет самое большое из всех, что когда либо бились. - … Итак, две тысячи. Примите чек? - весело поинтересовался Денэм, который, оказывается, все это время стоял здесь же. Карл был весьма доволен сложившейся ситуацией. Энглхорн же слегка раздосадован тем, что все обернулось так, что ради незначительно флирта с девушкой ему приходится теперь идти на поводу у этого хитреца. - А у меня есть выбор? Нет, теперь уже выбора не было. Все сходилось к тому, что и милая девушка, и лоснящийся черными алмазами обитатель подворотен Бродвея являлись пассажирами корабля. Энглхорн быстро сделал вывод, на кого нужно ставить. На охотника, которым был он сам. *** - Самый малый на обе машины! - Энглхорн наконец-то чувствовал себя в своей стихии. Но черта с два он кому-нибудь показал бы, как счастлив, и поэтому хмурился. Огромный, сверкающий миллионами огней ночной Нью-Йорк оставался позади. Над заливом разливался хрипловатых гудок «Удачи». Капитан уплывал из еще одного портового города, которого никогда не любил. Воды горели от отражений, были темными и неспокойными. От залива несло космическим холодом. Не смотря на то, что он возвращался на свою родину — в океан, Энглхорн чувствовал в себе какую-то тревожность. Он знал, что интуиции лучше довериться, но пока все было замечательно. Да и не тревожность это была. А странное чувство, будто на собственном корабле капитан не может найти себе места. Ему не за что держаться на раскачивающейся палубе. Море внутри выходит из берегов и шумит, требуя чего-то или кого-то. Вскоре к нему обратился матрос, китаец Чой, с тем, что одному из пассажиров не хватило каюты. Наверное, разумным было бы подселить безбилетника к кому-нибудь из съемочной группы или устроить с командой, но Энглхорн смутно догадывался кто этот зайчонок. И поэтому велел Чою отвести, как выяснилось, мистера Джека Дрисколла, в трюм. - Но ведь там клетки для животных, капитан? - удивленно переспросил китаец. - Ему там самое место, - не отводя взгляда от едва светлеющего горизонта, Энглхорн раздавили окурок в пепельнице. - Я скоро подойду и поговорю с ним. Скоро. Таких дел, как прокладывание маршрута или проверка двигателей как-то подозрительно быстро не осталось. Все формальности уладились сами собой. Пассажиры разбрелись по каютам, большинство матросов начинали задремывать. Отдав для приличия пару поручений, проинструктировав рулевого и отругав Джимми за учиненный бардак на фальшборте, капитан, убедившись в своей грязноватой, небрежной неотразимости в глазах все еще бродившей по палубе мисс Дэрроу, спустился в трюм. - … Капитан поймай любой животный, какой захочешь. Белый носорог продавай — хороший цена... - стоя в проходе меж клеток, Чой заливался соловьем. Энглхорн поправил отвороты куртки и окликнул его. Капитану было неприятно, когда о нем говорили за спиной. Хоть он был уверен, что Чой говорил только хорошее, все равно. Китаец почтительно замолкнул и посторонился. Сердце забилось осторожнее. Как у южного альбатроса, идущего на парящем полете у самой воды. Энглхорн легкой и уверенной походкой, привыкшей к качке тысячи океанов, дошел до перекрестка проходов. Тот самый удивительный зверь, прекрасное создание по имени Джек стоял на другом конце коридора. Чуть испуганный звуком постороннего голоса, прижимал к себе свои пожитки. Увидев капитана, он чуть обернулся и попытался было нацепить на свое от природы заполошное лицо светское выражение. Куда там. Неширокими и неторопливыми шагами, давая почувствовать всю неотвратимость приближения охотника, Энглхорн медленно пошел к нему. И при этом искренне любовался. Как животным, конечно же, он разбирался в них. Это было профессиональной привычкой — видеть в каждом его материальную ценность. А у Джека эта ценность была, несомненно. Энглхорн убеждался в этом все больше и чувствовал себя дикой кошкой перед вальяжным коротким прыжком с одного обрыва над другой. Все внутри напрягалось и дребезжало от желания загнать его. Этого тасманского дьявола, неуверенно топчущегося у входа в клетку. Обложить, поймать и усыпить. Связать и сделать своим охотничьим трофеем. Ощутить под пальцами мягкость его волос. Этих изысканно-черных волос, разбросанных над печальными бровями столь живописно. Энглхорну хотелось посмотреть его зубы, оценить их крепкость. Осмотреть когти, все ли на месте. Нет ли портящих идеальную атласную шкуру шрамов. Нет ли где следов от пуль других браконьеров... На тонкую шею так и хотелось набросить удавку. А аристократичное лицо сковать намордником... Этот зверь был выхолен, в некоторой степени уникален в своей природной несовершенности. И в тот момент, когда на Джеке лежали тени от прутьев решетки и пыль покинутого Нью-Йорка, Энглхорн мог поклясться, что красивее твари еще не встречал ни в одном вольере. И эта шкура стоила даже дороже драгоценного меха суматранского тигра. - … Прошу извинить, что мы не можем предоставить вам каюту. Вы нашли помещение себе по вкусу? - Энглхорн подбирался к нему, наслаждаясь производимым впечатлением. - Слишком большой выбор, - с деланным недовольством отозвался Джек и оглянулся по сторонам. - Какую клетку предпочитаете?.. Льва? Или шимпанзе? - капитан не мог удерживать раньше времени победную и коварную улыбку. Он улыбался и был так рад. Зверь был уже у него в руках, осталось только дождаться ночной тишины... Энглхорн откровенно его разглядывал и не боялся внаглую это показать. Джек же здорово стушевался. Очаровательно застеснялся, опустил взгляд, растерянно и неловко улыбнулся и метнулся к ближайшей решетке. - Вот эту, - он оттолкнул дверь, и тут же на пол свалился незакрепленный ящик. С мягким звоном на тонкий покров истоптанной соломы упала увесистая бутылка. Упала и покатилась с тихим стекольным пением. У капитана на мгновение перехватило дыхание, но темная емкость не разбилась. Она прикатилось точно ему под ноги. Дрисколл же замер, испугано остановив взгляд на этикетке, - Хлороформ... - слабо отозвался он. Настолько беспомощно и печально, будто старый пес, догадавшийся о том, что его собираются усыпить. Энглхорн мысленно выругался. Бутылка вполне могла разбиться, и тогда все трое лежали бы сейчас вповалку. Кроме этого, капитану не хотелось, чтобы кто-либо из пассажиров знал о хлороформе. Все-таки браконьерство кое-где бывает наказуемым. - Я же велел это запереть! - кипя тихим негодованием, обратился Энглхорн к Чою. - Извини, капитан, Лампи сказал... - Лампи здесь не приказывает! Ты что, хочешь усыпить весь корабль? - капитан вновь обернулся к Джеку, который с опаской рассматривал содержимое клетки. Услышав последнюю фразу, Дрисколл, присмирев, посмотрел ему в глаза как-то по особому настороженно. Капитан смог лишь выдавить из себя подобие ободрительной улыбки и полукивка. - Убрать мигом, - шикнул он на Чоя и стремительно покинул трюм. Стоило Энглхорну выйти в прохладную ночь, как от навязчивой идеи было уже не избавиться. Это закралось в мысли, подобно юркой бурозубке, и теперь вовсю подтачивало выдержку, адекватность и здравый смысл. Капитан присел на битенг и закурил. Нежный дым быстро развевался и таял меж мигающих звезд. Ночь окончательно потонула в темноте. Такая простая и странная идея... Она складывалась из составляющих, которым нерастаявший запах порочного Нью-Йорка придал особую прелесть... Хлороформ, безмолвный трюм, глубокий сон... И только тревожные звезды — свидетели всего этого. Мягкие темные волосы, стройные безвольные лапы раскинуты в стороны, бархат лоснящейся шкуры матово переливается оранжевыми тенями в отблеске неверного света керосинового фонаря... И только пугающе глухой стук безучастного к жизни молодого сердца вторит шуму волн. Сладковатый привкус хлороформа на чужих губах... Мелко дрожащие от предвкушения преступления века руки. И никто ни о чем не узнает... Этому писателишке и в голову не придет. Спишет все на морскую болезнь, наивный... Энглхорн рассержено сплюнул за борт и пошел в капитанскую рубку. В эту ночь не стоило этого делать. Не стоило, ох как не стоило, Энглхорн убеждал себя в этом. Но то ли ночь была слишком звездной, холодной и ветреной, то ли океан расшумелся и припорошил палубу каплями режущей глаза соли, то ли долгое одиночество напомнило о себе злостно и требовательно. То ли в очередной раз проснулись на глубине души опасные демоны, призывающие разрушать и совершать преступления. На корабле для капитана не осталось решительно никаких занятий. Ветер дул ровно. Одинокий ветер с востока. В пятый раз сверив курс, Энглхорн попробовал лечь и уснуть, но это было бесполезным занятием. Его тянуло бродить по кораблю. Вернее, тянуло конкретно в трюм. В конце концов, там было тепло и сухо. Там пахло сеном, пшеном и животными. И там по собственной воле забрался в клетку самый восхитительный зверь из всех. Энглхорн чувствовал себя лисой в курятнике. Ночь была тихой и темной, капитан лишний раз приложился к своей фляжке и окончательно решился идти в трюм. Он решил сделать это, на утро ужаснуться, сделать вид, будто ничего не было, и обвинить во всем чертову ночь. Такую же, как и сотни других, но почему-то слишком долгую. Прихватив все необходимое и убедившись, что никто ничего не заметит, капитан поднял воротник куртки, надвинул фуражку на глаза и бесшумно спустился в трюм. Видеть в темноте и двигаться, словно привычная к качке кошка, Энглхорн умел мастерски, и нетрезвое состояние только подкрепляло этот баланс. А Джек фонаря так и не погасил. Его мерцающий желтый свет пробивался сквозь веревки, хлам, щели и прутья решеток, словно поздний закат через переплетение стволов и лиан чащи тропического леса. Энглхорн подобрался к клетке, в которой устроился Джек. Тот лежал, умостившись на нескольких ящиках в свете фонаря, как в кругу убежища и защиты от тьмы. Прутастая келья озарялась мягкой и уютной желтизной, светилась в подземелье трюма, как погибающее на космических просторах старое солнце, и притягивала невидимых мотыльков. Джек и сам был последним, вымирающим видом, мотыльком-переростком, сложившим большие крылья и затихнувшим возле остаточного тепла. Дрисколл лежал спиной к решетке, неровно дыша и иногда еле заметно двигаясь, очевидно от непривычки спать в таких местах. Энглхорн замер в метре от него, обняв пальцами прутья, и ждал. Чего ждал? Пока самому не захочется спать? Пока не выветрится хмель? Нет. Он ждал как охотник, как умеет ждать только залегшая в сухой траве опытная львица. Это было странной затеей с самого начала. Но Энглхорн пообещал себе, что на следующее утро назовет это просто ночным приключением на одного. Никто ничего не узнает. Ночь темна и нежна. Просто пакость, какие Джимми выкидывает регулярно. Правда, здесь все серьезнее. Но себе капитан мог это позволить. Это как взять штраф с неположенного пассажира. Это как поймать находящееся на грани вымирания животное, просто чтобы посмотреть и запечатлеть для истории. А потом отпустить. Да, завтра это покажется неимоверной преступной глупостью, но сегодня Энглхорн хочет этого больше всего на свете. Что-то внутри требует разорения. Этот ночной монстр, ужас, летящий на крыльях ночи. Прячьте голые ноги под пододеяльник, а не то вас утащат в подкроватные царства тьмы... Это казалось забавным. Забавным и пугающим настолько, что мысли путались, а на уровне горла что-то пережималось. Капитан с полчаса прислушивался к выравнивающемуся дыханию Джека, изучая его вариации. Дыхание сливалось с шумом моря за стенами, и поэтому все меньше принадлежало человеку, и все больше - прекрасному чудищу, что спит так чутко. Энглхорн не раз подбирался вплотную к спящему индийскому тигру, чтобы усыпить его еще сильнее. Ловкости и бесшумности ему было не занимать. Лишь еле заметно скрипнула решетка, когда капитан вошел в клетку. В руке у него была бутылка с хлороформом и платок. Энглхорн постоял еще пару минут над спящим человеком, рассматривая его безмятежное спокойствие. Как бы там ни было, Джек был красивым. Как всегда, или сейчас - особенно. Он был животным. Редчайшим экземпляром, и именно так капитан его воспринимал. Время остановилось, даже шум волн растаял вдали. Дрисколл пробормотал что-то во сне и перевернулся на спину, едва не свалившись с ящиков. Еще бы чуть-чуть и раскрыл глаза, но все-таки не сделал этого. А капитан, смутно осознавая, что делает что-то неправильное, перенес несколько капель на платок и провел им перед лицом Джека. А затем, для верности, на несколько секунд зажал ему нос и рот. Дело было сделано. Так и не открыв глаз, Дрисколл трепыхнулся и затих, словно мертвый. Теперь его было уже из пушки не разбудить. Энглхорн в сотый раз пользовался хлороформом и умел правильно рассчитать дозу. Так, чтобы зверь подобного веса спал каменно тяжелым сном всю ночь и проснулся бы только под утро. С тошнотой и головной болью. Энглхорн завис над Джеком. Тот был без сознания, без сомнения. До этого неровное дыхание будто и вовсе остановилось. Бегающие под веками глаза застыли. А само сердце стало биться глухо и редко. Для проверки Энглхорн подергал свою жертву за руки. Тот спал, спал, крепко и беспробудно, хоть режь его. Еще раз убедившись, что все спокойно, капитан взвалил Джека на плечо. Тот оказался подозрительно легким, одни только кости и шкура. Пару раз споткнувшись о хлам, Энглхорн перенес его в другую клетку, просторную и пустую, туда, где рейсом ранее перевозили волшебную красавицу, ламу-викунью. Пол там был все еще устлан чистой соломой и невесомым нежным пухом. Энглхорн положил безвольную тушку на пол, раздумывая, что делать дальше. А что делать дальше? Что обычно он делает с усыпленными бенгальскими тиграми? Энглхорн снял куртку, перенес поближе фонарь, и сел на заловленного зверя, с мягкой улыбкой почувствовав, как прогнулись уветливые ребра. Капитан с наслаждением провел рукой по его волосам, чувствуя, какие они и вправду мягкие, шелковые и чистые. От них пахло Центральным Парком и бархатными, изъеденными молью занавесами дешевых варьете. Как и от кожи на шее. Энглхорн долго рассматривал раковины его ушей, изгибы угадывающихся на висках вен и зеленовато-серые, болотистые глаза с по-рыбьи расползшимися зрачками. Водил пальцами по точеным линиям лица, носа, губ, скул, подбородка, каждая черта несла в себе перегнутую еврейскую вычурность и прямоту, граничившую с изломанностью. Этот человек, а тем более, спящий, был просто создан скульптурой в готическом стиле: немного слишком, даже чуть-чуть пугает, но все еще завораживает своей почти уродливостью. И это «почти» делает ее необыкновенной. Неземной и рождающей вопрос: «Как вообще можно умудриться родиться с такой мордой?» Сквозь года, сквозь десятки этих чертовых лет своей полной путешествий жизни, Энглхорн мог припомнить его. Это ведь Джек сидел связанным где-то за синими витражами Кентерберийского собора. Он рыдал и изливался ливнем из распахнутой широкой пасти, будучи каменной жуткой горгульей на вершине Парижской Богоматери. (В храм его не пускали, потому что он был слишком похож на демона.) Это Джека Энглхорн видел среди мучеников Шартрского собора, и это Джек, будь он не ладен, был одной из неразумных дев Магдебурга, что забыли про масло... Он был готикой. Он был острием стрелы, чернее ночи, непонятнее полета птиц... Энглхорну порой казалось, что жертва не спит, а лишь притворяется. Это только больше распаляло его охотничий интерес молодого волчонка, впервые копающегося в брюхе задранной матерью-волчицей серны. Все было в порядке. Здоровый, хороший зверь. Энглхорн стал аккуратно избавлять его от одежды. Джек податливо перекатывался в его сильных руках, как тряпичная кукла. Так в общем-то и было. Тело Джека оказалось настолько же идеальным, насколько капитан ожидал. Сильное, но на грани отощания. Выступающие ребра, невидимый телесный пушок, каменная твердость тазовых костей и впалая мягкость живота. Все, что угодно. Энглхорн до последнего не думал, что решится на это, но потом все-таки понял, что не воспользоваться ситуацией будет глупо. Тем более, что темное, глубинное и тяжелое возбуждение требовало выхода с того самого момента, как он в первый раз прикоснулся к Джеку. А теперь Джек валялся на полу, как горельеф Умирающего льва из Люцернской скалы. Джеку было все равно. Он был словно кусок мяса. Однако, теплый и дышащий кусок мяса. Капитан делал все с огромной осторожностью, чтобы не оставить ни следа на гладкой коже. Хотя, пара царапин от соприкосновения с досками пола все же осталась. Тело Джека никак не реагировало, впрочем, от этого не лишалось своей звериной грациозности. Капитан не впервые насиловал спящих. Чего он в своей долгой и нескучной жизни только ни делал. Энглхорн долго устанавливал его в необходимом положении, уже не опасаясь наделать шуму. В конце концов, Джек был аккуратно перекинут через покрытый старой попоной ящик. Энглхорн склонился над ним, упиваясь бархатом печатных страниц кожи на спине и ее чистым запахом. Кожа на вкус была чуть солоноватой и чем-то напоминала пережаренную шкурку от сала. Капитан смазал пальцы унесенным из кубрика оливковым маслом. Стал растягивать безвольного зверя грубоватыми, уверенными движениями, точно рассчитывая силу и зная, что не причинит вреда. Когда все было готово, капитан вошел в него, не встречая сопротивления, а только правильную природную эластичность тканей. Джек был будто из песка внутри. Из песка и перемолотых камней, осыпающихся со стен изъеденного ветром горного ущелья. Энглхорн двигался в нем, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не сделать ничего непоправимого. Почему-то только сейчас это стройное тело стало чем-то невероятно драгоценным, и дело было даже не только в том, что нельзя оставлять улик. Но и в чем-то еще. И это что-то било холодным ливнем в самом сердце капитана, которое начало предательски болезненно покалывать. Осторожность была бесполезна. Энглхорн только и мог, что замечать, как по смуглой коже ползут синяки, стоит сжать на ней пальцы, и как Джек, вроде бы, уже не дышит. Полнейшая дикость и неправильность происходящего затапливали с головой. Было даже немного больно в физическом плане, а уж в душевном... Последний алкоголь выветрился, и Энглхорн покинул безвольное тело, чертыхаясь и ругаясь на самого себя. Чувствуя себя пойманным на месте преступления расхитителем птичьих гнезд, он переложил Джека обратно на пол и, путаясь в пуговицах и рукавах, кое-как одел. Вскоре Дрисколл был возвращен в свою клетку, обратно на ящики, в заботливый круг фонаря. Энглхорн несколько раз все осмотрел и проверил, чтобы вещи лежали на своих местах. Затем он покинул трюм, поклявшись себе в такие глупости больше не влезать. *** Следующий день встретил ярко-белым небом и шквалом чаек. Море недовольно ворчало и пенно взбиралось вверх по бортам корабля. Весь экипаж ползал сонными мухами, у многих от непривычки разыгралась морская болезнь. Энглхорн не выспался и теперь с хмурым видом стоял у штурвала, сверля светлую океанскую даль тяжелым взглядом. Нервозное ожидание грызло его изнутри. Заметил ли? Вдруг догадался? Энглхорн только сейчас понял в какую глупую западню загнал себя. В ловушку, где место зверю, а вовсе не охотнику. Но вышло наоборот. Впрочем, капитан был уверен в себе. Если что, он решил уходить в несознанку и все отрицать. Никто бы и не поверил, если бы Дрисколл начал болтать, но почему-то презрительное осуждение и обиженный, ненавидящий взгляд именно Джека казались худшим наказанием. Энглхорн не сходил с капитанского мостика и все посматривал на спуск в трюм. Джек не показывался, и капитан не выдержал: отправил Джимми отнести завтрак для мистера Дрисколла, а потом и Хейза - проконтролировать. Судя по тому, что Джимми ушел с подносом, а вернулся без него, все было в порядке. Вскоре и сам Джек появился. Пошатываясь и бледный, как простыня, дошел до борта, облокотился на него и несколько минут простоял так, опустив лицо к воде. У Энглхорна отлегло от сердца, но уже через минуту затянуло снова. С высоты он глядел на Джека и с ужасом осознавал, что не может отвести взгляд. Не может даже подумать о чем-либо другом. Только о том, как прогибались под тяжестью тонкие ребра и как вырисовывались в свете фонаря обугленные чернилами ключицы. И о том, какой этот мерзавец отвратительно сухой, жесткий и узкий внутри. Энглхорн вышел из рубки и закурил. - Доброе утро, - приветливо крикнул он, чувствуя, что для них обоих утро отнюдь не доброе. - Как спалось? Джек обернулся и посмотрел на него снизу вверх, прикрыв глаза рукой. Энглхорн уверенно выдержал этот взгляд и даже смог кривовато улыбнуться. - Просто прекрасно, - вяло ответил Джек и, показывая, что не намерен продолжать разговор, двинулся к дверям во внутренние помещения. Энглхорн следил за его нетвердыми движениями, пока тот не скрылся. После чего вернулся в рулевую рубку. Вот он и в ловушке. Покинуть мостик он больше не сможет. Спуститься на палубу? Чтобы столкнуться там с этим гаденышем? Чтобы испытать на полную это отвратительное и мучительное чувство, когда все внутри сворачивается в клубок и тянет ко дну океана? Что это такое? Стыд? Страх разоблачения? Совесть? Или просто груз одинокой тяжелой тайны. Преступление на одного, изнасилование, о котором никто не узнает... День тянулся отвратительно медленно. Все то, что раньше составляло суть плавания, теперь казалось фальшивым и бессмысленным. Энглхорн слонялся по рубке, ежеминутно сверяясь с картой, придираясь то к радисту, то к рулевому и возвращаясь на мостик, чтобы осмотреть палубу. Пару раз Джек появился на ней, немного повеселевший. А затем Денэм начал снимать кино. Распогодившийся день перевалил за половину и растеплился. Все высыпали на палубу и стали перемещаться по ней, точно муравьи. Вокруг съемочной группы толклись матросы, которым было интересно. И конечно, все до единого взгляды притягивала мисс Дэрроу. Само олицетворение женственности и нежности, стройная и легкая, она летала словно облачко, не касаясь ногами пола. Энглхорн тоже любовался бы ей с высоты ходового мостика, если бы взгляд его не перетягивал на себя другой объект. Джек тоже находился поблизости от места съемки, но всегда чуть в поодаль. Он подпирал какую-нибудь стену, сидел или стоял в одухотворенном одиночестве. Утыкался орлиным носом в свои листы бумаги и снова следил за актерами. Он улыбался. Энглхорн тайком даже в бинокль на него посмотрел, чтобы убедиться. Стоило Дрисколлу взглянуть на Энн, как на его физиономии вырисовывалась блаженная улыбка. В сочетании с прямыми лучами морского солнца и отсветами океанского золота волн это было прекрасно. Это, а не картинно кокетничающая с приторно мужественным актером мисс Дэрроу. Но вряд ли кто-то кроме Энглхорна мог это заметить. Дрисколл стоял, постоянно повернув к актерам голову, вслушивался в их слова. Его волосы трепал нежный ветер. И Энглхорн по-настоящему терзался, чувствуя и не понимая, почему живот сводит тяжелым давлением. Почему хочется мучительно улыбнуться, глядя на него. Почему хочется дышать глубже, и в то же время воздух, словно раскаленный песок, обжигает горло. Это был уже не охотничий инстинкт и не желание ловить и связывать. Это было другое. Энглхорн смутно догадывался. И от этого хотелось кинуться за борт, поближе к винтам. Это огромная симпатия, это нежность и физическая необходимость сделать для этого человека что-то хорошее. И надежда получить что-то хорошее взамен. Капитан нечасто сталкивался с подобным чувством. И сейчас понимал, что его нужно гнать от себя как можно дальше. Нужно забиться в рубку и не смотреть на Джека, не рвать себе сердце, не впихивать в него еще больше ни к чему не приведущей привязанности... Он так и сделал. Вернулся в рубку и, оттолкнув рулевого, чуть не оторвал от пола штурвал. А потом прижался к нему лбом и тяжело вздохнул. Нельзя. Не нужно. Плавание закончится через пару недель. И Джек исчезнет навсегда. И не останется даже воспоминаний... Нет, вот они-то как раз и останутся. В следующие несколько минут чистый горизонт зарекомендовал себя, как самая скучная и опостылевшая вещь на свете. Чайки вызывали ненависть. Дельфины негодование. Бестолковые матросы. Скрипящие канаты. Вышвыривающий за борт ведро с помоями Лампи. Синеющее на востоке небо... Мягкие темные волосы, стройные безвольные лапы раскинуты в стороны, бархат лоснящейся шкуры матово переливается оранжевыми тенями в отблеске неверного света керосинового фонаря... Энглхорн тихо застонал и выругался. Бросил штурвал и вышел на мостик. Сцена, которую он увидел, заставила еще сильнее обозлиться на весь белый свет. … Мисс Дэрроу стоит спиной к Джеку. Их взгляды пересекаются в зеркальце, в которое она смотрится. Смутившаяся Энн ретируется. Дрисколл провожает ее довольным сияющим взглядом и растерянно улыбается океану. Улыбается, немного печально. Пожимает плечами, прикрывает глаза и щурится солнцу. А ветер проходится по его волосам и дергает ворот его рубашки. … Сладковатый привкус хлороформа на чужих губах... Энглхорн сдержался бы. У него были все шансы пережить этот стервозный день, переждать на мостике вечер и на следующее утро уже не терзаться. Но Джек, сам того не ведая, поймал его в нечаянно расставленные силки. Тонкие шелковые веревки затянулись на шее, привлекая к земле, лишая воли к сопротивлению. Теперь сколько ни рыпайся — сделаешь только хуже. Это случилось вечером. Уже стемнело. Энглхорн стоял на мостике и осматривал хозяйским взглядом безбрежные окрестности. И тут на палубе показался Джек. Он нетвердым шагом плелся от кают ко спуску в трюм. Он был раздет. Капитан поперхнулся дымом и чуть не выронил сигарету... Джек был в одних брюках, что еле держались на его костях, и с истертым серым полотенцем, перекинутым через плечо. Его худая спина отсвечивала мрамором на фоне все еще немного теплящегося тихим заревом неба. Джек выглядел безумно красивым и успокоенно счастливым. По мечтательно блаженному выражению его лица можно было с уверенностью сказать, что он только что вдоволь намиловался с очаровательной девушкой, может даже урвал поцелуй или немного объятий. А поскольку девушка на корабле была всего одна, то все было ясно. Джек только что любезничал с мисс Дэрроу. Причем, так любезничал, что сейчас того и гляди свалится за борт, потому что ничего вокруг себя не видит. Восхищенно улыбается, ласково смотрит по сторонам, даже проходится взглядом по капитанской рубке, но едва ли замечает там людей. Энглхорн гневно сверлил его взглядом. Его лоснящуюся диким бархатом кожу. Его тело в движении было намного более привлекательным, чем в безвольном состоянии. Сейчас под будто отлитой из белой меди шкурой переливались мускулы, которых Энглхорн как-то не заметил предыдущей ночью. Мускулы и выпирающие ребра. Высокой, худой и нежный. Почему раздетый? Потому что мылся. И теперь снова чистый, как первый день сотворения мира. Сам Энглхорн по матросскому обычаю уже и припомнить не мог, когда в последний раз чистился. Вроде бы, пару недель назад, когда портовая дамочка свалилась с причала. Джек, счастливый и наивный, сверкал под ранними звездами своей благородной чистотой. Своей влюбленной, да, влюбленной, это видно за милю, невинностью. «Связался с этой гадюкой. Кто бы сомневался,» - в следующую секунду Энглхорн удивленно переповторил в голове эту мысль. И пришел к неутешительному выводу, что это ревность. Ревность. Да еще какая. Ревность, перемешанная с обидой. Ведь это он прошлой ночью всецело обладал этим телом. А теперь какая-то девка парой взмахов накрашенный ресниц забирает эту душу и это сердце. А значит, и тело тоже забирает. И это несоизмеримо больше... Джек тем временем подошел к корме и немного постоял у нее, устало потирая шею. А потом и вовсе облокотился о борт, разогнув стройную спину и выставясь, будто напоказ. Энглхорн, не жалея себя, смотрел на него. Смотрел и злился. Смотрел и ревновал, и ненавидел, и требовательно хотел. Да, черт возьми, хотел, как еще никогда и никого. Через минуту Джек скрылся в трюме, и капитан снисходительно бросил взгляд на часы. Решил дать Дрисколлу час на то, чтобы улечься и уснуть. И еще час, чтобы уснуло все судно. А после этого Энглхорн, словно на эшафот, пошел за необходимым вещами и с ними спустился в трюм. Джек не спал. Стучал клавишами печатной машинки и иногда говорил сам с собой. Энглхорн замер вне зоны его видимости. Замер и стоял так, пока не затекли ноги. А затем, почувствовав, что страшно устал, сполз спиной по стене, у которой затаился. Джек был тут. В нескольких метрах. Живой, веселый, счастливый, влюбленный и абсолютно недосягаемый. Его живого хотелось даже больше. Его, когда он в сознании, когда может болтать и улыбаться. В какой-то момент Энглхорну даже захотелось выйти из укрытия и подойти к Дрисколлу. Поговорить с ним о чем-нибудь отвлеченном. Но капитан вовремя остановил себя. Такое поведение, в сочетании с тем, что он сделает с Джеком позже, может породить у того подозрения. Сейчас Дрисколл парит в облаках, и это даже в некоторой степени хорошо. Голова его занята другим, и он счастливо не заметит пары лишних царапин или незнакомой боли... Но как же это все-таки плохо и безысходно, что он влюблен... Он думает о ней. Об Энн. Вот сейчас. Как отрывок своих мыслей, произносит ее имя и мечтательно хмыкает. Энглхорн прикрыл глаза рукой. Он мог поспорить на шкуру суматранского тигра, что Джек всем своим чистым сердцем надеется однажды оказаться в каюте мисс Дэрроу. Так сильно надеется, что уснет не скоро. Что ж, пускай, пусть гуляет хоть до безлунной полночи, капитан умеет ждать. Рано или поздно его обметанные розовым пухом веки сомкнутся. Джек оставит пишущую машинку и растянется на ящиках. Со счастливым видом закинет руки за голову. И уснет, думая о том, что все-таки благодарен Карлу за то, что тот против воли потащил в путешествие. Ведь в этом путешествии Джек нашел любовь, какую искал, может быть, всю жизнь. А Энглхорн тем временем сидел неподалеку и думал о том, что в этом путешествии нашел головную боль и страдания. Он все сидел и сидел, кусая губы и размышляя, не скинуть ли втихаря мисс Дэрроу за борт... Только через несколько часов капитан мог с уверенностью сказать, что звуки и возня в клетке Джека затихли. За это время Энглхорн успел пару раз сходить в капитанскую рубку, сверится с курсом, раздать несколько указаний и отругать напившихся матросов. После третьей такой вылазки, он убедился, что Дрисколл угомонился. На часах было три ночи. Нужно было быть осторожнее. Капитан взывал к своему чувству самосохранения, но ожидание сводило его с ума. Выдержка лопалась. Нервы сдавали. Он стоял напротив решетки клетки, собираясь ее открыть. Вдруг Джек повернул голову и посмотрел прямо на него. Энглхорн чуть не выронил бутылку с хлороформом и застыл, судорожно пытаясь придумать, что бы такого незначительного и забавного сказать. Только спустя несколько секунд успокоенно вспомнил, что находится вне круга света от фонаря. И Джек его не видит. Джек вообще не видит ничего, кроме уютного тепла вокруг. И кроме, наверное, улыбки мисс Дэрроу. И поэтому и сам улыбается, рассеянно водя ладонью по своей груди. Мысль о том, что Джек, вследствие новых впечатлений и положительных эмоций, может начать удовлетворять себя, показалась капитану катастрофичной. Он не был готов увидеть это. Он не был готов даже узнать ,что Джек, этот наивный романтик, вообще способен таким заниматься. К счастью, опасения оказались напрасными, и благоразумие Дрисколла было даже сильнее, чем очарование Энн. Джек закрыл глаза и устало зевнул, совсем как угревшийся в сухих листьях тигр. Энглхорн простоял еще целый час, пока не убедился в том, что Джек спит. После этого капитан вновь усыпил его и перенес в другую клетку. На этот раз все шло гораздо лучше. Энглхорн имел его прямо на полу, грубо вбиваясь в безвольное тело и покрывая ключицы и шею невидимыми укусами. Злость и ревность, которые он испытывал, придавали ему желания и уверенности. С каждым толчком и хриплым стоном он сам себе доказывал. Мой. Только мой. И никогда не будет принадлежать всяким шлюхам-актрисам, как бы очаровательны они ни были. Это моя добыча. Мой трофей... Только измученно затихнув через десяток минут, Энглхорн вновь понял, какой кошмар натворил. Джек был весь в пыли, синяках и царапинах, кроме того его спина была до крови разодрана о незаметный сучок в досках пола. Энглхорн несколько минут просидел рядом, выкуривая сигареты и думая, что теперь делать. То, что Джек заметит собственные увечья, было очевидным. Но обратного пути уже не было. Капитан привел его в божеский вид и вернул на место. Навел везде порядок, и уже совсем собрался уйти. Но так и не смог. Вернулся в клетку с надписью «Живой груз». Джек дышал болезненно и надрывно, похоже хлороформ выветривался. Все-таки сегодня капитан, сам не зная, на что рассчитывает, использовал меньшую дозу. Он сел рядом с Джеком и склонился над его лицом. Таким изысканным и удивительным. Поцеловал безучастные губы. А потом еще. Если закрыть глаза, то можно было даже представить, что все происходит по обоюдному согласию. Что Джек просто не торопится отвечать. Капитан так и сидел над ним до рассвета, перебирая его волосы и считая удары его сердца, любуясь и все пытаясь раз и навсегда угадать, в чем состоит его красота. Энглхорн не понимал, что с ним. Не узнавал себя. Или наоборот, узнавал слишком хорошо. Лишь когда Джек начал, превозмогая сон, ворочаться, капитан ушел. С тяжелой головой вернулся в рубку и просидел там весь день, огрызаясь на Хейза и пытаясь отвязаться от Карла, который в перерывах между съемками приставал к капитану с предложениями эпизодической роли в фильме. Только на закате Энглхорн решился спуститься из своего логова на корму. Там снимали сцену, где Энн обнималась с перилами и плакала, одухотворенно заламывая руки. Вся команда смотрела на нее со слезами восхищения. Что поделать, Энн действительно была потрясающе хороша в этот момент. Но Энглхорн видел только как Джек смотрит на нее с бессильной и беспредельно преданной нежностью. И при этом выглядит ничуть не менее трогательно. Дрисколл мешал Энн сниматься, и поэтому Денэм прогнал его. Проходя мимо капитана, Джек мельком взглянул на него, дружелюбно бегло кивнул и, как бы говоря: «Вы только взгляните на нее!», снова обернулся к мисс Дэрроу, вновь расплываясь в блаженной улыбке. Энглхорн, не опасаясь быть неправильно понятым, сверлил его взглядом. Все было бесполезно. Джека можно было ночью лишить какой-нибудь части тела, он все равно поутру упорхнул бы навстречу любви. Даже если он что-то и заметил, ему было совершенно не до этого. И уж тем более, не до подозрений. Как он мог думать о чем-то низком и греховном, когда он был весь в небесном сиянии? Он не видел ничего вокруг. Он был влюблен до последнего предела... Джек скрылся из виду, а капитан продолжил наблюдать за съемками. Идти в трюм больше не хотелось. Но он все равно пошел. С падением ночи от этого навязчивого желания было не избавиться никакими методами. Энглхорн все равно продолжил заниматься самобичеванием, теперь уже спокойно и осторожно изучая безвольное тело до мельчайших подробностей. Капитан с ненавистью мог сказать, что любит. Что нуждается. Что теряет голову. Теряет голову, когда Джек рядом. Но вот, Джек рядом, раскинулся на попоне, словно цветочное поле. И капитан обнимает его. Проводит его рукой по своим волосам, целует его пальцы. Заставляет его обнимать себя. Но его руки только падают... Джек немного хрипит во сне. Капитан двигается в нем, смазанном и растянутом, двигается и успокаивает себя мыслью, что они подходят друг другу идеально. Несмотря на то, что они совершенно разные... И как было бы хорошо, если бы Джек каким-то невероятным совпадением обо всем узнал. Все понял. Разлюбил мисс Дэрроу. И... И что дальше, Энглхорн понятия не имел. В этот раз он умудрился уснуть. Все-таки предыдущие бессонные ночи подставили его. Разбуженный утренней возней на палубе, капитан открыл глаза и с холодеющим сердцем осознал, что все еще лежит на мирно посапывающем Джеке, укрыв их обоих попоной. Затаив дыхание, Энглхорн поднялся с пола, молниеносно соображая, что теперь делать. Дрисколл сонно вздохнул и перевернулся на бок. Исправить уже ничего было нельзя. Чудом никто не спустился в трюм. Чудом Джек не проснулся раньше. Капитан наскоро оделся и смог-таки выскользнуть из трюма, никем не замеченный. Следующие полчаса ему пришлось в грубой форме избавляться от вопросов Хейза и хитрого взгляда Лампи. В конце концов, он пригрозил им обоим, что высадит на ближайшем острове. Лампи, похоже, всерьез решил, что капитан ночевал у мисс Дэрроу. Понимающе посмеиваясь, он убрался обратно в кубрик. А Энглхорн, выставив всех из рубки и оставшись в одиночестве, сел на пол у стены и обнял руками голову. Теперь ситуация казалась абсолютно безвыходной. Спустя несколько часов из трюма показался Джек, недовольно осматриваясь и прихрамывая, он пересек палубу и скрылся из виду. Впрочем, уже к вечеру он вновь выглядел счастливым и довольным. Вместе с Энн, Карлом, излишне элегантным актеришкой в капитанской фуражке и еще парой людей из съемочной группы он стоял на закате на корме, размахивая листами. Чем-то был недоволен. Энн умиротворяюще прижалась к нему и положила голову на плечо. Дрисколл сразу обмяк и примирительно умолкнул. А потом сел на канатную катушку и подпер кулаком подбородок. Энн примостилась тут же. Она укладывала руку ему на колено и, восхищенно сверкая глазами, что-то рассказывала. Джек устало улыбался и качал головой. Энглхорн наблюдал всю эту слащавую сцену с высоты ходового мостика. Когда Джек и Энн скрылись в каютах, капитан вернулся в рубку и склонился над картой. Он старательно-глубоко вздохнул и потер рукой глаза. Нужно было признать. Признать, что он проиграл. Да, общем-то, никакой схватки, из которой можно было выйти победителем, не было. Он тут лишний. Он всего лишь кормчий, что ведет эту лодку, а Джеку ничего кроме Энн не нужно. И это правильно. Это закономерно. А все, что испытывает Энглхорн, останется только с ним. Будет только на его шее висеть тяжким камнем. Делать нечего. Джек перешел в ряды священных животных. Такие были у капитана. Он никогда не охотился на собак динго. И на морских белобрюхих тюленей. И на коал. И еще много на кого, кто стоял на особом положении, по причинам своей необыкновенной прелести. Джек теперь тоже был там. Теперь думать о том, что кто-либо когда-нибудь причинит ему вред, было больно. Теперь причинить вред самому не представлялось возможным. Теперь осталось только восхищаться. Как витражами. Витражами, влюбленными в храмовые своды. Теперь осталось только любить. И таскать это в себе, как никому не интересную тайну. И все. И нет и не будет никакого счастливого исхода. Джек любит. Он, наверное, счастлив. Пускай. Ему так лучше. Хоть Энглхорну было трудно, он решил преисполниться благородством и не чинить препятствий на пути двух прекрасных созданий друг к другу. Да и что он мог? Абсолютно ничего. Капитану было от этого невесело, но он вынужден был признать, что по-другому и быть не может. В конце концов, он взрослый мужчина и капитан корабля, неужели он будет мучиться неразделенным черте-чем, а не чувством, будто тайно влюбившаяся девчонка? Еще как будет. Все последующее плавание Энглхорн просидел в рубке, почти не высовываясь оттуда. Каждый раз, когда Дрисколл попадался на глаза, его душу затапливало готовое отчаянно разрыдаться счастье. Джек проходился по взору капитана, словно воробьиное перышко по лучам света. Легко и невесомо. На мгновение наполняя океанскую гладь нежностью, красотой, осмысленностью и чистотой. Но лишь на мгновение. Сразу после снова наваливались безутешная тоска и скребущая по сердцу жалость к самому себе. Идиоту. Великовозрастному идиоту, который сам во всем виноват... Энглхорн все-таки таскался в трюм. Каждую ночь. Но уже без хлороформа. Лишь для того, чтобы поиздеваться над самим собой и посмотреть, как Джек спит. Как безмолвен и безмятежен, как похож на вырезанную из слоновой кости нерпу. Как красив в плену черных решеток и полос света. Как чуть-чуть сияет льющимся из-под ресниц умиротворением и благородной любовью. Все это было настолько прекрасно и по-человечески естественно, что у Энглхорна просто руки опускались. От стыда и презрения к самому себе. И еще от обиды. Капитан страдал. Он мрачнел, он худел. И никто не знал, что у него на душе. Он ревновал. Каждый раз, когда видел Джека и Энн вместе. Эта теперь уже угомонившаяся и жалобная ревность была глухой и немой. Она червяком-проволочником копошилась в верхних стенках желудка, требовательно болела и кололась. И не собиралась отступать, вгрызаясь лишь глубже с каждым днем. В конце концов, Энглхорн решил, что с него хватит. Пора идти на Рангун, тем более что Денэм, как оказалось, в розыске. До этого капитан несколько дней потакал Карлу, шныряя по пустому участку карты. В течение этих дней можно было хотя бы посидеть ночью рядом с Джеком и потерзаться день напролет. Но и с этим пора было заканчивать, пока не поздно. Хоть Энглхорн и понимал, что позднее некуда. Одной темной пасмурной ночью, когда Джеку не спалось, и он, несмотря на поздний час, шатался по палубе, будто ожидая чего-то, Энглхорн получил приказную телеграмму и велел сменить курс. - … Что вы хотите? Я дам вам все, что угодно! - отчаяние и искренняя мольба в глазах и голосе Денэма могла обмануть, разве что, его самого. Энглхорн уже давно понял, что не получит от этого затянувшегося путешествия ничего, что заполнило бы прореху в его сердце. - Я хочу, чтобы вас не было на судне, - Энглхорн уверенно пронесся мимо Карла обратно в рубку, - Берите курс на Рангун, мистер Хейз... Энглхорн уже несколько дней назад решил, что теперь, отныне и навсегда, впрочем, точно так же, как и до этого плавания, будет идеальным капитаном. Без страха и упрека, храбрым и честным моряком, который думает только о своем судне и его экипаже. И в своих благородных мыслях не имеет усыплять и насиловать кого-либо из пассажиров. Энглхорну теперь было противно и стыдно, и он уверял себя, что впредь исправится. И станет как и раньше, достойным самоуважения. А Джек Дрисколл пусть катится с корабля. Он и его девка. Энглхорн хотел, чтобы их просто не было...

Nneka – I see (Dub Step Remix)