О добрых людях

Сынри никогда раньше не был честен с самим собой. Но толкаясь в забитом разносортными людьми вагоне метро, он вдруг осознал это как никогда раньше. И ему хватило смелости себе признаться в нечестности к самому себе. Чего бы он ни сделал никогда. Ну, или когда-нибудь, но очень поздно. Он сильно боится выйти не на ту остановку и потеряться, как теряются сотни людей в своей жизни (будем реалистами, Сынри уже давно потерялся и не может вылезти из консервной банки, где большими буквами, словно пожизненный арбитраж, написано «брак»). Объявляют нужную Сынри остановку, и он тут же выпрыгивает из тесного, пропахшего сотнями горьких запахов чужого пота и дешевого парфюма, помещения на перрон. Он шагает не спеша к своему дому, подошвами ботинок беспокоя лужи и ветки деревьев с цветочками, размышляя о профитролях, Вселенской Справедливости и Чхве Сынхене. Апрель. Капли с серого неба начинают падать на носки итак изрядно промокших ботинок, и Сынри решает, что профитроли нужно купить в маркете за углом, Вселенская Справедливость поступает с ним вполне справедливо, а Чхве Сынхен - дурак. Последняя мысль растворяется как-то быстро в потоке других. А профитроли становятся приоритетом на какое-то время. У порога своей квартиры Ри немного теряется, поднимая с пола неоплаченные квитанции и вспоминая, что квартира вовсе не его. Жилищно-коммунальное хозяйство просит господина Квон Джиена погасить задолженность за март месяц, угрожая отключить горячую воду. Сынри неосторожно бросает бумажки в прихожей на пол, подсчитывая свой скромный бюджет и временно снимая Чхве Сынхена с должности дурака. *** Странно это - зеленая листва щекочет кожу, когда ты точно помнил, что на дворе еще промозглая, словно осень, весна, и листья еще нигде не выросли. Странно, но безумно приятно. Все безумно. Сынри стоит посреди какого-то поля, прикрываемый той самой зелёной листвой - очень темной на фоне яркого поля, когда стоишь под деревом в тени. Он поздно понимает, что стоит на массивных корнях, торчащих из земли и порытыми старинной суховатой корой. И видит только светлое поле, почти как Елисейское (“почти” – потому что он видел это самое Елисейское только на открытках). И поезд. Откуда взялись рельсы Сынри не знает и не задается вопросом, просто видит большой железный поезд, как фильмах про войну - он стоит совсем рядом и пыхтит, а ветер довольно сильный, как на побережье Японского моря, не может пробить эту бронь. Он сильный - этот поезд - кажется даже, что выпускаемый им серый дым тяжелее и сильнее ветра, но все равно поднимающийся ввысь. Поезд гудит, так, что в уши закладывает, начинает усиленно пыхтеть и слышно тяжелое ленивое «шух-шух». Ри думает, что надо бы в него запрыгнуть, но стоит припечатанный к дереву и поздно понимает, что ноги его врослись туда и сам он вроде бы уже не человек, а само дерево. Тянется руками-ветками, напрягается, пытаясь сделать хоть шаг. Бесшумно стонет, обреченно хныкая, потому что хочет оторваться и не быть деревом, но не может; силясь дотянуться, до чего-нибудь, чтоб ухватиться и уехать… Но поезд долго не ждет, трогается и уезжает, а за ним еще десяток шумных вагонов и в конце маленькая тележка. Сынри раздосадован, видя, как уходит поезд. Так расстроен, что хоть плач. - Ну, и что ты здесь стоишь? - Сынри оглядывается, не понимая, кто это сказал и натыкается на... самого себя? Усиленно моргает глазами, и не может разобрать, кто стоит перед ним. Солнце перестает нещадно слепить и Сынри все же видит. Не себя, а кого-то отдалённо похожего. Как-то быстро наступает закат. - Наверно, потому что прирос, - логично замечает Ри, и понимает, что хныкать и стонать - не дело. Этот поезд не вернется, но можно подождать следующего. Или не ждать - это как карта ляжет. Возвращается старое равнодушие и Сынри подставляет свою листву под ветер. Быть деревом не так уж и плохо. Особенно когда возвращаться-то не к кому. - Прирос? - спрашивает Джиен, а лицо его вытягивается в удивлении. Сынри смотрит на себя и тоже удивляется. Он уже совсем не дерево: руки, ноги, голова. Вот, блин, а ведь он только-только смирился с новым телом. И даже готов был прожить здесь в качестве дерева еще сотню лет, и не нужен никакой поезд. Там ведь его не ждут, там у него нет дома, там все время больно. А здесь хорошо. - И правда. Джиен добродушно улыбается и протягивает руку: - Я скучал, - Сынри хватается за нее и тоже улыбается. - Я тоже. <...> - Сынни-я, купил я твои профитроли, - кричит Сынхен, тяжело дыша; распахивает дверь и проходит в гостиную в верхней одежде, не разуваясь. Он сорвался на бег только выйдя из офиса - бежал по мокрым улицам, заскочил в магазин, получив смс с просьбой купить профитроли, двухметровыми шагами перепрыгивал через пролеты лестниц и, наконец, оказался у младшего в квартире. Бежал не потому что хотел побыстрее накормить Ри сладким, а потому что еще с обеда его не покидало неизвестно откуда взявшееся беспокойство: утром дорогу ему перебежала черная кошка с белыми лапками, во дворе черных ворон было больше чем обычно, и, вообще, погода с утра мрачноватая какая-то. Сынри спит на не так давно купленном диване, скинув плед. Все в порядке. Чхве укрывает одеялом младшего и немного успокаивается. <...> Сынри помнит Джиена. Помнит, как они бывали в Париже и видели представление мимов. Видели блестящие соборы и дворцы, статуи и церкви; улицы, дороги, тротуары, проспекты и, конечно же, Эйфелеву башню. Ходили по мостовым и набережным, пестрящим тысячью "удачливых" монет. Сынри тогда тоже парочку кинул, но почему-то сразу понял - они не приживутся. Все это время Джиен держал его за руку и просил не отходить от него. Показывал, рассказывал и сейчас они словно вернулись в то время (в то время, когда были близки к рангу "счастливы" и не думали о химическим составе кокаина и его стоимости в районах Сеула). Джиен держит крепко его за руку и просит не отходить. - I gotta talk to you, - задумчиво говорит старший, смакуя иностранные слова на языке. Сынри оборачивается, ища в его глазах какой-нибудь намек о теме предстоящего разговора, но Джи смотрит в какую-то выдуманную точку, стуча пальцем по скамейке. Они сидят на лавочке в каком-то городе, где серые хмурые дома без стекол в оконных рамах. И мимы как заведенные вечно играющие свои сценки, потому что уже умерли и застыли. Застыли, так же как смеющиеся дети на карусели, так же как голуби на высохшем фонтане, женщина, с васильковыми глазами, на балконе поливающая цветы и Джиен, крепко держащий руку Сынри и уверенно ведущий его по тротуарам давно умершего парка. «дзынь» Сынри осекается, слыша где-то в парке четкий звон, то ли колокольчика, то ли звоночка на велосипеде. Оборачивается, внимательно оглядывая парк и напрягая слух, чтоб услышать еще раз этот звон. Но встречает только тишину ветра, легкий шорох зеленой листвы и смех каких-то детишек на карусели. Ри не любит смотреть на этих детей... Джиен что-то там говорит про шляпки Британской королевы. А Сынри идет по мощеному асфальту рядом с ним, ни на секунду не отвлекаясь от окружающих звуков. Все то же самое и никаких тебе звонов. Джиен что-то спрашивает - Ри отвечает, отвлекаясь на хена и... «дзынь-дзынь» Сынри снова резко оборачивается, словно собачка на свисток и стоит вкопанный в землю, мотая головой в разные стороны. И ждет еще звона. Потому что ему кажется, что он вот-вот что-то вспомнит. «дзынь» Ри снова дёргается и смотрит по сторонам. Теперь он слышал. - Все в порядке? - обеспокоенно спрашивает Джи, крепче сжимая его левую руку. Сынри вдруг думается, будто он что-то забыл, и теперь силится вспомнить, что именно. Это воспоминание проскальзывает мимо, словно песок сквозь пальцы. И теперь ему кажется, что если он не вспомнит - оно уйдет совсем, сотрется из головы навсегда. Это было что-то очень важное. Ценное. - Сынни-я не пугай меня, - с накатывающим в голосе страхом, просит Джи. А младший дергается: что еще за “Сынни-я?”. Следующее «дзынь», уже более громкое, являет собой чей-то мутный образ. Даже не образ, а обрывочное воспоминание. Там было мороженное и ярко-красные стены... Нет-нет. О чем он? Там у него стены блекло голубые с изжившим себя рисунком, там его не ждут, там у него нет дома, там все время больно. Больно из-за ссадин. Губа у Сынри дергается, и он непроизвольно касается ее кончиками пальцев. Царапина. Как он ее не заметил? Его ведь кто-то ударил, и ему стало больно. Ментально. «дзынь» Сынри напрягается и все-таки вылавливает в своей голове еще что-то. Кажется, он думал об этом, перед тем как попасть сюда. Профитроли... и надо счета оплатить, но денег нет. Кто-то должен был помочь с деньгами. Кто-то очень добрый... - Хен? - зачем-то зовет он, вглядываясь в его черты лица. Джиен смотрит вопросительно, крепче сжимая его ладонь. Младший смотрит внимательно в глаза Джи. - Четыре года назад - ты умер, у тебя остановилось сердце, - Ри склоняет голову, словно любопытная птица, ни секунду не стесняясь говорить об этом (он вообще от природы честный). Джиен удивляется - с чего бы им об этом говорить? И хмурится - он не очень любит вспоминать, как умирал от передоза. «дзынь-дзынь-дууу» - звук все громче и больше становится похожим на гудок. - Поэтому ты и здесь, - логично заключает Ри, оглядывается и теперь точно может отделить реальность ото сна, - здесь все когда-то умерли. Сынри делает шаг назад и рука сама выскальзывает из джиеновой. Потому что она становится прозрачной. - Только я не помню, чтобы умирал, - вернее, Сынри помнит чьи-то теплые большие ладони и дурацкие галстуки. «Дууу-дууу» А еще помнит, как кто-то сказал, что любит его – дурака – а он рассмеялся и сказал, что не бывает все настолько просто. Он действительно дурак, потому что так не отвечают тем, кого любят. Поезд появляется так же неожиданно, как в первый раз: громко шурует по площади и останавливается перед Сынри. Перед тем как исчезнуть, Сынри думает, что все равно будет скучать, а Джиен отпускает сам, впервые за четыре года. И шепчет тому на прощанье: «ты, пожалуйста, будь счастлив, а меня лучше забудь». Шепчет тихо-тихо, но Сынри слышит. И поезд отходит. *** Первое, что делает Сынри, когда просыпается - вскакивает с кровати и срывается в спальню. Его сердце делает сальто, когда там он никого не обнаруживает, и ему начинает казаться, что, действительно, он всегда был один, а Сынхен – это сон, такой же, как Джиен. От этой мысли становится по мерзкому страшно. Он быстро, прерывисто дышит носом, сжимая дрожащие челюсти и чувствует, как к горлу подступает противный гнилой ком. Внутри все выворачивает от ледяного ужаса и ему кажется, что его стошнит здесь и сейчас на ковер. Отбивая все углы и путаясь в собственных ногах, он доходит-таки до ванны и нависает над раковиной. Не может быть, что ему это все приснилось. Таби - это ведь не сон, а он наркоман. Таби его обязан спасти, он не имеет право быть сном. Так не должно быть... Сынри хочется биться головой об стенку и выть, потому что страшно, горько, ужасно одиноко, безысходно и еще куча причин, но больше всего ему хочется просто плакать, как пятилетнему ребенку - громко и отчаянно, срывая голос. Сынри поздно понимает, что слышит тихие беспомощные полустоны-полумычания. А, вместо блевотного рефлекса, по щекам течет, прожигая жаром кожу, что-то горячее и точно на вкус солёное. Сынхен спит на кухне, опустив голову на стол и для мягкоты, подложив книжку под голову. Он проснулся только что, но еще делает вид, что спит. Ри стоит в дверном проёме и очень долго смотрит на него, ничего не соображая, через пелену чего-то прозрачного, чего он отказался назвать слезами, а потом Чхве начинает говорить с закрытыми глазами. - Если ты об этом, - указывает на абсолютно пустую коробочку от профитролей, - то это случайно вышло, - голос у него спросонок очень низкий и хриплый. Сынри надеется, что в будущем у них не будет больших проблем. Чхве надеется, что его не пошлют повторно в магазин в пять утра… - Я испугался, - зачем-то говорит Ри, внимательно смотря куда-то прямо пред собой, - что я - это не я, а ты – выкидыш моего наркоманского воображения… Сынхен открывает глаза - его еще никогда так не называли. Сынри уже не помнит, что ему снилось, и о чем он тогда думал, но он был уверен лишь в одном... - Я понял, - пока Чхве переваривает сказанное, младший продолжает свою микро исповедь, - что мне другой жизни не надо, - ловит сынхеновскую улыбку, опуская важные подробности - Чхве не тупой, сам поймет, а если и не поймет, то не важно. ...он должен был обязательно проснуться, потому что дома его ждет добрый человек. Таби сцеловывал соль с чужих губ, немного открывал глаза и ловил ослепительный блеск солнечных зайчиков, запутавшихся у младшего в ресницах. Он решил, что все-таки бывает настолько просто. А ветер несся с востока, вместе с крадущимся утренним светом, подбирал с асфальта опавшие розовые лепесточки персикового дерева во дворе их дома и возносил в небо. Солнце сгорало новым днем а у Сынри рождался свой новый день.