декабрь 1944
Стояла невероятно снежная зима. Хотя, черт знает эти непроходимые вековые леса и петляющие между гор дороги бельгийских Арденн. Может, зимой здесь всегда так... Да и какая разница? Все летит в пропасть. Второй фронт не выдерживает, фронт первый трещит по швам. Небо над родной Германией заливается огнем. На Тегеранской конференции по-настоящему сильные мира сего все уже решили... "Мы что, проигрываем?" - одинаковый вопрос, с пока еще недоверчивыми и подозрительными интонациями у каждого уставшего немецкого солдата на устах. Эти вопросы обращены к недоумевающим товарищам, к Берлину, к фюреру, к сводкам новостей по радио. Но все источники информации перевирают друг друга и, окончательно запутавшись, отправляют солдат к тем немногим, кто обязан ответить конкретно. Непосредственно солдат первого танкового полка СС отправляли к оберштурмбаннфюреру Иоахиму Пайперу, командиру дивизии "Лейбштандарт". Так отвечайте же, герр-как-вас-там! Пайпер тяжело и бесшумно вздыхал. Хмурил брови. Отогревал в пустых карманах промерзшей шинели холодные пальцы. Опускал плохо выбритый подбородок к своему Рыцарскому кресту с Дубовыми листьями. И вдруг находил что-то невероятно важное и интересное за спиной спрашивающего солдата. Что-то там, в снегу, за деревьями, за горным хребтом, за Арденнами... Было трудно смотреть в глаза солдатам и произносить что-то вроде: "Просто исполните свой долг перед родиной с честью. Да, мы проигрываем..." Проигрываем, и скоро ничего не останется. Ни фюрера, ни Тысячелетнего Рейха, проскрипевшего от силы двенадцать лет. И всех этих крестов тоже не останется, они станут просто железками, пугающим мусором на витринах ломбардов. Знаком позора, который, если выживешь и не найдешь в себе сил выбросить, то изволь хранить под матрацем, где никто не найдет и никогда не узнает. Пайпер нервничал все сильнее. Внешне он не изменился. Он не стал пить или пренебрегать обязанностями. Он никогда бы не сломался морально. Он по-прежнему поддерживал дисциплину, мерил глубокий снег уверенными шагами, ободряюще улыбался обожающим его солдатам. Но на душе скребли бенгальские тигры. Великая Германия вот-вот снова падет, низко как никогда, и Иоахим, каким бы сильным он ни был, ничего не может сделать... Придется умереть. Ему и еще тысячам тех, кто знает не понаслышке об офицерской чести. Да и тем, кто не знает, тоже придется погибнуть. Когда все закончится, чтобы выжить, необходимо будет одно только везение. А награды, воинские звания и обложки журналов станут лишь пунктами обвинения. Пайпер тревожно прокатывал в голове это "Когда все закончится". Ему было тридцать, и он был одним из самых молодых и перспективных, да вот только все перспективы рушились на глазах. Увязали в прогорклом снеге. Вы в ловушке, господа офицеры. Снесите себе голову или будьте готовы понести ответственность за все глупости и прегрешения вольные и невольные ваших солдат. Солдат, что вас так обожают. Это честный обмен. Пайпер был уверен, что больше никогда не будет рад снегу, так он изорвал ему душу в Арденнах. Арденны были лабиринтом, замкнутым кругом, адской каруселью, поездом, несущимся под откос. Сколько бы карт ни было на руках, все равно дороги на местности лежали в совершенно других направлениях, чем на бумаге. Чертовы горы, казалось, стоит солдатам сомкнуть глаза, перебегают с места на место. Пайпер в очередной раз сидел в танке с парой сообразительных танкистов и мучительно прокладывал хоть какой-то маршрут. Нет, они не заблудились. У них были рации и приказы свыше, у них было задание, и они знали, куда направляются. Но по горным тропам танкам было просто не пройти, а тем более - тяжелым Королевским Тиграм. Пара машин и так уже ухнулась с запорошенного снегом обрывистого берега в реку и, проломив тонкий лед, застряла там навсегда. Больше рисковать техникой было нельзя. А нужные дороги и развилки заносил снег, передвигал и прятал под разросшимися еловыми лапами. Горючее неумолимо кончалось. Солдаты по ночам отмораживали себе все на свете, а непуганое местное население предпочитало воротить от фашистов нос. Конечно, можно было взять силой, пожечь бельгийские деревушки, изнасиловать женщин, убить мужчин... Пайпер этого не хотел, но именно это и происходило. Иоахим не в силах был остановить конфликты с населением, и, не признаваясь себе в этом, даже не пытался. В сложившейся ситуации это было так же безрезультатно, как плевать против ветра. Это был замкнутый заснеженный круг. Из лесного лабиринта вполне можно было выбраться на джипе за пару часов. Но это было бы слишком просто, не так ли? Нет, все было сложнее. Нужно было вывести из западни всех побелевших и исхудавших солдат, всех Черных Пантер, Королевских Тигров и прочих зверей, что поскуливали от холода и голода. В результате дивизия Пайпера топталась на месте, ходила кругами по одинаковым горным распадкам, все пыталась куда-то пробиться и то и дело вступала в бой с точно так же заплутавшими американцами, беря с каждым быстрым боем все больше пленных. Именно пленные раздражали больше всего. В Арденнах не было лагерей, куда их можно было спихнуть, и их приходилось таскать за собой. Колонны растягивались на узких дорогах, наступали на собственный хвост и создавали все большую неразбериху. При этом, за пленных нужно было отвечать головой, а они все время убегали, возвращались, устраивали диверсии и сами нарывались на пули. Несколько сотен безмолвных, голодных и злых ртов. Все было правильно, они пленные, их трогать нельзя... Но за ними нужно следить денно и нощно. Их нужно кормить, когда нечего есть самим, пленных тоже нужно выводить из проклятых лесных массивов, когда самим не выбраться. Пайпер решил, что будет придерживаться офицерских принципов до конца. Пленных не трогать. Местное население не обижать. Своих не бросать. Идти до конца. Иоахим мог бы так, будь он один. Но он знал, что за ним сотни солдат, чья выдержка не так крепка. Это было бы ненормально, если бы они все были столь же идеальными. Это невозможно. У каждого своя драма и свой повод убить зарвавшегося бельгийца, храбро отказывающегося отдавать последнее. Пайпер в очередной раз устало прикрывал опухшие веки и попустительствовал. Ладно, убейте. Ладно, возьмите. Ладно, идемте. Не бойтесь. Ответственность я беру на себя. Это было то немногое, что только оберштурмбаннфюрер мог сделать в снежном хаосе. Дать слово офицера. Ваше исполнение, моя ответственность. Наши руки в крови будут одинаково. Мы все - преступники. Мы все понесем наказание. Но я понесу его за вас, если не представится счастье погибнуть в бою. Но и боев-то нет. Одни опешившие домашние мальчики-американцы, что, завидев немецкие танки, словно дети за Гамельнским крысоловом, идут сдаваться. Одним декабрьским вечером в очередном маленьком домике посреди сосен Пайпер остался один. Хозяев вытолкнули на мороз, всунув им в руки пару мятых бумаг, в которых было написано на немецком, что это вынужденное сотрудничество им зачтется. Не в этом мире, так в том. Пайпер чувствовал, что заболевает. Огромная ответственность, огромный груз тяжелых танков, что как выводок утят шли за ним след в след, тянули его ко дну ангины. В голове мутилось от жара. Обветренное и изрезанное морозом лицо горело. Чувствительность рук пропала, казалось, навсегда. Горло охрипло. А у подножья холма тем временем задремывала растянувшаяся на километры танковая дивизия, завернувшись в плащи-палатки, жалась друг к другу и переговаривалась одной фразой "Скоро все закончится". И не сводила усталых глаз часовых с сотен пленных, что, словно нахохлившиеся вороны, пытались удержаться от зимнего волчьего воя голодным вечером. Пайпер нашел в домике зеркало и заставил себя побриться. Заставил облить голову холодной водой и похитить банку варенья из погреба. Нужно было лечиться, и срочно. Потому что Тигры и Пантеры спят на снегу, а кому повезло, в сараях и на сене, но все равно все они вот-вот отморозят гусеничные лапы. На всех домов не хватит. Они только для офицерского состава... За это они потом возьмут на себя ответственность. Вот увидите. Иоахим с безмолвным стоном пытался приложить горящую голову к чему-нибудь, что сняло бы с нее вязкий туман и боль. Чай с малиновым вареньем творил чудеса. Валил с ног и лишал рассудка, хоть до его приема Пайпер чувствовал себя более или менее нормально. Теперь хотелось упасть без чувств в пыльный прохладный угол и лежать так всю жизнь, не шевелясь. Что Иоахим и сделал. Скинул шинель и укутался клочкастыми одеялами на широкой и потрясающе мягкой хозяйской кровати. "Эти бельгийцы спят на козьем пуху. Даже самые бедные. Удивительно", - Иоахим не спал уже несколько суток и поэтому сейчас быстро проваливался в темноту потрескивающей печки, несмотря на заполненность головы мыслями и на тупую боль во всем теле. "Поскорее бы все закончилось..." - он позволил это и себе, больному и несчастному. - "Не поражением Рейха, но закончилось бы... Хоть как-нибудь..." Иоахим помнил, как все начиналось. Как все было здорово. Какой невероятный, подгоняемый наивной пропагандой подъем из руин за считанные годы... Какой он был молодой и красивый тогда. Да он и сейчас такой, да вот только все скоро закончится... А он, что ни говори, не был идеальным... Не добрал одного сантиметра роста до заветных ста восьмидесяти. Но все равно был отнесен к самым лучшим из лучших. Этот один сантиметр сыграл неоценимую роль, потому что именно благодаря ему Иоахим всегда требовал от себя на один сантиметр больше, и в результате стал тем, кем стал. Пайпер гордился собой. Не без самоиронии думал, что было бы таких как он побольше, то все закончилось бы не так. Или, по крайней мере, не так скоро... Сейчас Иоахим больше всего хотел выздороветь, чтобы назавтра вырвать свои драгоценные танки из лап снежных арденнских барсов. И поэтому он вспоминал свои лучшие моменты, надеясь, что это поможет поскорее встать на ноги. Очистит голову. Разложит нос. Отляжет от тяжело ухающего сердца. Первое, что Иоахим позволял себе помнить и беречь, это свой восемнадцатый день рождения в родном Берлине. В тот самый день, тридцатого января тридцать третьего года, рейхспрезидент Пауль фон Гинденбург назначил фюрера НСДАП Адольфа Гитлера имперским канцлером. Этот день запомнился, потому что был значимым. Пайпер помнил, что зима в том году была не очень суровой. Что за зима была, яркая, полная на события, митинги и беспорядки, живая и бурлящая, совсем не холодная зима, в ходе которой решалось, чему быть и чего не миновать. Иоахим помнил, как запотевали той зимой окна, под которыми шли демонстрации, как надрывался в кухне свистящий чайник, перекрывая речь Гитлера из всех радиоточек. Мать играла что-то резвое и бестактное на пианино. Отец сдержанно ругался, размахивая газетой: "Страна катится черт знает куда! Что они делают?.. Ничего хорошего не выйдет..." Иоахим не помнил больше отцовских слов... Ах да, еще пела канарейка. И в тот день окотилась кошка. Породистая ангорская белая кошка принесла пяток породистых ангорских белых котят, и мать шутила, что это Иоахиму на день рождения... Уже год спустя Пайпер был занесен в списки СС. Был сочтен достойным носить черный мундир полка личной охраны фюрера. И посему его долго таскали по военным сборам, парадам, училищам и учениям. Все проверяли его идеальность и верность на прочность, напоминали иногда о том одном сантиметре, требовали слишком много, впрочем, как и от всех. И после этого, все-таки пройдя все придирки и проверки и пронеся через них самое ценное - чистую, незапудренную голову, как и все участники "Черной гвардии фюрера", Пайпер при свете факелов принес клятву верности Гитлеру перед галереей полководцев в Фельдгеррнгалле. Тогда полная прекрасным разнообразием жизнь казалась полетом звезды, который только начинается, а впереди еще столько... Но потом все-таки выяснилось, что из тех, кто горит желанием отдать жизнь за фюрера, есть те, кто таки дотягивает до ста восьмидесяти. И поэтому Пайперу пришлось довольствоваться Генрихом Гиммлером. И несколькими десятками газетных фотографий, на которых Иоахим стоит позади него. А Гиммлер был неплох. Пайпер вполне искренне им восхищался, но благородно не терял голову. Иоахим гордился собой, по-нацистски, без лишнего самолюбования, но с зашкаливающим чувством собственного достоинства. Он был весь такой красивый, прекрасный рыцарь печального образа с задумчивым взглядом, по чьим меркам и шили зловещую форму, от которой ни одной девушке невозможно было отвести глаз. Тогда Иоахим сошелся с секретаршей Гиммлера, своей будущей женой. Зачем они поженились? Потому что так было правильно, так было надо. Об этом пропаганда вопила на каждом углу Берлина. Надо было ценить, беречь и продолжать цепь чистой арийской крови. С них двоих, соответственно статусу, причиталась картинная семья и как можно больше светлоголовых голубоглазых детушек. А то, что их ничего не связывает, так это не беда. Это всегда приходит со временем. Пайпер до сих пор в это верил. Но жене никогда не писал. А она ему писала. Но только чтобы приложить к скупому шаблонному письму детскую фотографию. Это тоже было частью их взаимных обязанностей перед Рейхом. А потом была война. Пайпер был из тех, кого в первые же дни поперли из главного штаба, но не потому, что стал неугоден, а потому, что больше пригодился бы на полях сражений. Иоахим не раз это доказал. Не раз и не два, оброс крестами, наградами, званиями, уважением. Все меньше как офицер СС, все больше как неуловимый и храбрый танковый мститель сначала Франции, затем восточного и, наконец, западного фронта. Но все равно, чувствуя гром своих молний у шеи, Иоахим не мог не знать, что все его уважают, если не сказать боятся в первую очередь потому, что он всегда будет эсэсовцем. И иногда Пайпер не стеснялся этим воспользоваться. Иногда. Снимаясь для обложки журнала. Наводя порядок там, где он был необходим. Беря на себя ответственность. Вручая героям награды. Иоахим иногда был беззаветно подвластен и предан двум молниеносным буквам С у своей шеи. Иногда и тогда, когда это было нужно ему лично. Пайпер помнил его. Почти забыл внешность, но все равно помнил его щенячье тепло и лампово-солнечный свет. Того маленького летчика, выглядящего непозволительно моложе своих немногих лет и симпатичного и аккуратного до желания любить его вечно. Для Иоахима эта птичка давно упорхнула навстречу рассвету в Дубовых листьях. Потерялась где-то в голубой дали восточного фронта. Кажется, его звали Эрих. И он был просто чудо. Иоахим хотел бы увидеть его снова. Да, хотел бы. Видеть его каждый день. Но вместо этого Пайпер вспоминал его, как вспоминают невесомую тушку задохнувшегося комком шерсти котенка на своих руках. У них было всего четыре дня до назначения Пайпера в другую область наступления. А подлец так и не пришел снова. Предпочел забиться посередке веселой компании пилотов, предпочел не прощаться... Испугался, наверное... Но Пайпер твердо знал, что все правильно. Так и должно быть. И это давало некое успокоение его мыслям. С этим Эрихом все в порядке, и будет в порядке всегда. Пайпер знал это, но все равно хотел убедиться лично. Хотел, но был слишком далеко, на другом фронте. На другом конце войны. Пайпер закрывал глаза и видел его светлую голову на своей руке. Его блестящие глаза и очаровательную улыбку. И то смешливое "Я люблю вас, гауптштурмфюрер..." Те щенячьи неловкие приставания и исчезающий из взгляда страх. Так приручают их, лесных белок. Подманивают, кормят с руки, они смелеют и сами идут навстречу. А потом убегают и никогда не возвращаются... Он был звездой. Солнышком. Милым воробушком, harpuniertes Walchen. Одним из бриллиантов, что полагалось нацепить на Рыцарский крест после очередного подвига... Пайпер хотел бы видеть его рядом с собой. Пайпер его вспоминал. Не так часто, ровно столько, сколько положено вспоминать о прошедшей любви и нежности взрослому умному мужчине. А именно каждый гребаный день. Каждый рассвет и каждый четверг в особенности. Каждый раз, когда нужно было поправить крест на шее. Когда нужно было поднести к губам сигарету и выдохнуть дым. Когда нужно было сощурить глаза и всмотреться в даль. Каждый день. Каждый день, каждый час и так до тех пор, пока все не закончится... На следующее утро Пайпер еле поднялся на ноги. Вместо того, чтобы выздороветь, он окончательно разболелся, но не собирался никому этого показывать. Шатаясь и едва соображая, он двинулся дальше по кривым дорогам вместе со своей колонной. Снова повалил снегопад, такой белый, что до самой полночи было светло. Или просто от температуры отказывало зрение, и Иоахим мог видеть только засвеченные лесные ветки под тяжелым слепящим пологом. Голова у него раскалывалась, и ему казалось, что каждую секунду его кто-то дергает, спрашивает, тормошит. Чуть ли не теряя сознание, он отвечал, не разбирая собственных слов. Пытался примоститься как-нибудь в сидячем положении, но его постоянно вело в сторону, будто он сошел с бешеной карусели... Так продолжалось несколько часов, а, может, несколько ставших полярно-белыми дней. Перед глазами постоянно крутился снег, звуки резали слух, боль в сердце заполняла всю грудь. Одни бесконечные, бездушно-белые сутки все тянулись и тянулись... А к вечеру Пайпер неожиданно почувствовал себя лучше. Внезапно обнаружил, что стоит впереди небольшой танковой колонны посреди заснеженной дороги без единого следа, даже птичьего. И понятия не имеет, как оказался здесь, сколько времени прошло, что успело произойти, а что не успело... Пайпер обернулся на безмолвных Королевских Тигров. "Может, я умер?" - пронеслось в голове. - "Замерз, воспаление легких и вот... Все закончилось?" Сияющий в белых сумерках лес вокруг не издавал ни звука. Дышать было подозрительно легко, мороз не резал кожу, а болезнь почти не драла горло. Пайпер решился крикнуть. Тут же ему отозвался радист из ближайшего танка. Иоахим с облегчением усмехнулся. Ему понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, что основная колонна пошла в другом направлении, а их личное присутствие запросили немного севернее. Возле деревушки Мальмеди что-то стряслось, и требовался тот, кто снова взял бы на себя ответственность. Все еще не до конца поверив, что это не сон и не вечный покой, Пайпер продолжил путь. Вскоре спустилась ночь и все накрыла густая, отражающаяся в сугробах темнота, вновь вступил на царствование трескучий мороз. Издалека звали горящие огни Мальмеди и рев моторов. Пайпер со своими людьми пытался добраться туда, но дорогу преграждал невесть откуда взявшийся овраг. Иоахим уже бывал в Мальмеди. Плотно сжав губы, наблюдал за расстрелом нескольких местных жителей неделей ранее. Теперь Мальмеди, словно далекий маяк, вновь звал сквозь снежные стены, сквозь стволы деревьев и сквозь неопределимое количество сотен метров. Далекий свет, иногда долетающие обрывки немецких возгласов... Пайпер узнал одного из своих знакомых, что совсем недавно спрашивал, не проигрываем ли мы. С этим трепещущим ангельским светом, жутким морозом и неизвестностью по лесу распространялась тревожность. И страх расползался, стряхивая то тут, то там пласты снега с веток, скрипя кронами дубов и обманчивыми шагами. Так близко и так далеко. Мальмеди казалось Чистилищем, куда еще живым и дышащим на руки офицерам вход был заказан. Лишь когда забрезжили первые лучи рассвета, удалось найти тропинку. Дорогу и впрямь разнесло мощным авиаударом. Таинственный и чужой, немецкий, но незнакомый, будто занесенный из параллельной реальности танк испускал последние клубы пара на дне оврага. Придя в Мальмеди, Пайпер увидел, что случилось. Небольшое поле на окраине деревушки было черным. Снег пропитался кровью и местами стаял до самой земли. Трупов было столько, сколько Иоахиму еще никогда не приходилось видеть. Он попытался было их пересчитать, но в третий раз сбившись на восьмом десятке, оставил это занятие. Все убитые были американцами, безоружными пленными, которых покосили, словно траву, пулеметными очередями. И они попадали в неловких и жутких позах, уже закоченели, напоминая теперь выкорчеванный лес. - Что здесь случилось? - Иоахим вымученно задал этот ненужный, не имеющий ответа, но необходимый вопрос. - Ну... Я не знаю точно, - совсем молоденький парнишка-лейтенант был холоден, отстранен, хоть губы его дрожали. - Меня здесь не было. Я слышал... Мне сказали, что побег или... - Кто приказал стрелять? - Не знаю... Тут вроде был один из часовых, но он ушел... В лес. Как раз до вашего прихода, оберштурмбаннфюрер. Я не знаю, почему... Не дослушав, Иоахим развернулся и пошел прочь от поля. Сердце билось часто и горячо от увиденного, но в голове было совершенно пусто. Как будто это и его убили при Мальмеди. Его расстреляли в упор, без суда и следствия, без вины... Да, его убили. Не немцы и не союзники. Арденны. Это чертовы Арденны убили американцев и Пайпера тоже. Он умер, а что вчера пришел в сознание посреди нехоженой дороги - это только предсмертный бред, который продолжается до сих пор и продлится еще годы. Войдя в один из домов в поисках тепла и объяснений, Пайпер увидел изорванную девушку на кровати. В выстуженном помещении начал образовываться иней. Иоахим сел на скамейку и прислонился спиной к холодной печке. Именно в этом доме он останавливался в прошлый раз. Хозяева были милыми, и эта девушка пугливо улыбалась и пряталась за отцовской спиной. На этой залитой кровью кровати Пайпер получил несколько часов спокойного сна. И во сне видел Малыша, который сбил свой первый самолет. Так может, это не девушка, а он так и не проснулся тогда и лежит сейчас на кровати, изорванный и мертвый? Убитый при Мальмеди. Один из заботливых солдат кое-как увел окаменевшего Пайпера из разоренного дома. Привез обратно к основной колонне, на встречу с большим главнокомандующим, полковником фон Хоффманом, соединение с полком которого и было целью дивизии Пайпера. Иоахим на автомате говорил то, что должен был. Соглашался, кивал головой, вдумчиво обсуждал план отступления, прикрытия с воздуха, поставки горючего, даже пару раз поругался из-за излишней осторожности Хоффмана... Когда все было готово и обговорено, Иоахим подозвал к себе своих доверенных людей. Превозмогая осипшее горло, он сказал, что уезжает. Что ему необходимо обговорить план отступления с руководством. Что теперь, когда два больших отряда соединились, и старший по званию взял командование на себя, в его присутствии больше нет необходимости, а Хофманн, упрямый старикан, все равно сделает по-своему. Один из людей начал было просить Пайпера остаться, но тот даже не посмотрел на него. К закату следующего дня Иоахим был уже далеко. Вырвался из Арденн и был там, где пожухлая трава не знала снега и гула союзных бомбардировщиков, а грязь налипала на сапоги ровным и теплым слоем. Эта была Германия, пытающаяся сделать вид, что у нее все в порядке. Пайпер тоже делал такой вид и весьма преуспевал в этом. Он ехал в Берлин за своими Мечами. За Мечами, что полагались теперь к его Рыцарскому кресту. Не изменившись в лице, Пайпер принял их, когда они уже почти ничего не значили. Мечи и Дубовые листья (обойдетесь без бриллиантов, у нас и так пир во время чумы). Преступник. Пайпер прекрасно понимал, как достались и чего ему будут стоить эти Мечи. Когда получал их, то, очертя голову, принял эту долю. Теперь преступника. Он и все немецкие солдаты, но именно он в первую очередь виновен в том, что случилось у Мальмеди. А этих Мальмеди были сотни в Арденнах. И он виноват в них всех. Он взял на себя ответственность, когда принял Мечи, вместо того, чтобы прострелить себе голову трофейным парабеллумом в разоренном доме приветливых бельгийцев. Он виноват. В своей собственной смерти. Нет, Пайпер не погиб у Мальмеди, но именно эта заколдованная деревня стала причиной его смерти. Станет. Иоахим был уверен, что умрет при Мальмеди. Из-за той бойни. Потому что взял ответственность за нее на себя. Должен был взять и взял. Не мог иначе, потому что офицер. Потому что благородный преступник, а не подлый трус и обманщик. Потому что тоже погиб там, в холодном снегу. Война была проиграна. Пайпер носил свои Мечи и Листья как в последний раз. В честь высокой награды ему дали маленький отпуск. Он провел его в пока еще кажущемся нерушимым Берлине с семьей. Молча просидел у камина несколько вечеров с женой. На прощание обнял не узнающих его детей - тоже в последний раз. Его старшая дочь Эльке была очень на него похожа и все спрашивала, скоро ли папа выиграет войну и навсегда вернется домой. Иоахим сказал ей, что скоро. А на следующий день снова уехал на западный фронт. А на вокзале, сказав жене, чтоб не провожала, Иоахим купил газету и как дурак улыбнулся, узнав на фотографии повзрослевшего и осунувшегося, но ни капли не изменившегося Эриха Хартманна. Хартманн внезапно оказался самым результативным пилотом-истребителем во всем Третьем Рейхе. Он получал из рук Гитлера Бриллианты к своему полному Рыцарскому кресту и выглядел страшно напуганным.Под песню Cardigans - Paralyzed