***
Я поцеловал Второго в щеку, но письмо читать ушёл на второй этаж. Рядом с ним я слишком надеялся. И я рисковал… Возненавидеть его, если только окажется, что он — это лишь он. И это было бы отвратительно. Он совсем не заслужил такого отношения. Он должен быть… Свободным, настолько, насколько я свободен от жизни Сергея. Я сел в той самой спальне, где Второй предлагал мне жить. Все здесь было светлое и печальное, а солнце и сегодня изо всех сил озаряло все, и я видел, как блестит за окном зеленью трава. И здесь я вытянул из кармана письмо, хранившее туманную темноту, что терзала профессора, пока он совсем не исчез. Совсем исчез… Воспаленная, обнадеженная едва ли не радость как будто потухла во мне. Может быть, лишь на миг, как пламя свечи под коротким порывом ветра. И я открыл уже не запечатанный конверт, чтобы первые же строки, несмотря ни на что, сжали меня до боли. «Мой дорогой мальчик, Я хотел бы надеяться, что тебе не придётся читать этого и не хотел бы представлять, с каким чувством ты все-таки это читаешь. Я хотел бы быть рядом с тобой, хотя это так нелогично, если учесть причину, почему это письмо существует. К счастью, ты уже очень давно показал мне, что сумеешь жить и без меня. И что у тебя есть верные друзья, которые обязательно тебе помогут». Я старался проглотить беспокойство, смешанное с болезненной улыбкой. Если он не только хотел, но и был, как, наверное, он разочарован во всех этих убеждениях… «Боюсь, мне совсем нечем тебя утешить. Трудная история, в которую я попал, смогла случиться по моей вине. Ты, наверное, не меньше, чем все другие, думаешь, что всю жизнь я был отдан науке. Я бы и сам хотел в это поверить. Почти всегда я забывал обо всем, что случилось в реальности, если только мог. И все, что приносило мне радость, было связано именно с работой. Включая тебя, едва ли не сказку, в которую мне и теперь сложно верить. Но не будь настоящей жизни, конечно, ты оставался бы невозможным. Так что она была, и она, конечно, несла в себе не только свет. Теперь, когда нечем мне этого отсрочить… Недавно ко мне пришли. Я не знал этих людей, но они, почему-то, были уверены, что создать для них робота, такого же, как ты, для меня не составит труда. Многое мне в них не нравилось. Поведение, речь… Но особенно, конечно, то, что мне не полагалось даже включать того робота. Даже для проверки. Никак, никогда. И увидеть его снова мне тоже не предстояло. Мог ли я согласиться? Ведь после тебя, конечно, в любом таком роботе я бы видел твоего брата, или твою сестру. Но отказ принимать они не пожелали. Вначале — увеличивали цену. А затем… Затем они сказали, если я не соглашусь, они выдадут мою тайну. Отвратительную тайну. Я бы очень хотел, чтобы ты даже не догадывался о её существовании, но теперь уже не могу отрицать. И все же, если только можешь, не пытайся узнать её, Элек. Я пишу это потому, что опасаюсь, как бы они не пошли к другим. Как бы они не пошли к тебе самому. Поэтому, Элек, вот трое, которые в мою тайну были посвящены. Если не они, то уж те, кому они выдали — а все эти трое такие люди, что не забудут, кому и когда они что говорили. Найди их не ради мести, а только ради того, чтобы быть в безопасности…» Далее следовали указания к тому, как найти три фотографии. И к каждой небольшой комментарий. О профессоре фон Круге и докторе Капе там не было ничего, чему я бы удивился. Но вот слова о Стампе совершенно меня поразили: «А это… Мой друг. Который так и не смог меня простить». Я сжал письмо крепче. Нет, не верю, я не верю, что профессор мог бы сделать что-то настолько плохое, чтобы его не мог простить Стамп! Но профессор всегда был пессимистом. Наверное, и не случайно он хотел бы жить только наукой, а про реальность забыть… Хотя в том, что Стамп затаил обиду, тоже можно не сомневаться. «И это, наверное, все, Элек. Обязательно береги себя. И если уж кто придёт к тебе, лучше пусть выдадут мою тайну миру, чем навредят тебе. Или получат такого, как ты, в свои руки. Наверное, мы не успели проститься с тобой. Так что прощай, мой мальчик. И, может быть, я сумею хотя бы тебя уберечь от своей судьбы: что бы ни случилось, что бы ты ни сделал и что бы тебе ни пришлось сделать, ты всегда будешь моей гордостью. И моей самой большой удачей». Капли упали на лист. И впервые с тех пор, как профессор умер, я заплакал, безутешно и горько. И не мог себя убедить, что это — прощение.***
Я спустился вниз, к Второму, когда было уже почти темно. Сел рядом с ним на диван и поймал его руки. Он смотрел на меня печально, с сочувствием. Он, конечно, слышал мой плач, но позволил мне успокоиться самому. — Ты, наверное, тоже хочешь прочитать, правда? — тихо спросил я. — Хотя, для тебя это будет ещё печальнее. Ведь там… Там нет о тебе ни слова, — и если Второй — настоящий, это действительно ужасно. И тем меньше я могу верить, что он настоящий. — Ничего, Элек. Это естественно. И не думай, что для меня это то же, что для тебя. Ведь я был создан не как его сын, а только чтобы занять его место. — Нет, это так не может быть, — решительно возразил я, ещё крепче сжав его ладони. — У тебя должна быть своя жизнь, и ты совсем не обязан сидеть со мной здесь. — Но я рад быть здесь, — мягко сказал Второй. — Я рад видеть, что тебе стало лучше. И если я могу помочь чем-нибудь… — Да, можешь, — согласился я. — Профессор предвидел то, что произойдёт. Он знал людей, которые владели его секретом. Все эти люди были способны… И теперь, этого он тоже ожидал, они пришли с тем же требованием к его ученику. Они хотят, чтобы были созданы роботы, — или робот? В письме профессора был лишь один. Но тот же фон Круг смог бы скопировать его идеально, если бы получил! — Не для добрых целей. Поэтому мы должны выяснить, кто из них. И должны их остановить. — И что же для этого надо сделать мне, Элек?.. — Стань призраком, — звеняще ответил я.