Просто дыши

… Мы сами не хотим отпускать свою боль, так как воспоминания о ней - это всё, что оставили нам на память о себе те, о ком мы плачем по ночам... (с) [..Sadness..] … Она заставляет себя превратиться обратно, и ее трясет. Впервые за долгое время, впервые с самого момента ее первого превращения, ей больно дышать – неправильная, нездоровая боль, пронзающая тело при каждой попытке вдохнуть. Сэм, я понимаю, что у тебя и так проблем по горло. Я не хочу добавлять тебе еще. Она даже не пытается подняться. Несколько мгновений назад она была волчицей, сейчас она человек, но ее поза все та же – она опирается на ступни и ладони так, словно бы это по-прежнему волчьи лапы. И пальцы рук бессознательно скребут землю, словно бы на них не коротко обрезанные ногти, а когти. И словно бы земля не земля, а… … не хочу добавлять тебе еще. Она смеется, хриплым, лающим смехом, переходящим в кашель. Смех рвет горло, и дышать слишком сложно и слишком больно. Она думает, что это в какой-то мере забавно – ей было больно раньше, когда она была просто человеком; больно так, что она едва-едва могла это вынести. А теперь она уже не человек, она два-в-одном, Ли-девушка и Ли-волчица, и ей больно вдвойне. Словно бы с первым превращением все чувства удвоились, усилились – так, чтобы хватало на двоих. И это смешно. … Он влетает на поляну несколько минут спустя, тормозит всеми четырьмя лапами, оставляя черные борозды на земле там, куда впивались его когти; и ее первая мысль – эти борозды похожи на шрамы. Шрамы, шрамы, шрамы… на хорошеньком лице Эмили, на ее руках – уже зажившие, исчезнувшие шрамы. Оборотни – как собаки, и все заживает на них, как на собаках. И даже шрамы, даже это у нее украли. Она выпрямляется, встает прямо – подбородок вверх, с вызовом; и смотрит на него, не отводя взгляда, пристально и насмешливо. – Ну, верный миньон своего господина? Она тоже хорошенькая и даже чем-то похожа на Эмили, но только внешне, не внутренне. Внутри она колючая, злая – шипит и кусает каждого, кто подбирается слишком близко к ней. И ему не хочется превращаться, потому что, если честно, он смертельно устал от этого, от этих бесконечных «догони ее, поговори с ней», словно бы Сэм сам не может «поговорить с ней», приказать ей вести себя иначе. Это их проблемы, а он тут как пятая нога. Он превращается, повернувшись к ней спиной, торопливо натягивает джинсы, а свою рубашку кидает ей – потому что она опять перекинулась непроизвольно, разодрав одежду в клочья, а потом взвыла и понеслась прочь. Как всегда – типичная Ли. – Ну? – повторяет она, с едкой насмешкой в голосе. – Прогуляться захотелось, а, Пол? Он закатывает глаза. – Мы это уже проходили, Ли. Просто возвращайся. – Ага, - кивает она. – Сейчас. Только шнурки завяжу. Он плюхается на землю. Скрещивает ноги, прислоняется спиной к дереву. И думает, как же просто все было, когда в стае были только он, Сэм и Джаред. А ей интересно, почему Сэм раз за разом посылает именно Пола, а не кого-либо еще. Не потому ли, что у Джареда есть Ким, а… Импринтинг, ха. Она ненавидит это слово. – Мы это уже проходили, Пол, - передразнивает его она. – Топай обратно, мне надо побыть одной. Он не двигается с места. Вся его поза демонстрирует то, что она не хочет видеть – он не собирается никуда уходить. Собирается остаться здесь, рядом с ней, и не отходить от нее ни на шаг – потому что Сэм так приказал. И это напоминает ей о прошлом, о том, что она хотела бы забыть, о том, как она беззвучно плакала по ночам, когда ей хотелось выть, кричать и кидаться на стены, но она не могла – и все потому, что рядом спал Сэт. Вот и сейчас – Пол мешает ей окунуться в ее боль, нырнуть в нее, прыгнуть, как в море со скалы, и не выныривать долго-долго-долго. Она могла бы превратиться и убежать, и Пол бы ее не догнал. Но если она превратится, ее мысли будут знать все, о ее боли, глупой боли, будут знать все… и к этому она не готова. Она садится напротив, скрещивает ноги, подражая ему. – Ну? Ей вдруг приходит в голову, как это будет для Сэма, если он прочтет в их мыслях, как она и Пол… … она отгоняет эту мысль. Это неправильно. Она действительно понимает, что у Сэма проблем по горло, и действительно не хочет быть еще одной его проблемой. Другое дело, что она ничего не может с этим поделать. Не может контролировать свои мысли двадцать четыре часа в сутки. Не может не думать о том, чего уже не вернуть. Воспоминания – это все, что у нее осталось. И она боится, что если она их отпустит, от нее самой не останется уже ничего. … Их первый поцелуй был тогда, когда он должен был быть. Есть такие правильные моменты, когда ты всем своим существом чувствуешь, что иначе нельзя. Она помнит – ночь, темнота, его горячие руки и красноватый свет от костра, пробивающийся сквозь темные ветви деревьев. Черные тени на красноватом песке, плеск волн. Помнит, что туфли до крови стерли ей ноги. Помнит глупое ощущение счастья, которое невозможно удержать внутри, от которого хочется пищать, прыгать и улыбаться-улыбаться-улыбаться. Она не хотела любить Сэма. Она никогда не хотела любить Сэма. И уже потом, когда все хорошее вдруг превратилось в одно нескончаемое больно-больно-больно, она твердила себе, что все равно никогда не хотела его любить. И смеялась сквозь слезы, потому что это судьба вот так вот зло подшутила над ней. … Дышать больно. Ее трясет, и она изо всех сил пытается не превращаться. Пытается, и больше ни на что не остается сил. Даже на дыхание. И она цепляется за его руки, на мгновение забывая, кто он, кто она и где они; цепляется так, словно бы только он может вытащить ее из черной дыры, черной пустоты, которая засасывает ее и не дает дышать. А он обнимает ее, и шепчет: – Дыши, дыши, дыши… Просто дыши. Сама. Самостоятельно. Без Сэма. … И она пытается. Она честно пытается. …