Мы любим трагедию. Мы обожаем конфликты. Нам нужен Дьявол, а если Дьявола нет, мы создаем его сами.
Ч. Паланик
Элис была тихоней и не знала грубых слов. Она была похожа на невинного ребёнка, оставленного в огромном городе с его далеко недетскими правилами. И даже в нем она сумела сохранить в себе некую детскую чарующую невинность. Её веселый смех действовал, как крепкий скотч, её взгляд был полон света и тепла. Она была такой одной. Неповторимой. Особенной. Узрев её на площади позора, Франциск сначала не поверил своим глазам. Когда он взглянул на её связанное цепями тело во второй раз, в горле его пересохло, а в сердце ярким огоньком вспыхнула боль. Элис Варгас склонила голову перед шумной толпой. Тёмно-каштановые волосы мягко упали ей на лицо, спрятав струящиеся из-под прикрытых век слёзы — но даже так она не могла скрыться от полных осуждения глаз. Площадь практически полностью была заполнена людьми. Они стояли целыми рядами настолько плотно, что порою между ними невозможно было протиснуться. С ней особо не церемонились: связали покрепче, выпроводили на эту проклятую, грязную площадь, поставили босиком на пропитанный солью асфальт и для профилактики ударили электрической дубинкой по спине, хотя и не сильно. По телу девушки протекла кривая полоса света, и Элис хрипло закричала. Это длилось всего секунду, но её крик как будто не собирался умолкать — он, словно эхо, уплывал в извилистые и влажные улицы Парижа, заставляя каждого случайного жителя содрогнуться поневоле. Франциск Бонфуа пошатнулся. Он прекрасно знал свою Элис и был твёрдо уверен в том, что его невеста не могла совершить ничего противоестественного. Что и оказалась она тут совершенно случайно. Она не могла пойти против закона Церкви. Это было совершенно не в её стиле. Но вот городская охрана привела на сцену еще одного заключенного. Вернее, заключенную, которая была похожа на Элис, как две капли воды, за исключением некоторых мелочей — одежды, например, или более рассерженного и геройского выражения на грязном лице. После появления на площади второй преступницы Франциску сразу все стало ясно. Конечно, Элис не могла пойти против системы, даже если бы её принудили сделать это под стволом револьвера — однако данное правило не распространялось на её горячо обожаемую сестру. Да, они были безумно похожи, и человек, не знавший их лично, мог бы изрядно измучиться, выясняя, кто из них есть кто. Близкие люди, вроде Франциска, умели различить их без особого труда хотя бы по взгляду. У Элис он был более теплый и приветливый, у Кьяры — холодный и неподвластный. Кьяра любила спорить до последнего вздоха, когда как её сестра предпочитал быть тихой и более покорной. Но даже несмотря на такие значительные отличия, сестры Варгас умудрялись сохранить между собой тесную родственную связь: они помогали друг другу, переживали друг за друга, хотя каждая делала это по-своему. Если Элис могла просиживать целыми ночами у открытого окна и страдать от глубокой депрессии, глотая в тишине горячие слезы, то Кьяра все свои переживания держала внутри себя, обращая страх или волнение в жуткую грубость. Нелюбовь к религии, которую Кьяра старалась активно внедрить в голову каждого встречного, достаточно быстро оттолкнула от неё друзей и знакомых. В узких кругах её даже тайно называли сумасшедшей, но только не Элис. Элис всегда старалась защитить свою сестру от всевозможных нападок испуганного общества. Она искренне любила свою Кьяру и оттого не желала терпеть и мысли о том, что её обожаемая кровинка могла быть монстром. В свою очередь, Кьяра спокойно пользовалась доверием Элис: она могла легко втянуть её в самую жуткую и безумную заварушку, о которой нужно было лишь правильно попросить. Она отлично понимала, что сестра ей не откажет. Не исключено, что и на сей раз Кьяре удалось лишь наигранно надуть губки и сложить пальчики в молитве — и вуаля: Элис уже в спешке надевает дорожный плащ и с легким волнением в глазах спешит за своей близняшкой, не стремясь вдаваться в подробности нового дела. Франциск не сомневался, что все происходило именно так. Только что на этот раз Кьяра попросила у своей сестры — это оставалось загадкой. Между двумя девушками встал начальник охраны — высокий усатый мужчина, имеющий подозрительно длинные и нескладные конечности. Он чем-то напоминал персонажа пародийных иллюстраций. Он растянул своими длинными жёлтыми пальцами пергамент и громогласно обвинил двух девушек в государственной измене. Народ мгновенно оживился и принялся активно обсуждать новость. Франциск стоял, как громом пораженный, не веря в то, что услышали его уши. Что Элис… его Элис посмела пойти против государства. Против Церкви. Это было хуже смерти. Церковь никогда не оставит их бунт без наказания. Она будет судить девушек и судить по всей строгости закона. Нет — здесь главную роль будет играть даже не закон, а исключительное самолюбие. Церковь не терпит измены, ибо она свято верит в своё абсолютное могущество. Она спит спокойно, зная, что ни одна ниточка, проведенная к народу, не оборвана и что все идет по плану. Но стоит одной ниточке растянуться, потерять несколько сплетений… и Церковь выпускает на волю Инквизицию. А Инквизиция не спит никогда: она, подобно черному рыцарю города, окутывает его своим сумрачным и длинным плащом, под которым вместо тепла и ощущения безопасности возникает чувство страха и желания умереть еще до начала страшного суда. — Слушание по этому делу пройдет завтра — на главной арене — в три часа дня, — начальник охраны сложил пергамент в трубу, отвернулся от возбужденной толпы и жестом приказал своим людям убрать девушек с площади позора. Их роль на сегодня была окончена. Сестер Варгас подвесили на высокие столбы, под которыми были установлены колеса, и увезли в темницу. Толпа начала постепенно редеть, ведь представление уже подошло к концу, но Франциск продолжал стоять. Люди с недовольным видом обходили его стороной — их раздражало, что дорогу перекрывает какой-то странный светловолосый мужчина с очень печальным выражением на небритом лице. Серые и тяжелые тучи нависли над Парижем, где-то вдали послышался рокочущий звук, после чего зазвенела стена проливного дождя. Площадь опустела окончательно, а Франциск продолжал упрямо стоять на месте, точно ожидая чего-то еще. Холодные капли застучали по его помрачневшему от печали лицу, волосы — до того пышные и волнистые — намокли и отяжелели. То же самое случилось и с его белой просторной рубашкой и брюками. Все потемнело, все потяжелело… как и на душе. Правила, установленные Богом, нарушать не положено — и это знал каждый. Если ты пошел против Него, Его законов, Его системы — системы Церкви — ты автоматически становишься прислужником Дьявола. И за такими, как ты, приходит Инквизиция. Многие годы именно она способна была подавить любую революцию, на которую решались некоторые глупцы. Церковь любила пугать свой народ, вгоняя его в немыслимый ужас байками про Дьявола. Если ты будешь плохо себя вести, огорчая своими поступками Всевышнего — к тебе придет Он и обречет тебя на вечные муки. Между прочим, многие считали, что Инквизиция в какой-то степени и является воплощением того самого Нечестивого. Ибо таких мучений люди не испытывали никогда в своей жизни, и поэтому боль, что причиняли типы в черных плащах, являлась для них худшей болью, от которой порою можно было легко потерять рассудок. Но каково было их удивление, когда Инквизицию объявили стражем города, функцией которой являлось освобождение любимого народа от Сатаны и от его россказней. Очищение бессмертной души от грехов. И тогда возник в стране вопрос — что же есть сам Дьявол? Насколько его пытки могут быть ужасными, если избавление от него уже казалось за гранью физической, да и душевной вместе с ней, боли? Поэтому страх овладевал всеми: мало кому хотелось встретиться лицом к лицу с Дьяволом и встать на его сторону. «Он может предложить вам деньги, власть, вечную молодость…, но будьте бдительны, дети мои, ибо за всей его щедростью стоят тысячелетия невыносимых для человеческого ума страданий!» — важно разглагольствовал митрополит, глядя на собравшийся внизу Париж с балкона Лувра и тайно упиваясь страхом, что крылся в сердце каждого простолюдина. Это продолжалось очень долго, хотя и начиналось слишком славно и роскошно, словно сойдя со страниц милых сказок. После того, как озверевший из-за голода народ отправил на гильотину последнего представителя королевской знати, Церковь, которая, к несчастью, оказалась в то время достаточно крепким и властным существом, поспешила занять место на троне, которое еще даже не успело остыть. Новое правительство постаралось справиться со смутой и убедить обозлившихся горожан в том, что отныне они будут жить счастливо и богато, находясь под бдительной опекой милостивого Бога. И пока горожане верили, Церковь продолжала расти и пускать корни, подчинив себе всех влиятельных людей и всю французскую армию. Когда именно Париж погряз в наказаниях за любой косой взгляд, не знал практически никто. Как и в любой операции, это произошло постепенно: сначала велась тщательная и мягкая обработка, и лишь потом в расслабленное тело вливался опиум. Люди лишались всякой бдительности и были готовы поверить в любую чепуху, которую им вещали с прогнившего престола. Сомнения зрели в головах очень долго, да и не у всех. За то время Франция оказалась втянута во многие войны, о которых практически не было слышно, но последствия которых ощущал каждый бродяга, живший на улицах Парижа, Марселя и других крупных городов. Вскоре стали возникать вопросы, и они были разными. Люди смотрели на Церковь и со всей своей зрелостью пытались понять её мотивы. А когда осознание проникло в их светлые умы, результат привел их в ошеломляющий ужас. Но, опять же, не всех. Для того, чтобы пойти в наступление на Церковь, нужен был ощутимый толчок. Иначе говоря, повстанцы нуждались в лидере, который обладал бы бесстрашием, хладнокровием и навыками хорошего стратега. Претендентов было неимоверное количество: каждый хотел показать себя в качестве полководца. Каждый хотел, но не каждому удавалось продержаться на своем посту хоть немного, ибо каждый третий городской житель города мог оказаться приспешником Инквизиции. Любое небрежно оброненное слово не в том месте и не в то время заканчивалось достаточно банально — мятежника тут же брали за руки и уводили в темницу, а что уж происходило там — не знал никто, да и, если честно, не горел желанием знать. Революция зрела очень робко и медленно, и пока что никто из здравомыслящих не смел сказать вслух, что Дьявола нет, потому что пока что это было не совсем так. Дьявол был, и он жил в сердцах многих, в ком обуревала жажда власти. Франциск никогда не относил себя к части этих самых «мятежников». Он был слишком осторожен и предпочитал оставаться возле Церкви, где, как он думал, было гораздо безопаснее, чем на другой стороне баррикад. Возможно, он боялся, что обнаружит за пределами своей веры абсолютное ничего. Черную и холодную пустоту, которая ничего ему не даст — ни боли, ни счастья. Он лишится всего, останется один в этой самой темноте, на дне сырого подвала, как много лет назад. Война между Францией и Англией уже почти никого не удивляла, это явление было уже слишком закономерным, хоть и ужасным. Каждый месяц в бой уходили роты солдат. Где-то за городом доносились приглушенные взрывы тяжелых артиллерийский пушек и небеса обращались в яркое пламя. Иногда война сходила на нет, словно люди с обеих сторон баррикад уходили на недолгий перекур. Месяца на два или на три, после чего война возобновлялась с еще большей и ужасающей отдачей. Когда на площадь вывезли сестер Варгас, война была снова приостановлена. Было ли это хорошо — скорее нет, чем да. Но парижане не хотели об этом думать слишком часто. Франциску по счастливой случайности удавалось обойти стороной военный призыв, а если и принимать в войне какое-то участите, то лишь сугубо моральное. И в тот момент, когда он наконец осознал, что же произошло на площади у собора Нотр-Дам, он всем сердцем пожелал оказаться в самой горячей точке и драться с англичанами в ближнем бою, изнемогать от пулевых ранений, страдать от боли и злости на своих противников, лишь бы его глаза никогда не видели привязанную к столбу Элис.***
Суд над виновными проводился в главном соборе города. Сердце Парижа состояло из высокой железной башни, которая служила символом современности и была воздвигнута новым правительством в знак его лояльности к новым изобретениям. Это место могло напомнить своим причудливым видом внутреннюю сторону часов, ибо внутри его прозрачной оболочки проходили многочисленные шестерёнки, которые казались обездвиженными, однако, при внимательном рассмотрении можно было заметить, как медленно, но верно двигались железные зубцы этого странного механизма. Башня, названная народом, как «Эйфелева», имела несколько ярусов, многие из которых периодически бывали недоступны для простых людей. Раньше, когда эту башню только воздвигли, она была похожа на обыкновенную железную вышку, к которой оставалось только приделать высоковольтные провода для общей радости. Но вскоре она перестала принадлежать городу, её отобрали у Парижа и сделали частной собственностью Церкви. Внутри Эйфелевой башни располагалось каменное нечто, похожее на собор с невысокой колокольней. Собор держался на восьми ножках, крепко прикрепленных к краям башни, и со стороны здание напоминало большого и уродливого паука. Что бы власть ни хотела этим показать, выглядело это жутко и вызывало желание держаться от башни с её пристройками как можно дальше. Итак. Суд шел открыто и имел свои определенные правила. На слушание дела мог придти кто угодно, будь то даже обыкновенный путешественник или затерявшийся в реальности зевака. Судебный процесс проходил в центре зала собора под глубоким, расписным потолком. Своей круглой сценой это место было похоже на арену цирка. Сидения для зрителей полумесяцем обнимали сцену, как на кафедре университета, внизу с двух сторон находились двери, через которые входили и уходили участники «представления», и обычно на пороге можно было увидеть вооруженную охрану с бойцовыми собаками. Источником света здесь являлись расписные окна, идущие вдоль стены, на каждом из которых была обязательно изображена одна из важнейших сцен из Библии. От окон шли сотни разноцветных лучей, которые игрались, резвились на резных дверях, и бледных колоннах, и на расписном потолке, словно яркие огни калейдоскопа. Сцену от зрителей отделяла металлическая сетка, она не мешала любоваться зрелищем, однако все равно вызывала неприятное ощущение… словно власть не доверяла людям, опасалась их невменяемости. Кто знает, что может учинить толпа во время судебного процесса. Несмотря на свои габариты, собор не мог вместить в себя более четырех сотен человек, поэтому зал заполнялся за десять минут до слушания, после чего, ровно в назначенное время дверь и лифты закрывались. В зале, обличенные в черные мантии, сидели присяжные — чаще всего от их голоса зависела дальнейшая судьба судимого. Суд всегда проходил в какой-то степени… динамично. Людям нравилась интрига, мол какой же в итоге даст приговор верховный судья? А что скажут по этому поводу присяжные? Иногда зал суда менял свои декорации, превращаясь в настоящий зал казни. Но об этом стоило бы рассказать позднее. Франциск не очень любил эти развлечения. Не потому, что ему было жалко тех людей за сеткой, просто… он не испытывал того азарта, который чувствовался в глазах других зрителей. И это подтвердилось следующим же днем, когда ему пришлось играть на слушании о деле сестёр Варгас одну из самых значимых ролей. Теперь он сидел не на трибунах, а на сцене, и все смотрели на него, как на питомца в зоопарке. И это также немного раздражало. Рядом с Франциском находился адвокат Элис и Кьяры, и, судя по расслабленному телу, его совершенно не волновало текущее дело. Естественно, ему никто не платил, и ему не светило получить за выигрыш хорошенькую сумму. Его просто предоставили, как бесплатного адвоката, ибо за такое короткое время Франциск просто физически не мог бы наскрести себе на более выгодного защитника. Как бы это позорно ни звучало, но у Франциска дрожали коленки. Ему не дали увидеться с Элис, и это должна была быть их первая встреча после площади. Безусловно, повод для волнения был очевиден. В зале на данный момент сновала тишина. Народ только собирался, рассиживался по свободным местам, да и самого судьи еще не было на месте. Через некоторое время в зал ввели девушек, причем они шли друг за дружкой, и между ними растягивалась длинная цепь, от вида которой Франциска бросило в пот. Девушки с цепями… и в каком веке они живут? Кьяра, одетая в какую-то бледно-синюю пижаму, вела себя достойно и, гордо выпятив грудь и закрыв глаза, слепо ступала по ковру в сторону Франциска и их адвоката. Элис же семенила следом и тихо плакала. Что еще можно было от нее ожидать? Она подошла к столику следом за Кьярой, бегло посмотрела на своего жениха и затем быстро отвела взгляд. По красным щекам продолжали струиться слезинки. — Надеюсь, вы нам поможете, — сухо поинтересовалась Кьяра у адвоката и с грохотом приземлилась на свободный стул. Элис села на соседний. Этот стол определенно не рассчитывался на четверых, а если учесть, что их защитник распластался на стуле, словно медуза, выходило совсем как-то ничтожно. Франциск сидел в самом углу, спрятав руки под стол и гипнотизируя остекленевшим взглядом два черных диска, что стояли в центре судебного стола, которые быстро вращались в воздухе, соприкасаясь между собой лишь одной половинкой. За этим механизмом стояла обыкновенная лампа, и от ее света сквозь эти диски при быстром, почти неуловимом для глаз человека движении, можно было различить рисунок в виде весов, которые время от времени меняли своё положение. Одни медленно опускались вниз, другие, в свою очередь, поднимались наверх. И так это происходило бесконечно и могло кого угодно свести с ума. После появления мсье Лорана (верховного судьи, и, по мнению мятежников, самого гнусного типа во всем Париже), диски отключили и отсоединили друг от друга, расставив их по разным углам и оставив на месте одинокую керосиновую лампу. Лоран обвел взглядом собравшуюся в зале толпу, на его устах промелькнула холодная усмешка. Его темные, смоляные волосы высовывались тонкими, неопрятными прядями из-под ярко-фиалкового колпака. Вскоре он присел на почетное кресло. Чуть позже к нему присоединился и сам митрополит. Глядя на него, любой человек решил бы про себя, что перед ним явился добродушно улыбающийся старец, который был способен одним взмахом своей морщинистой ручки решить любую проблему, какой бы невыполнимой она ни казалась. Но это ощущение возникало лишь на мгновение, ибо стоило хорошенько приглядеться, как моментально на глаза бросались посторонние изъяны вроде сильно поджатых губ, от которых на щеках и на подбородке скапливалось неимоверное количество морщин, блеск в холодных, мутно-голубых глазах, сухой кашель, странное бормотание, беглый взгляд. Именно из таких маленьких черт и состоял весь митрополит — глава страны и Церкви. Он не стал ничего говорить, он просто стоял в стороне и на протяжении всего этого дела наблюдал за людом. Когда-то в Париже прошелся один любопытный слушок о том, что нынешний митрополит уже давно отдал свои полномочия молодому судье, ибо сам был слишком стар и безумен для правления Францией. Он практически никогда не говорил и в последнее время все реже и реже толкал свои пламенные речи о Боге. Теперь этим всем занимался судья. Напряжение все росло и росло, едва судье стоило упомянуть вслух еще что-то из личного дела двух сестер Варгас. Кто бы мог подумать, что эти две милые дамы умудрились за одну ночь испоганить краской десяток действующих на территории города храмов и искалечить несколько значимых памятников. Франциск не стал комментировать поступки невесты и её сестры, он просто закрыл ладонью лицо и в сотый раз пожалел о том, что родился на этом свете. К тому же, бессонная ночь и три бутылки сухого вина постоянно давали о себе знать в виде головной боли. Когда его вызвали на допрос, Франциск еле добрался до высокого стула, плюхнулся на него и скрестил под сидением ноги. Опрос вел их бесплатный жирный адвокат, имя которого Франциск так и не смог запомнить, хотя даже и не старался. Франциск рассказал все, что знал об Элис и даже не пытался ничего скрыть. Да и что было скрывать? Он верил в ее чистоту. Разве способна она была на то, в чем ее открыто обвиняли? Осквернение памятников государства… Это выглядело просто смешно. Нет… нет… только не здесь, в этой вселенной Элис бы не сделала ничего подобного. Вопросы адвоката были абсолютно примитивными. — Когда вы познакомились с Элис Варгас? — Как вы относитесь к ее тесной связи с Кьярой Варгас? — Когда вы должны были пожениться? — Было ли что-то подозрительное в поступках вашей невесты на кануне того дня, когда ее поймали на месте преступления? — Вы знали о том, что она… — Не могли бы вы рассказать поподробнее… — А что, если… И так далее, и так далее. Франциск сначала отвечал чуть ли не на автомате, стараясь смотреть лишь на лавирующую взад-вперед руку адвоката. Но вскоре огромное количество бессмысленных вопросов начало откровенно раздражать мужчину. Зачем все это? Разве его ответы могли помочь делу? — Элис ни в чем не виновата, — прошептал он едва слышно. — Мсье Бонфуа, — адвокат обиженно заглянул в глаза допрашиваемого мужчины. — Следствие давно доказало, что Элис совершила преступление — она открыто наплевала на законы своей страны, испортила несколько памятников и храмов. Что бы вы ни пытались нам сейчас доказать, ваши попытки не имеют совершенно никакого смысла. И это говорил их адвокат! Франциск еще при первом знакомстве понял, что этот человек никогда не станет им помогать. Но тогда зачем им понадобился этот опрос, раз, по словам этого неприятного пухляка, судье и его приспешникам уже давно все было предельно ясно? Неужели только ради фарса? — Мне все равно, что там раскопало ваше следствие, — упрямо возразил Франциск. — Я знаю Элис уже много лет. Она моя невеста. И я уверен в ее честности. Если она что-то и совершила, то определенно не по своему желанию. Франциск не заметил, как запылало личико его любимой. — А по желанию кого, если не секрет? У вас есть догадки? — адвокат заметно развеселился, его алое и обрюзгшее лицо расплылось в довольной ухмылке. Франциск молчал, не зная, что ответить. Он мог бы рассказать о Кьяре, но сильно сомневался в том, что правительство было не в курсе о ее деяниях. Напротив, в их взгляде читалась полная ясность происходящего на арене. Возможно, они даже знали больше, чем он. Возможно, они уже представляли себе, как вздернут ее на виселице или расстреляют, завернув в козий мешок. — Прошу прощения, мсье Бонфуа, за свой спонтанный вопрос, но вы… вы верите в существование Дьявола? Вот так и правда спонтанный вопрос! Франциск замер, не веря в услышанное. «Причем здесь Дьявол?» — Я… — его голос оборвало внезапное возбуждение толпы по ту сторону защитной сетки. Люди начали подниматься со своих мест и что-то бешено кричать. Либо они возмущались вопросом, либо им не нравилось что-то еще. До Франциска долетели ошметки еды. Несколько кусков овощей со смачным шлепком упали на острые плечи допрашивающего адвоката, отчего тот взвыл от страшного отвращения и попытался найти укромное место. Самыми спокойными в ту секунду оставались лишь митрополит и Лоран. Судья, не проронивший ни слова в течении допроса, взял в руки молот и постучал им по столу, однако его удары лишь сильнее обозлили зрителей — те начали тянуться к сетке. Тогда судья дал зычный приказ пустить по ограде небольшой разряд. И лишь после этого обожжённая током толпа немного угомонилась. — Зачем вы меня об этом спрашиваете? — пытаясь отвлечься от криков, поинтересовался Франциск у адвоката, и тот, кажется, побагровел еще сильнее, вставая на прежнее место, которое было сплошь усыпано овощами. — Вы не подумайте, мсье Бонфуа, что я собираюсь над вами посмеяться. Вопрос достаточно простой, не так ли? — дав возможность молчанию проникнуть в арену и стать здесь вечным гостем, он продолжил. — Возможно ли, что ваша невеста может быть… одержимой? — Как вы смеете такое говорить про эту девушку? — зазвучал сердобольный голос женщины среди зрителей. — Она не виновата! — Так её, она прислужница Сатаны! Ведьма! — кричали в свою очередь другие. И эта дилемма между толпой слегка пугала остальных, и Франциска в том числе. Ему не нравилось, что люди называли Элис ведьмой. — Угомоните людей! — проорал судья, и охранники, убрав шоковые пистолеты, просто прошлись вдоль сетки и постучали по ней дубинками. Бойцовые псы, взволнованные из-за шума, понеслись следом за своими хозяевами, набрасываясь на сетку и скаля желтые клыки. Такой переполох мог довести до истерики кого угодно. Элис завизжала, пряча лицо в ладонях, но ее крик звучал ничтожно на фоне остального шума. Кьяра вздрогнула, затравленно переглянувшись назад, после чего обняла свою сестру за плечи и любовно прижала ее к себе, чтобы утешить. Франциск в тот момент ощутил клокочущую в груди злость. Не она должна была утешать Элис, а он. Он — ее любимый жених. Он ее опора. Он ее все. А не эта… — Итак, продолжим, — нервно сообщил краснолицый адвокат. — Франциск, вы верующий человек? Франциск не стал скрывать изумление. В ответ он достал из-под ситцевой рубахи гравированный латинский крестик. Такие кресты получили свою популярность после смерти последнего монарха. Цепочка, на которой держался крест, состояла из прочного металла, который невозможно было переплавить, разорвать, раздавить или согнуть. Их делали на заказ — снимали мерки с шеи человека и на его ширину делали цепочку. Конечно, власть таким образом проявляла отнюдь не заботу к своим подопечным… просто человек, надевший хоть раз эту цепь, отныне обрекал себя на вечное ее ношение. Еще любопытен был сам крестик, который представлял из себя отнюдь не обычный кусок металла, выигрывающий у цепочки в борьбе за увесистость. Нет, это был целый механизм. При нажатии круглой кнопки на пересечении двух металлических линий, можно было увидеть, как на кресте появлялось маленькое табло, а в нем виднелись слова — обрывки молитв. Вскоре Франциск убрал крестик назад, под рубашку, где тот мгновенно прилип к его груди, словно маленький холодный магнит. Мужчина поднял глаза на адвоката, надеясь предугадать следующий вопрос. — Так… — адвокат бросил тревожный взгляд на судью. — Так вы не ответили… вы верите в существование Дьявола, мсье Бонфуа? — Раз я верю в Бога, то и существования нечисти не оспариваю. — Итак, вы в него верите, а ваша невеста — нет. — Она верит, — возразил Франциск, видя, как Элис передернуло от его слов. — Она верит! Ее подставили! Почему вы этого не понимаете? — Если бы все было так, как утверждаете вы, тогда почему она молчит? Она не хочет быть оправданной? — насмешливо поинтересовался адвокат. — Конечно, это не мое дело, но, похоже, в вашем союзе появилась небольшая трещина. Вы чувствуете ее? Франциск стиснул зубы в отупляющем гневе. Разумом он прекрасно осознавал, что ступает по лезвию очень острого ножа, но сердце… ох, бедное сердце опаляло пламя злости и горького отчаяния. — Потому что она напугана, — сердито прошептал он и указал пальцем на Элис. — Вы же сами поглядите: на ней лица нет! Она не понимает, что происходит. Адвокат лениво обернулся на девушек и почему-то улыбнулся, собрав на крупных щеках гору морщин. Прежде чем был произнесено решающее слово, прошла целая вечность. — На этом мой допрос окончен. Спасибо за внимание, ваша честь! — проклятый лизоблюд уже стоял возле стола судьи и совершал отвратительно низкий поклон. Франциск не мог поверить своим ушам. В его голове творился какой-то неимоверный бардак, и крики простых людей поплыли в его сознании вязким туманом. Возникало такое впечатление, что в тюрьму сажали не Элис, а его. Хотя, в каком-то смысле так оно и было. Он безумно любил Элис, можно сказать, боготворил каждый ее тихий вздох. И это обвинение… ну никак оно не вязалось с ее образом, полным света и ангельской чистоты. И когда он увидел ее опухшие от слез лицо и застывшие капельки крови на покусанных губах, его опечаленное сердце сжалось в тяжелый комок. — Я… я сделаю все, что угодно, — сказал Франциск, когда его почти силой вывели к дверям, за которым виднелся длинный и неестественно извилистый коридор. Краем глаза Бонфуа видел озадаченный взгляд митрополита, восседавшего рядом с верховным судьей. Старик недолго смотрел на Франциска, затем переключился на своего соседа и что-то тихо-тихо шепнул ему на ухо. Через какие-то считанные секунды Франциск почувствовал, как хватка охранников ослабла. Больше никто не пытался вывести его из арены суда, в которой, казалось смешалось все: недовольно ворчала толпа, звенели бронзовые цепи, лаяли обезумевшие псы. Эти звуки были похожи на одну большую и омерзительную грязь, которую хотелось поскорее покинуть или же взять в руки швабру и размазать по асфальту. При выходе из арены к Франциску подошел сам судья. Странно улыбаясь, он наклонился к Бонфуа так сильно, чтобы их лица оказались на одном уровне. Франциск ощутил, как его ухо обдало горячим дыханием. — Ты хочешь спасти ее? — спросил Лоран. Заметив, как нахмурилось лицо блондина, судья с удовольствием продолжил. — Послушай, Франциск, что бы ты ни пытался сделать прямо сейчас, ты бы все равно проиграл, а знаешь, почему? Глянь на них… Лоран указал Франциску на сетку, которая продолжала, независимо от ситуации, трястись и звенеть, оказавшись под гнетом возбужденного народа. — Если мы отпустим Элис прямо сейчас, наступит хаос. Люди поймут, что мы… вернее, Церковь потерпела фиаско. Ничто и никто не способен удержать их в узде, и они решат, что отныне и впредь им будет все дозволено. Поджоги, убийства, насилие… что еще, как думаешь? — Я вас не понимаю, мсье. — А ты постарайся. Подумай, что именно удерживало этих безобразных зверей все эти годы? Неужели лишь одна вера в Бога? Скажу тебе откровенно, но порою одной веры может быть недостаточно. — Что же тогда им нужно? — Страх, конечно же. Очень недооцененное чувство, между прочим, — Лоран сложил ладони в театральной молитве. — Страх учит людей не делать того, что может причинить им хотя бы малейший вред, понимаешь? Управляя страхом толпы, ты фактически управляешь миром. Все очень просто. — И что же мне делать? — спросил слегка настороженно Франциск, почувствовав в себе прилив смелости. Разговор их, как-никак, проходил не формально и практически не на виду — и это осознание его немного пьянило. — Доказательства, — серебристые глаза судьи засияли очень недобрым блеском. — Нам нужны доказательства. Нам необходимо хорошенько напомнить людям об их страхе. Напомнить им о Дьяволе. Чтобы все вернулось на круги своя. Ты должен предоставить им эти доказательства, Франциск. — Я?! — Франциск пытался усердно поверить в сказанное. А после этого еще и представить, как он вызывает через пиктограммы Мрачного Принца и просит его немного прогуляться по Парижу. И смех, и грех. — Ты хочешь спасти любимую? Тогда я тебе даю месяц. За месяц ты должен доказать этим существам, что их страхи никуда не подевались, что они здесь, — судья положил руку на сердце. — И они будут жить там всегда. Как только это случится, мятежники потеряют свою крохотную власть и исчезнут, как дым. А мы вернем тебе Элис в целости и сохранности. Не дождавшись ответа от Франциска, Лоран вернулся в зал и громко провозгласил о том, что новое слушание о деле сестер Варгас пройдет в конце декабря. Девушек подняли со стульев и насильно поволокли через заднюю дверь, где Франциск в последний раз встретился с Элис взглядом.***
Он выбрался через другой проход на улицу. С серого неба на землю плавно приземлялись огромные хлопья снега. Франциск шел по скверу, позволяя снежинкам падать на его лицо, глаза, губы. Он направлялся домой, надеясь на то, что по пути придумает какой-нибудь план. К несчастью, его надежды на оправдались, а до порога он добрался, словно находясь в каком-то трансе. А когда он снял пальто, то заметил, как сильно покраснели и опухли его руки от мороза, которого он почему-то не ощущал. В тесной и темной комнатке, которая совмещала кухню и гостиную, Франциск увидел на обтянутой темно-синими обоями стене картину, которую Элис нарисовала прошлой весной и подарила Франциску в день рождения. На холсте был изображен восход солнца. Маленькая вспышка ясного света разрывала синее небо в клочья, пропуская вперед свои нежно-розовые лучи. На взволнованном море виднелись блики солнца, а на мокрых и острых скалах, лениво расправив белоснежные крылья, отдыхали жирные чайки. Картина вышла динамичной, что было абсолютно не похоже на Элис. Итальянка предпочитала рисовать что-то более умиротворенное, да и вообще, она не особо отдавала предпочтение пейзажам. Больше всего она обожала портреты людей, животных, а иногда её что-то словно передёргивало, и она переключалась на натюрморты. Но пейзажи… она не то, чтобы не любила их… просто мир, в котором ей приходилось жить, был не самой лучшей моделью для искусства. Вечно грязно-серое небо окутывало небесный океан, мешая солнцу вырваться из-за туч и обрадовать народ своим появлением. Природу давно заменила технология, а вечные постройки уничтожали целые леса. Запахи химикатов давно отравили атмосферу, и, что самое ужасное, народ сумел к этому привыкнуть. Нет, он не боролся. Он именно привык к этой выросшей в их мире механической готике. Они привыкли видеть каждое утро тусклый свет через окна своих домов, любоваться тенями пролетающих над домами дирижаблей. И все это было настолько для них естественно, что они как-то и не старались вспомнить о том, что когда-то было лучше. Когда-то, когда не было этих правил, не было техники, не было войны. Когда целые города утопали в пушистых облаках, и люди могли дотянуться до солнца рукой и не обжечь себе пальцы. А вера дарила им силы, а не черный и ядовитый страх. На самом деле Франциск не знал такого прошлого, хотя, возможно, хотел бы знать. Если бы не был так труслив… «Нет, это все проклятые сказки. Летающие города? Умора…» Единственным источником надежды на хорошее будущее была его Элис. Бокал хорошего вина, приятная теплота из недавно пылающего камина и мягкие объятия любимой девушки. Это и была его реальность, в которую он мог поверить всем сердцем. Франциск вынул из кармана ключи, открыл секретер, достал оттуда запыленную бутылку из стареньких запасов, откупорил её при помощи тех же самых ключей и приложил горлышко к губам. Его лицо поморщилось от горьковатого вкуса, на щеках появился румянец. Франциск застонал, желая прекратить это, но рука словно одеревенела и продолжала держать бутылку под углом. Пришлось подключить все свои жизненные силы, чтобы оторваться от вкусного дурмана. Франциск вытер лицо рукавом и, шумно выдохнув, поплелся к креслу у камина. В комнате было холодно, из уст выплывал белоснежный пар, однако не возникало ни малейшего желания брать спички в руки и возиться с углями. К тому же вино вполне неплохо согревало тело. Мужчина повалился на мягкий диван и снова пригубил любимый напиток. — Дьявола нет, — проговорил он, любуясь пустым камином, в котором валялись кусочки угольков с последнего розжига. — И как же мне доказать обратное, а, ублюдок?! — мужчина с гневом швырнул бутылку в пасть камину и услышал звон стекла. Если бы там горел огонь, то при контакте с алкоголем возник бы нешуточный пожар. Вышло бы забавное представление, не хуже, чем на той арене. — Привет, милая, — Франциск обратился к статуэтке танцующей леди, что стояла на золотой подставке и озаряла свой круглый лик счастливой улыбкой. — Ты. Вот ты вот знаешь? Существует ли Бог? А Дьявол? Способен ли наш мир верить в них? Эй… — Франциск провел пальцем по гладкой талии фарфоровой куклы, ощущая кожей накопившийся слой пыли. — Скажи хоть что-нибудь. Статуэтка молчала, с улыбкой уставившись на мужчину широко распахнутыми нарисованными краской глазами. Тогда Франциск взял пальцами её за головку и развернул затылком к себе. Уж лучше пусть молчит и не смотрит. Иначе полетит следом за бутылкой. Затем, он заметил, как за окном начало быстро темнеть. Дирижабли в небе загорелись не хуже новогодних гирлянд, напоминая кучку ясных пятен на фоне чернильного океана. Молча сцепив пальцы и положив голову себе на грудь, Франциск так и уснул в этом положении. Благодаря алкоголю он спал крепко, не ощущая холода, который проникал сквозь щели в старых стенах, и не видя никаких снов. Чему, наверное, был очень рад.