***
Джима рядом нет. Это осознание всегда пробивает холодным разрядом по коже. Леонард лежит, едва-едва вырвавшись из объятий очередного тревожного сна, и прислушивается к странным звукам, доносящимся до его слуха. Он не понимает, что они означают и не уверен даже, из какой реальности они доносятся, не являются ли частью какого-то нового сна, в котором он снова будет что-то искать и снова не находить. Леонард почти жалобно тянется туда, где должен быть почему-то выпустивший его из объятий Джим, но нащупывает лишь пустоту и тут же распахивает глаза, всецело возвращаясь в реальность. Он поворачивает голову, заторможенно радуясь, что ее в этот раз не пронзает боль, и находит взглядом источник шума. Джим, растрепанный, в одной ночной рубашке, без штанов что-то тихонько напевает, склонившись к компьютеру. Леонард смотрит на часы и понимает, что у них оставалось еще три часа на сон прежде, чем начнется их смена. Ему бы спросить, что произошло, почему Джим подскочил так нехарактерно для себя рано, но он не может произнести ни слова и просто любуется на него из-под ресниц. Джим не выглядит напряженным или злым, напротив, все в нем — от языка тела до этой банальной песенки — говорит о том, что ему комфортно. Не о чем беспокоиться — и Леонард, все еще окутанный мороком сна, позволяет себе это. Он чувствует как эфемерное облачко покоя, зародившееся в грудной клетке, расползается по его сознанию. Оно такое мнимое и хрупкое, что ему тотчас же захотелось вышвырнуть его из себя. Он знает, что это не означает конец его терзаний и не хочет обманываться, но эмоции гораздо сильнее его разума. Он нервно гладит теплую простынь ладонью и прислушивается к голосу Джима. В каюте царит спокойствие. Внутри — приятная тишина, нарушаемая лишь осторожными ударами сердца. Ему здесь хорошо. Сейчас, в эту секунду, он очень любит это место. — Черт, пусть так будет всегда, — удивленно произносит Леонард, обращая на себя внимание Джима. — Ну или если уж не всегда, то хотя бы еще немного. — Ты этого хочешь? — Да. Ты разве нет? — А как же наши исследования космоса? — Джим на мгновение отворачивается от компьютера и посылает ему лучезарную улыбку. — Куда же мы без сражений и погони за неизведанным! — Ага, дайте два, — Леонард переворачивается на живот и подтягивает к себе подушку Джима, которая еще хранит его запах. — Ты хрена ль не спишь? Не заставляй меня делать это официальными рекомендациями. — Пока ты обнимаешь мою подушку я смею надеяться, что мне удастся уйти от тебя живым, — смеется Джим и делает еще несколько пометок в компьютере. Через пару минут, когда Леонард уже почти проваливается в полудрему, гудение техники прекращается и остается только едва слышный фоновый гул варп-реактора. Он снова распахивает глаза и чуть поворачивается, чтобы видеть, как Джим возится у репликатора. — Ложиться ты не собираешься? — Мороженко, — говорит Джим таким тоном, как будто это слово объясняет все законы мироздания и собирает воедино теорию всего. Через минуту он забирается в кровать с чашкой, в которой болтаются два шоколадных шарика, и паддом. — Ну вот, так тебе спокойнее? Леонард коротко вздыхает. Он и сам понимает, насколько это глупо, но когда они засыпают вдвоем, он просыпается всякий раз, стоит Джиму уйти, и больше не может заснуть. Но Джим без вопросов принимает эту его странность и обычно старается не отходить без необходимости дольше, чем на несколько минут, даже когда просыпается раньше. Эта внимательность к, в сущности, неважным вещам если не первый пункт в списке Леонарда «За что я благодарен Джиму Кирку», то точно входит в топ пяти. — Что ты делал? — Искал, что мы можем посмотреть сегодня вечером, если все будет нормально, — Джим натягивает одеяло до подбородка и ставит себе на живот тарелку. По-хорошему, раз уж они проснулись, Леонарду бы встать и пойти в медотсек, проверить как дела у пациентов, но он чувствует, что должен остаться. Интуиция его еще никогда не подводила. — Переживаешь? Джим чуть колеблется, но в конце концов тяжело вздыхает. — Лейтенант Келли была отличным офицером. Мы не были особо знакомы, но, черт, это была даже не ее смена. — Что произошло, Джим? — Я так и знал, что это была ловушка, — он опускает голову, ковыряя ложкой шарик мороженого. — В ретроперспективе это вроде как должно было случится. Я опустил щиты, чтобы поднять своих людей, а дальше ты знаешь. — Почему они вообще на нас напали? — Сказали, что мы вторглись на их территорию и пытались захватить их разведывательное судно, — Джим морщится, всем своим видом показывая, насколько он не доверяет этим утверждениям. — А через десять минут попытались захватить наш корабль, ублюдки. Почти добрались до основного компьютера в инженерном. Леонард переворачивается на бок и накрывает бедро Джима ладонью, утыкаясь подбородком в его плечо. Он не знает, как помочь ему, как его утешить, если он не способен унять даже собственную боль, постоянно пульсирующую где-то на краю сознания. Но он желает забрать его тревоги, желает, чтобы все это прекратилось — как никогда сильно желает, потому что ничего на самом деле не может сделать. — Но в итоге ты что-то придумал и всех спас, — говорит Леонард, проводит приоткрытыми губами по бархатной коже, и чуть сжимает руку на его бедре. — Ты всегда что-то придумываешь, это и делает тебя таким хорошим капитаном. — Ты же понимаешь, что все это неспроста и вот так не закончится, — Джим вздыхает и отправляет в рот ложку с мороженым, опуская задумчиво-нежный взгляд на Леонарда. — Они не оставят нас в покое, ведь они не нашли то, что искали. Мы со Споком и Ухурой часов семь ломали голову над тем, что им может быть нужно, но так и не пришли к общему знаменателю. — Почему все просто не могут существовать мирно, — вздыхает Леонард и опускает голову на его грудь, закрывая глаза. — Космос ведь такой большой, разве здесь недостаточно ресурсов и места, чтобы хватило на всех? — Ты идеалист, Боунс, — смеется Джим и отставляет в сторону тарелку, чтобы сползти чуть ниже и коснуться его губ легким поцелуем. — Прости, не переживай об этом, все будет хорошо. Я сделаю все, чтобы такое больше не повторилось, обещаю. Это не успокаивает, но Леонард ничего не может сделать. Он не может запретить Джиму защищать корабль, да и не хочет, ведь это их жизнь, их работа, они добровольно пошли на это. Он ласково проводит кончиками пальцев по лбу Джима, улыбаясь ему в ответ. Свет любви в его глазах греет сердце, и на какое-то время Леонард забывает обо всем, что его тревожит, позволяет себе раствориться в ленивых, нежных прикосновениях и в таком редком для них счастье. — Просто будь осторожнее, Джим, — тихо просит Леонард, касаясь губами его подбородка, и приподнимается. — Не хочу вновь вытаскивать твою задницу из неприятностей. — Куда ты? — Джим хватает его за футболку, сжимая ткань в кулаке, и тянет к себе. Леонард покорно склоняется, неспешно целуя его, но не дает вернуть себя в кровать. Он упирается одной ладонью в матрас рядом с теплым боком Джима и любуется им; осторожно целует его в полуприкрытые глаза, в переносицу, в кончик носа, в гладкую щеку — прижимается к ней своей щекой и считает до десяти, чтобы не расплакаться от острой нежности. Он так сильно хочет остаться. — Мне нужно в медотсек, — очень тихо говорит Леонард и, повернув голову, несколько раз звонко целует Джима в губы, пока они не растягиваются в улыбке. — Может, поужинаем сегодня вместе? — Хочешь убедится, что я поем? — смеется Джим и обнимает его за шею двумя руками, так сильно притягивая к себе, что у Леонарда подгибается локоть и он с невнятной руганью заваливается вперед. Но когда он пытается вновь встать, Джим склоняет голову и кусает его в шею. Леонард вздрагивает — толпы мурашек бегут по его коже, собираясь у загривка, — и крепче прижимается к теперь целующим его губам. — Хочу тебя увидеть, — хрипло отвечает Леонард. Он поспешно скользит рукой по телу Джима и прижимает ладонь между его ног. Гладит кончиками пальцев его член, нежно ласкает, разглядывая его лицо. Он любит смотреть, как удивленно распахиваются яркие глаза Джима, как он вздыхает, поворачивает голову, кусает губы. Как он вздрагивает под его руками, реагируя на каждое прикосновение. Леонард опускает голову ему на грудь, прижимаясь ухом там, где быстро-быстро бьется сердце, обхватывает член ладонью полностью и устанавливает спокойный темп, крепче сжимая пальцы у головки. Это почти медитативное занятие — двигаться в такт стука сердца. — Боунс… — шепчет Джим, сжимая пальцы на его плече, и вздыхает резче, дергаясь. Он рвано толкается вверх и расслабляется. Под пальцами у Леонарда влажно и тепло — он никогда никому не смог бы объяснить, как важно для него это ощущение. Он проводит рукой в последний раз и, приподняв голову, тянется поцеловать Джима. — Спасибо, — шепчет он Леонарду в губы и обнимает за шею. — А ты?.. — Не хочу, — Леонард улыбается и, быстро поцеловав Джима в последний раз, поднимается с кровати. Он чувствует себя слишком разбитым и уставшим, чтобы желать чего-то еще, но ему нравится доставлять Джиму удовольствие. Это то, от чего он никогда не откажется, как бы плохо себя не чувствовал. — Поспи еще немного, сегодня будет тяжелый день. — А ты умеешь подбодрить, — смеется Джим и перекатывается на живот, вытягивая руку и касаясь кончиками пальцев пола. Идеальный. Леонард хочет смотреть на него вечно. — Я просто честен с тобой, — он хочет нахмурится, но улыбка не сходит с его губ, слишком ласковая для такого человека, как он, но и видеть ее может только Джим. Всегда лишь он. Джим смотрит на него из-под полуприкрытых ресниц и, кажется, уже почти засыпает, пока Леонард натягивает форменку и поправляет ее перед небольшим круглым зеркалом над репликатором. Закончив, Леонард забирает со стола несколько паддов, которые оставлял еще на прошлой неделе, и в последний раз смотрит на Джима, мысленно целуя его под лопаткой и почти ощущая тепло его оливковой кожи. — Ты ведь мне веришь? — доносится до него очень тихий голос Джима, когда он уже разворачивается, чтобы уйти. Леонард останавливается перед дверью, занося руку над кнопкой, которая ее откроет, и делает глубокий вдох. Ему вдруг становится трудно дышать. Он знает, что Джим имеет в виду, хотя хочется притвориться непонимающим. Верит ли он в Джима, как в капитана, в то, что он непременно решит этот вопрос и защитит свой экипаж? Несомненно. Верит ли он, что больше никто не пострадает, что все будет правильно, так как и должно быть, и они снова выйдут из этой истории победителями? По крайней мере не сомневается, что Джим сделает все, чтобы так и было. Но это выводы офицера по науке. У него же самого, как у живого и чувствующего человека, не много шансов уберечь любимого, даже при всей невероятной, сверхъестественной джимовой удачи. — Не переживай, Джим, — бесцветным тоном говорит Леонард, все же открывая дверь. — Ты всегда находишь выход. Я не верю, я знаю, что и в этот раз найдешь. И он сбегает, не оборачиваясь и не дожидаясь ответа просто потому, что не может это вынести. Больше не может.***
В лазарете его ждет работа. Много работы. М’Бенга, приступивший этой ночью вместо Леонарда, едва держится на ногах — в его отсутствие он провел две операции. Пока М’Бенга сдает смену, Маккой обходит биокровати, проверяя показатели. Энсин Коллет, о которой Леонард беспокоится больше всего, вывели из искусственного сна и теперь она умиротворенно дышит своими силами; операция длилась бесконечно долго, и он в самом деле почти потерял надежду, но, как оказалось, что-то все же помогает ему, что-то оберегает его от новой боли, будто зная, что он едва способен пережить старую. Энсин Коллет дышит — и он тоже может вздохнуть свободнее. — Что-нибудь изменилось? — спрашивает Леонард, услышав тяжелые шаги М’Бенги за спиной. Джозеф останавливается рядом, как и Маккой опираясь на приборную панель с жизненными показателями. — Все еще шестеро, — слова его похожи на камни, они скатываются, жестокие и злые, и придавливают Леонарда к земле чувством невыносимой вины. Но хотя бы больше никто не погиб. Он почему-то вспоминает глаза того энсина, которому оторвало руки, и отворачивается от Коллет, не решаясь взглянуть на М’Бенгу. Он не уверен, что хочет увидеть, о чем тот думает, потому что знает — они делят на двоих одну боль. — Тебе надо отдохнуть, — говорит Леонард вместо ответа и мягко касается плеча М’Бенги, почти каменного от напряжения. — Это приказ. — Ты выглядишь не лучше меня, — бледные губы М’Бенги трогает слабая усмешка, но уставшие глаза смотрят с неприятным подозрением. — Есть что-то, что я должен знать? — Не думаю. Леонард хочет отвести взгляд, но сдерживает себя. Нужно быть честным, нужно давать возможность друзьям, — а Джозеф как минимум его хороший товарищ, — хотя бы иногда видеть правду, даже если больше всего на свете хочется спрятаться. На свете не так много людей, которые переживают о нём, поэтому у Леонарда нет никакого желания разбрасываться чужими чувствами. — Ты вчера был не слишком стабилен, — прямолинейно, как и всегда, говорит Джозеф. — Сегодня лучше? Мне стоит проверить? — А ты что, меня вчера сканировал исподтишка? По глазам видит — сканировал. И почему-то не злится на правду. Лишь крепче сжимает его плечо, почти цепляясь, будто они могли потеряться в буре. — Я всех сканировал, — говорит М’Бенга и все-таки отводит взгляд. — Даже для нас это была не штатная ситуация. Ты ведь не хуже меня знаешь, что медики никогда не признаются, что с ними что-то не так. Уверен, отвались у тебя голова, ты бы ещё пару часов уверенно твердил, что отлично себя чувствуешь. Леонард фыркает в ответ и гладит Джозефа по плечу прежде, чем опустить руку. — Себя тоже сканировал? — Конечно, — он кивает. — Но о себе я не переживаю. — А мне стоит переживать? — Не думаю, — вторит его тону М’Бенга, и они внезапно оба смеются. Ничего, конечно, не меняется, но как будто становится на мгновение легче. Да, они в полном дерьме, но, во всяком случае, все вместе. Леонард смотрит на Коллет, поправляет простынь и делает шаг назад, снова бросив взгляд на её жизненные показатели. Буря внутри становится чуть тише. — Иди уже отдыхай, — говорит Леонард наконец и машет рукой, когда М’Бенга хочет возразить и сказать, что его смена ещё не окончена. — Марш, а то я тебя силой отсюда выведу. — Хотел бы я на это посмотреть, — хмыкает Джозеф, и Маккой тоже улыбается кончиками губ. Леонард явно ему проигрывает по всем физическим параметрам, так что зрелище это и правда, будет эпичное. — Тебе не понравится, поверь мне. И это тоже правда. М’Бенга все же уходит, и в лазарете становится совсем тихо. Размеренная глубокая тишина кажется Леонарду штилем перед бурей. Он знает, что это не конец, он знает, что эта тишина не победная — ожидающая; она как стрелки на часах, неуверенно остановившиеся перед полночью — вот-вот им придётся сдвинуться, чтобы темнота наполнилась звуком. Джим сказал, что их враг вряд ли отступит. Леонард неукоснительно верит Джиму, даже когда спорит с ним, даже когда он не прав, — все равно верит, потому что это едва ли не единственная его константа во вселенной. Джим — и звезды, опасно маячащие всегда где-то недосягаемо впереди. Поэтому он готовится. Он раскладывает инструменты, готовит койки, открывает резервы, проверяет медицинский транспортер — даже вызывает дежурного инженера, который отвечает ему сонным голосом и недовольно проводит все тесты под мрачным взглядом Маккоя. Он понимает его недовольство, но они должны быть в этот раз готовы, они не имеют право ещё раз облажаться. Никто больше не должен умереть. Леонард перебирает как раскаленные бусины свои воспоминания о прошедшей битве, раз за разом, пытаясь найти ошибки, которые допустил, пытаясь понять, что ещё мог сделать, пытаясь задушить чувство вины. Их учат этому в академии, но никто и никогда не сможет отобрать их чувства; Леонард врач, он плохо умеет заботится о себе, даже зная, насколько это важно. Он врач, — тем невыносимее было, даже вывернувшись наизнанку, упускать из-под своих пальцев жизнь. Вечная борьба со смертью, вечная напряжённая тишина вечности внутри; она скалится, готовая вот-вот разорвать на части, если он хотя бы на миллиметр оступится. А он оступается, снова и снова, даже когда буквально вырывает у смерти её добычу. М’Бенга рассказывал, что десять лет назад, капитан Пайк, на корабле которого он в то время служил, случайно, желая сделать доброе дело, отдал в руки страдания и, в конце концов, мучительной смерти, маленького мальчика. Леонард долго думал над тем, каково было осознать такую ошибку, сравнивал с тем, что ему приходится делать, когда средств больше не остаётся, когда сил бороться уже нет — ни у него, ни у пациента, — когда смерть встаёт между ними, такая реальная, что он почти может потрогать её, и все же не мог представить, как тяжело было пережить это Пайку. Леонард бы, наверное, никогда это себе не простил — даже с поправкой на чужую культуру. Это тоже всегда было для него большой проблемой. Он не знает, где кончается уважение к чужой культуре и начинаются собственные принципы. Ну разве смог бы он обречь целую цивилизацию на гибель ради жизни одного человека? Едва ли. Маккой искренне верит, что каждая культура имеет право делать свой выбор и учиться на своих ошибках, что вмешиваться в чужое устройство мира со своими правилами — значит допустить колониальное мышление. Он точно знает, что нельзя насильно причинять добро, нельзя считать себя центром всей вселенной и видеть в себе светоч духовного развития. И все же он человек, который не может отказаться от своих принципов — иначе он перестанет быть собой. Самая сложная битва, которую им всем пришлось выдержать прежде, чем открыть для себя космос — умение принимать особенности чужих культур, не умаляя своей собственной. Выбор, который им приходится делать, иногда идёт против их человеческой природы, и все же это определённо лучшее, что они могут сделать для мира в галактике. Это настолько тонкая и неочевидная идея, что не все способны её принять. Отсюда тысячи ошибок, которые они сделали за эти несколько столетий, и миллионы загубленных жизней, как бы они не старались нести добро во вселенную. Леонарду иногда так тяжело от этой мысли, что он едва способен вынести свое существование. В дни, когда на его плечах лежит ещё полдюжины смертей, это особенно остро ощущается. Тревога не отступает от него ни на шаг. Он способен сосредоточиться только когда от его действий напрямую зависит жизнь, но желающих прооперироваться не так уж и много, чтобы он успел отдохнуть от самого себя, так что к обеду, когда все экстренные больные больше не стремятся умереть на его руках, Леонард снова на грани паники. Возможная бессмысленность всего, что он делает, замораживает внутри надежду. Если все, что они делают, не имеет смысла, то каждый из этих шести человек умер напрасно. А сколько ещё таких несчастных, которые отдали космосу свои жизни во имя Федерации? Леонард понимает, что все это — гиблый номер, и что не стоит ему так глубоко нырять в вину, которая уже больше похожа на самоистязание, но что толку от этого понимания? Кого угодно он может обмануть — своими резкими замечаниями, своей поверхностной грубостью, уверенностью, своим жёстким юмором, — а от самого себя убежать не удаётся почти никогда. Из рук все валится, с каждым часом сосредоточиться на работе становится все сложнее, что при его обязанностях совершенно неприемлемо, поэтому Леонард почти с облегчением передаёт дежурство вернувшемуся и выглядящему уже намного лучше М’Бенге. Он прячется в своём кабинете, сбежав от ненужных вопросов — Джозеф, судя по приподнятым бровям, сразу увидел, в каком Леонард состоянии, так что вряд ли бы отказался от допроса, — и почти замирает в ожидании, когда Джим освободится. Как ни странно, ожидание не кажется таким уж мучительным теперь, когда ему не нужно распылять свои силы на взаимодействия с другими людьми — поэтому он достаточно спокойно, почти полностью этому отдавшись, заканчивает несколько необходимых экспериментов, и, лишь иногда отвлекаясь, посматривает в их с Джимом чат. Судя по его кратким сообщениям, они все ещё заседают всем офицерским составом вместе с тактиками, чтобы выстроить какую-никакую стратегию поведения, и это тоже немного успокаивает. Когда Леонард закономерно спрашивает, что ответило на их отчёты командование Звёздного флота, Джим вместо ответа присылает гифку с котом, который ставит лапки в доисторический электрический удлинитель с многоместными розетками. Леонард давно не спрашивает Джима, из каких глубин сети он достаёт эти картинки, как и не пытается узнать, что он имеет в виду, когда не хочет отвечать словами. Рано или поздно Джим все расскажет. Он всегда рассказывает. Джим пишет ему: «Ты там что-то говорил про обед? Я жутко голоден» ближе к четырём по корабельному времени, когда обедом уже и не пахнет. Тем лучше, думает Леонард, набирая Джиму ответ, меньше людей увидят, как мы заебались. Он встаёт и аккуратно перекладывает в систему хранения образцы лекарств, с которыми экспериментировал последние несколько месяцев, пытаясь создать нечто принципиально новое для лечения ещё не поддающейся терапии болезни: энсина Ридли с нижних палуб последнюю неделю донимает почти неизученный денобуланский энтеровирус, и Леонард хочет избавить его от мучений как можно скорее. Ему не нравится сама мысль о том, что этот неожиданный акт агрессии откладывает возможность излечения энсина Ридли. Почему парень должен страдать из-за того, что какая-то незнакомая раса решила на них напасть? Леонарду кажется, что всякий раз, когда время играет против них, он предаёт энсина Ридли и всех, кому смог бы помочь, если бы не отвлекался на тех, кому нужно перематывать отрезанные руки. Даже необходимость отдыхать и принимать пищу вызывает в нем слабый отклик вины, но Леонард гасит её прежде, чем она успевает обрести над ним власть. Он делает все, что может, а издевательства над собой только отодвинут его от конечного результата ещё дальше. По полупустым коридорам он проходит почти на автомате. Они давно перестали обедать в столовой капитана, если только Джим не устраивал специальный ужин, — идея, как ни странно, Спока, который выразил мысль о том, что им необходимо быть ближе к команде (все из-за давнего инцидента на нижних палубах, имевшего место, когда они столкнулись с очередной аномалией, вызвавшей хаос, о котором никто из них вспоминать не любит). Джим с энтузиазмом согласился. Он вообще практически все воспринимает именно так — как невероятную возможность, дар этого мира. Леонард восхищается им за это. Он никогда до него не встречал людей, которые были бы настолько открыты всему новому. — Боунс, — ласковый голос Джима, раздавшийся позади, возвращает Леонарда в реальность из дремучей сети его мыслей. Он перехватывает его руку за запястье и тянет на себя, призывая остановиться. Леонард поворачивается к нему, улыбаясь. — Едва догнал тебя. Никогда не думал, что ты можешь так бегать. — У меня много талантов, — отшучивается Леонард. — В этом я не сомневаюсь, — совершенно серьезно отвечает Джим. — Пытался сбежать от меня? — Ага, от тебя сбежишь, — говорит он, улыбаясь уголком губ. Джим нежно гладит его запястье большими пальцем, так и не убирая руки. В его глазах Леонард не видит ни усталости, ни тревоги, и это немного успокаивает его самого. — Пойдём уже, ты явно не завтракал. — Можно подумать, ты завтракал, — парирует Джим, но отпускает его, и они уже вместе идут к столовой. — Десять чашек кофе за завтрак не считаются. — Не десять, — говорит Леонард, и после паузы добавляет: — Всего шесть. И это к делу не относится, мы о тебе говорим. — Это ты говоришь обо мне, — Джим подмигивает ему почти мальчишески и чуть подталкивает плечом. — Я же предложенную тему не поддерживаю, доктор Маккой. Мимо проходят энсины и синхронно желают им хорошего вечера. Они в ответ не менее синхронно им кивают, а Джим мимоходом хвалит одну из девушек за отличную работу в инженерной. Энсин вспыхивает изнутри светом — её губы озаряются тёплой, благодарной улыбкой, стирающей усталость в огромных, фасеточных глазах, и Леонард невольно и сам улыбается, замечая с каким обожанием она смотрит на своего капитана. — Они боготворят тебя, — довольно говорит Леонард, когда они отходят достаточно далеко, чтобы даже очень чувствительный слух не уловил частоту его голоса. — Не преувеличивай, я всего лишь констатировал факт, — говорит Джим таким тоном, что Леонард мгновенно понимает, насколько он смущен его замечанием. — Или ты ревнуешь? Голос лукавый. Леонард смотрит на него и тихо смеётся. Джим наигранно возмущается и сводит брови к переносице, когда он отрицательно мотает головой, но тут же смеётся следом. — Мне нравится, когда тебя любят, когда тобой восхищаются, — отвечает Леонард. — И в моих словах не было преувеличения. Они правда обожают каждый твой вздох. — Откуда тебе знать, что они чувствуют. Джим снова смущен, на этот раз ещё и признанием Леонарда. Они, пожалуй, преступно редко говорят о своих чувствах — настолько, что это до сих пор совершенно особенное событие. Они останавливаются у входа в столовую и поворачиваются друг к другу. Леонард открывает перед Джимом дверь. — Если ты не заметил, я тоже часть команды, — тихо говорит Леонард, когда Джим проходит мимо. — Так что я точно знаю. В столовой тихо и почти никого нет — пересменка уже закончилась и многие разошлись по своим каютам или засели в комнате отдыха. Но Леонард и Джим привычно выбирают самый укромный столик, подальше от любопытных глаз. Они до сих пор не афишируют свои отношения для команды, хотя, конечно, все об этом подозревают. Не то чтобы старшим офицерам запрещается вступать в романтические отношения, скорее, просто не одобряется командованием. Часто случается, что образовавшиеся пары раскидывают по разным кораблям, чтобы избежать конфликта между личными интересами и долгом, так что они единогласно решили не испытывать судьбу. Леонард в довесок совершенно уверен, что он исчерпал весь свой лимит удачи, воскресив Джима, так что рисковать ему не хочется вдвойне. Леонард быстро понимает, что зря вообще допускает такие мысли, потому что снова не может ни на чём сфокусироваться. В горле встаёт ком. Ему постоянно снится, что их могут разделить, что он может больше никогда не увидеть Джима при их-то работе и умению команды «Энтерпрайз» находить неприятности. В этих снах он все время узнает, что с Джимом происходит нечто ужасное, а Леонард где-то далеко, на другом корабле или на земле, или застрял на чужой планете в богом забытом месте, и не может ему ничем помочь. Леонард трёт лоб рукой, чтобы успокоится и выбросить из головы ненужные образы, и нервно сжимает зубы. Ему не хочется это признавать, но видимо намеки М’Бенги об ухудшении его состояния не такие уж необоснованные, если он начинает так сильно переживать из-за того, что не только не случилось, а скорее всего, никогда не произойдёт. Это так нелогично. — Ты в порядке? — негромко спрашивает Джим. — Ты бледнее аэнарианца. Конечно, Джим не мог не заметить. — Возможно, ты прав, и шесть чашек кофе — это перебор, — говорит Леонард, пожимая плечами, и откидывается назад на стуле, чтобы лучше видеть Джима, склонившегося над репликатором. — Поем и пройдёт. — Не могу поверить, ты сказал, что я прав, — говорит Джим, отворачиваясь от репликатора и лучезарно улыбаясь во все тридцать два. — Я отмечу этот день в своём капитанском журнале. — Я сказал «возможно». — Не важно, главное, что я услышал эти заветные два слова, — смеётся Джим преувеличенно бодро. Переживает. Леонард устало, но искренне улыбается ему в спину, потому что Джим снова занят выбором еды. Когда он заканчивает и ставит перед ним поднос, Леонарду уже значительно легче. Он трёт кончиками пальцев виски и отводит взгляд, потому что Джим смотрит на него так, словно готов прямо в этот миг развернуть корабль и на всех порах гнать до ближайшей станции, если это будет необходимо Леонарду. — Ну что? — Ты себя уже сожрал и пережевал, я так понимаю, — тихо говорит Джим. — Это ведь ничем не поможет, ты же знаешь, не вернёт их. Нужно двигаться вперёд, чтобы помочь остальным, не допустить того, что случилось. Ты занят после обеда? — Моя смена закончилась, — говорит Леонард, так и не поднимая глаз. — Хотел заняться лекарством для Ридли, пока есть время. — Найдёшь минутку, чтобы заглянуть ко мне в кабинет? — Джим касается кончиками пальцев его запястья. — Хочу, чтобы ты послушал, к чему мы пришли. Может, у тебя будут дельные мысли. — Поверь, за мои дельные мысли меня сейчас выкинут в космос раньше, чем я успею закончить предложение, — хмыкает Леонард. — Но я приду, если ты просишь. — Ты мне нужен, Боунс. Леонард поднимает взгляд. Джим улыбается, и, в свидетели все известные ему боги, это почти признание в любви. Слова, которые они не говорят, звучат громче, чем мысли. Джим тянется к нему через весь стол и касается губами его лба. Они замирают на мгновение, слишком уставшие и потерянные, чтобы отказаться от этого жеста нежности, даже если это публично выдает их привязанность друг к другу. Все и так знают, просто предпочитают притворяться, что ничего не происходит. Наконец Джим выпрямляется, как ни в чем ни бывало. Леонард хмуро смотрит на него исподлобья, но взгляд отвести не может и гладит им линии его лица, мысленно покрывая поцелуями каждый миллиметр кожи. Он надеется, что Джим чувствует их так же отчетливо, как он сам, потому что его губы горят от этой невинной фантазии. Он надеется, что это что-то значит, что это поможет — хоть немного, — им обоим. — И вы много к чему пришли? — спрашивает Леонард. Ему неинтересно, но он знает, что должен спросить, ведь Джим ждёт это от него. Он знает правила игры, и готов на всё, чтобы продолжать им следовать до конца своих дней. — Не очень, — Джим гладит большим пальцем его запястье, так и не отнимая руки. — Но тебе это точно не понравится. — Да кто бы сомневался, — говорит Леонард и переворачивает руку, чтобы их ладони соприкоснулись. — Но если это поможет, то я сделаю всё, что угодно. Джим смотрит на него уязвимо, болезненно и нежно, и отводит глаза. Леонард очень хочет, чтобы у них больше никогда не было повода вот так друг на друга смотреть. Он мягко подталкивает руку Джима, чтобы вернуть его в чувство, и пододвигает к нему ближе тарелку. У них ещё будет время, чтобы обсудить то дерьмо, в котором они оказались; Леонард жалеет, что это случайное признание вообще сорвалось с его губ. — Я знаю, — говорит Джим и улыбается. До конца обеда они так и не решаются снова посмотреть друг другу в глаза.***